сшей трубки  и  время  от  времени  перебивая  общий  разговор
язвительной репликой. Что рассказать им всем, поворачивающим головы вслед за
его похаживаниями, жаждущим хоть за минуту предугадать его решение?
 Не  начать  ли с того, как в  один из последних  дней августа возник  в
окулярах  стереотрубы огромный город на том берегу, весь в грудах кирпича  и
обломков  железобетона,  дымящиеся  развалины  проспекта,  наклонно  и  косо
выходившего к Днепру, и черный ангел  с крестом на плече, высоко вознесшийся
над  зеленым холмом,  над кущами парка? Вернее, это так выглядело, как будто
ангел, устав нести  к реке тяжелый крест, упер его в землю комлем и отдыхал,
привалясь к нему и опустив голову. Далеко позади него, в синеватой  утренней
дымке и не погасших дымах вчерашней бомбежки, посверкивали позолотою луковки
звонницы и  четырех боковых куполов и гигантский главный  купол, с дырою  от
снаряда, чудом не разорвавшегося внутри.  Нет, никакой Бог не  искривил пути
снаряда, но прав  оказался  древний строитель,  верно,  наперед знавший, что
всему преходящему, сколько  б его ни  настроили  потом, суждено погибнуть, а
это  -  останется. Казалось, один его белый  храм и высился целый над  морем
каменного мусора. Этого не объяснишь бережностью  артиллеристов или пилотов,
фугасы - свои и чужие - ложатся одинаково густо по всем квадратам, а церквам
еще достается  особо за их  удобство для наблюдателей,  но - секрет  ли  тут
каменной кладки или  заговоренность, а только  снаряды,  попадая в стены, не
рушат  их, лишь  отбивают углы да просверливают дыры. Вот это - интересно им
будет  послушать?  Или  тут же  перебьют насмешливо?  А еще можно  упомянуть
лепнину  старинных  домов,  повисшую  над  пепелищем,  обнажившиеся  пролеты
лестниц  и  внутренность бывших жилищ,  и над  всем  господствующее траурное
сочетание - малиновую красноту кирпича и чернь окалины  и копоти. И нужно ли
добавлять, как  все  виденное  обжигало глаза и  как  звенели в ушах  толчки
сердца?
 Не  совладав с волнением,  он  покинул окопчик наблюдателей и пополз  с
биноклем  к пустынному  пляжу, где еще сохранились красные, голубые, желтые,
зеленые  кабинки  и   лежаки,  а  возле  спасательной  станции  -   лодки  с
растресканными  бортами,  полузасыпанные  песком  или   наполовину  в  воде.
Распластавшись, как большая жаба, он вбирал в окуляры и в глаза  все  бывшее
перед ним - плесы, заводи, островки с зарослями камыша и  осоки, всю широкую
серебристо-чешуйчатую ленту Днепра и - на том его берегу - завалы из  бревен
и мешков с песком, стволы орудий и крупнокалиберных пулеметов, башни танков,
обложенных кирпичом и булыжником.
 Он смотрел на руины без той горечи, какую обычно предполагают и о какой
принято  говорить. Он не  видел Предславля довоенного, существовал  для него
только этот, теперешний, - и  волнение его было иного рода. Само необозримое
нагромождение  развалин  говорило  о  величине  города  -  наверное,  самого
большого  из  отданных  немцам.  О  древности  его  он  вычитал из армейской
газетки, где  бывший  историк, а  ныне  военный  корреспондент  рассказывал,
приводя цитаты из летописи  - и, поди, наизусть шпарил, не таскал же  он эту
летопись в  полевой сумке! - что город основали трое братьев  - Кий, Хорив и
Щек  -  и  сестра  их Предслава  в  честь ее  и  назвали  братья  маленькое
поселение, еще  не  ведая - или  все-таки предчувствуя?  - что же  из  этого
поселения вырастет.  Было нечто трогательное и волнующее  в том, что великий
город сберег имя женщины, от которой не то  что костей, а пыли, наверное, не
осталось  слышалось в  ее древнеславянском  имени предвестие,  предчувствие
славы, и  невольно  думалось, что  и  его  имя  как-нибудь  свяжется  с этим
городом где-нибудь там,  под завалами, лежит его улица или даже площадь его
- и тем  оправдано будет, искуплено  все горестное, унизительное,  страшное,
что было в его жизни. Он  чувствовал  жар в лице,  дрожь вспотевших ладоней,
сжимавших  бинокль, и страшился  что-то спугнуть казалось  ему,  кто-то уже
подслушивает его  мысль, угадывает его  вожделение,  родственное охотничьему
азарту при виде добычи, слишком большой для одного, слишком соблазнительной,
чтобы другие на  нее не  позарились.  Или  это  было сродни жаркому томлению
любовника, слышащего в темноте шелест сбрасываемых одежд.
 -  Это я возьму,  - сказал  он  вслух.  - Моя  будешь,  овладею!.. - И,
спохватясь,  что  сглазит  удачу,  добавил:  - А как бы,  однако,  не  увели
девушку.
 Рядом  засопел  подползший Шестериков, чем-то недовольный.  И  генерал,
отдавая ему на минутку бинокль, сказал - то ли ему, то ли самому себе:
 - Теперь, Шестериков, мы себя вести должны,  как вкусная дичь.  Которая
знает, что она  -  вкусная.  Видал,  как  она  ходит?  Ножку  переставит - и
оглянется. Еще шажок сделает - и оглянется.
 - Все правильно говорите, - отвечал Шестериков, припадая к биноклю. - А
делаете  все  наоборот.  Зачем  для  вас  окопчик  вырыли?  Чтоб  вы  голову
выставляли - прямо под снайпера?
 - Брось, ни одна птица не долетит до середины Днепра!
 - Насчет птицы спорить не буду, а пуля - очень даже перелетит.
 - Ты смотришь или не смотришь?
 -  Смотрю. И  хоть бы плащ-палатку подстелили. Застудите грудь, кашлять
будете.
 - Пошел  назад,  - сказал генерал, отнимая бинокль. - Карту  сюда тащи,
быстро! И карандаш с циркулем. И этот... как его?..
 - Знаю, - сказал Шестериков, отползая ногами вперед. - Курвиметор.
 Генерал,  снова  и  снова впиваясь  взглядом  в  ангела  с  крестом,  в
золотящийся под  облаками купол, в  предмостные укрепления, спрашивал  себя,
повезло  ли  ему,  что вышел со своей  армией напрямую  к Предславлю. Кто не
мечтал, кто не просил командование фронтом, не писал прошений в Ставку, чтоб
разрешили взять Предславль?  Чем ближе к нему придвигался фронт,  тем больше
ощущал генерал Кобрисов как бы давление на фланги своей армии - так в тройке
пристяжные жмут на коренника, заставляя его сместиться, и только  оттого  он
не смещается, что каждая из них уравновешивает другую. Выпало  ему оказаться
этим коренником - и лишь затем  выйти к великому Предславлю, чтоб любоваться
им через реку и не мочь ничего. Форсировать реку на виду у города, да даже и
на десять километров выше или ниже по течению - мысль эта, хоть и казавшаяся
безумной, а все же мелькавшая, сменилась при близком рассмотрении досадой на
глупые свои мечтания. Здесь  он  положит  половину армии -  и не захватит ни
метра  земли на том берегу, даже и на малом  островке. Свой  "Восточный вал"
немцы готовили долго и тщательно, здесь каждая руина стала ДОТом,  орудийной
позицией,  пулеметным гнездом, не говоря о плавучих минах,  выставленных  на
якорях  под  самой поверхностью  реки. Высаженный батальон  -  если чудо ему
поможет высадиться, - любой  "Юнкерc" погребет  одной  бомбой,  не  чересчур
тяжелой, и  для метания он зайдет так низко над улицей, что его не упредишь.
Если  б  хоть он располагался в  низине, трижды  желанный и  треклятый  этот
Предславль,  но он стоял  на господствующих высотах, как  и  подобало стоять
великому русскому городу, и в том были и вся красота его, и неприступность!
 Так вывела генерала Кобрисова его судьба,  или  его  кривая,  к  самому
Предславлю, чтоб стоять перед ним в  готовности - на тот невероятный случай,
если   б   фельдмаршалу  Эриху  фон  Штайнеру,  командующему  группой  армий
"Украина", вздумалось переправиться обратно и запереть  с востока взятый уже
плацдарм  у  села  Сибеж. Вся  задача Кобрисова  и  была - пусть  Ставка это
вспомнит, учтет!  - лишь  подстраховывать левого своего соседа,  40-ю  армию
Терещенко,  вышедшего не  напрямую,  а  на восемьдесят  километров  ниже  по
течению. Там  посчастливилось найти излучину  Днепра, капризно вильнувшего к
востоку  лет  с  полмильона  тому  назад, чтобы  теперь  подарить  Терещенке
неоценимую возможность - заявить свои права и на первый плацдарм, и на самый
Предславль тоже. Щедрость  подарка была еще и в том, что  на всем протяжении
правый берег Днепра выше левого и открытый, а в излучине он такой же низкий,
овражистый и  лесистый, не надо карабкаться  на кручи, ни ломать голову, как
укрыть   высаживающиеся  войска.  Она  так  соблазнительно  выглядела,   эта
излучина, для присутствовавших на совещании у командующего фронтом Ватутина,
в Доме культуры села Ольховатка, на нее безотрывно как завороженные смотрели
и сам  Ватутин, и  представитель Ставки маршал Жуков, и командующие  четырех
вышедших на Предславль  армий - трех  общевойсковых  и 1-ой танковой  Рыбко.
Тыча  без  конца  в  эту излучину палкой вместо указки,  Терещенко  страстно
доказывал, что она  подарена нам  как  бы  самим Богом, - аргумент, иной раз
действующий  на   грамотное  начальство  неотразимо,  если  высказывать  его
напористо и  с восторгом, как  умел Терещенко.  К  главному аргументу удачно
пристраивались  и дополнительные  -  вроде того,  что  этот  участок берега,
благодаря той же излучине, обстреливается нами  с трех сторон. Куда ни кинь,
а другого  варианта  и быть не  могло, как захватывать  плацдарм у Сибежа  и
Предславль штурмовать - с юга.
 Один изъян этого  варианта  виделся сразу: все то, что пришло  в головы
наступавшим, могло же прийти и немцам, именно генерал-фельдмаршалу Эриху фон
Штайнеру.   На   это   возражение,  высказанное  правым  соседом  Кобрисова,
генерал-лейтенантом Чарновским, ответ у Терещенко был готов: "Что ж, если мы
сами  предвидим  то,  что   противник  может  предвидеть,  значит,  кой-чему
научились".  -  "Денис   Трофимович,  это  не  ответ!  -  кричал  запальчиво
Чарновский. - Одного предвидения мало, не  худо бы и новинку применить, если
фон Штайнер о  тебе  заранее побеспокоился..." Но с быстрой,  хищной улыбкой
Терещенко  парировал:  "Василь  Данилыч,  чего  ему,  фон Штайнеру,  меня-то
пугаться?  Скорее  он  про  Чарновского  думает, больше  наслышан..." И  все
присутствовавшие,  тоже  с  улыбками, поглядели  на  Чарновского,  молодого,
красивого,  удачливого, самолюбивого Чарновского,  о котором  не столько фон
Штайнер, сколько весь фронт был наслышан, что он прямо-таки засыпал письмами
Ставку: "Никогда  ни о чем не просил, об одном прошу -  разрешить  мне взять
Предславль". Обосновывал он свою просьбу тем, что родился близ этого города,
здесь  учился, вступил в комсомол, здесь  женился, и первые  годы его службы
здесь прошли, за этот город он жизнь готов положить и т. п. Он-то и давил на
Кобрисова, как пристяжная на  коренника, иной раз смещая его боевые порядки,
заходя "по ошибке" на его полосу наступления. Напомнив о зависти оппонента и
тем  смутив  его, Терещенко  добавил уже  серьезно: "Хочу заверить  - вполне
отдаем  себе отчет, кто такой  фон  Штайнер. Не раз встречались. В  общем-то
недурной вояка". Так сказано  было о генерале, которого его немецкие коллеги
называли  "лучшим  оперативным  умом  Германии"  и который,  будь  у него не
столько  сил, как  у  Терещенко,  а  вполовину  меньше, изметелил бы  его за
несколько  часов.   Впрочем,   то   был  стиль   не   одного  Терещенко,  но
установившийся уже во всей армии - говорить о противниках этак  по-солдатски
насмешливо,  и  были  они - недурной вояка фон  Штайнер,  что-то  кумекающий
Паулюс, не  совсем  идиот Мантейфель. Хорошим  тоном  сделалось "презрение к
врагу" - за то, что у него меньше танков, меньше орудий, что он в невыгодном
положении,  а  у  нас,  почитай,  шести-, семикратный перевес,  - и  он  еще
"рыпается". Когда же  этот ослабший недотепа вдруг резал по морде или уходил
изящно от окружения, тогда он был "гад ползучий" и "сволочь редкая".
 Однако же доводы Терещенко возымели действие, а возражения Чарновского,
а за ним  и  Кобрисова  едва  ли  приняты  во внимание.  Между  тем Кобрисов
высказал то, что не оставило бы камня на камне от этих доводов.  Каким огнем
обстреливался     с    трех    сторон    предполагаемый    плацдарм?    Если
ружейно-пулеметным, тогда,  разумеется,  три стороны  предпочтительнее  для
дальнобойной  же  артиллерии  это  безразлично  -  и  стало быть,  сибежская
излучина  не  представляла особенного удобства в  сравнении с  любым  другим
участком  реки,  хоть  прямым, хоть  выгнутым  наоборот,  к  западу.  Далее,
местности   лесистой   и   овражистой   легче  укрыться,   но  куда  труднее
передвигаться   чем  окажутся  там,  как  не  обузой  бесполезной  танки  и
бронетранспортеры,   самоходные  и  возимые  орудия?  В  полную  силу  можно
задействовать лишь пехоту, но и ту - не в наступлении.  Казалось, и Жуков, и
Ватутин  к этому  прислушались, и  однако ж  Терещенко поглядывал на всех  с
победной ухмылкой, словно  наперед зная, какое будет решение. Да и все знали
самый главный его  аргумент, не высказанный: этот кусок  Правобережья  можно
быстрей   захватить  -   и  значит,   много  раньше  доложить  Верховному  о
форсировании Днепра. Этого жаждали с такой силой, что  никакие возражения не
могли  перевесить,  могли быть объяснены - и не без оснований -  завистью  к
Терещенко, завоевавшему уже летучее прозвище - "командарм наступления".
 "Сколько же нужно положить за  такое прозвище? Тысяч сорок, не меньше?"
-  спрашивал себя  Кобрисов,  вглядываясь в  худенькое,  востроносое, всегда
обиженное  лицо  Терещенко,  в худенькую  быструю  фигурку,  стянутую, точно
спеленатую,  узким кителем.  Из  всех  генеральских доблестей  славился  он,
несомненно, одной - неукротимой энергией,  то есть умением бестрепетно гнать
в  бой мужчин помоложе себя  и держать армию в руках, без промаха и с одного
удара острым своим кулачком разбивая  носы и губы  подчиненным или колотя их
по головам суковатой палкой. На укоры Ватутина он отвечал: "Я себя не щажу и
других  право   имею  не   щадить".  О  том,  как  не   щадит   он   других,
свидетельствовали  потери его армии, самые большие во всем Первом Украинском
фронте  о том, как  не щадит себя  командующий, говорила повсюду разносимая
легенда, что спит  он четыре часа, печась  об армии и "всесторонне  пополняя
свое  образование",  которое  он считал  недостаточным, а  потому  заваливал
политуправление  фронта  приглашениями   московским   ансамблям  и  списками
заказанных лично для него книг. Были тут Клаузевиц и  Шекспир, фон Шлиффен и
Тургенев, оба Мольтке и Горький славные эти имена, однако ж, не расходились
с палкой  и  кулачком,  ни с плевками  в лицо. И летучее прозвище "командарм
наступления" - кажется, им же и придуманное, - тоже помогало делу: кто б еще
мог так смело запросить по пятнадцать, по двадцать тысяч пополнения - и кому
б еще их  дали так безотказно?  И, наконец, кому б еще так легко простилось,
когда Сибежский плацдарм оказался-таки ловушкой, старательно уготованной фон
Штайнером,  когда вся техника и впрямь увязла в лесах и оврагах, которые все
наполнялись гниющими телами, а наступление никак не могло начаться? Ловушкою
оказалось  и все совещание  в Ольховатке,  где  все  коллеги  Терещенко,  не
воспротивясь ему,  взяли и  на  себя ответственность.  Ловушкой  оказался  и
доклад Верховному,  тут  же  переменившему  сроки  взятия Предславля: не "до
зимы", а  теперь уже  точно к  празднику  7-го ноября.  Сам же  Терещенко не
проиграл нисколько:  не хватило сил заглотать, но уже за то,  что укусил, он
сделался генерал-полковником, и,  провозись он теперь в Сибеже хоть полгода,
в  генерал-лейтенанты  его  уже не  вернут.  И  странное  дело,  чем  полней
выявлялись  все  предвиденные  опасности  Сибежского  плацдарма, тем горячее
отстаивали  этот  вариант и  тем больше  посылалось  туда, в ненасытную  эту
прорву,  людей  и  техники. Почему-то так складывалось, что  уже  весь фронт
обязан  был работать на одного Терещенко, и когда очевидно стало всем  и сам
он  перестал сомневаться, что одной его армии в  Сибеже не управиться, ее не
вытянули  оттуда,  но  бросили  ей  в  подмогу еще  соседнюю  27-ю  генерала
Омельченко,  а следом  и почти всю танковую Рыбко.  А  Терещенко и  здесь не
сник, но с  той же энергией выторговывал загодя, чтоб считалось, что главный
удар по Предславлю наносит его армия, а  обе другие будут вспомогательные. И
похоже, вводилась единственно  теперь спасительная тактика, которую Кобрисов
про  себя называл  "русской  четырехслойной": три слоя  ложатся и  заполняют
неровности земной  коры,  четвертый  -  ползет по  ним к победе.  Вступало и
обычное соображение,  что раз уже столько  потрачено сил, то отступить никак
невозможно, и может случиться, "вырвет победу последний брошенный батальон",
- то самое соображение, которое погубило немцев в Сталинграде.
 Что  же  до  армии  Кобрисова, пока  не  задействованной,  он все  чаще
подумывал  с  беспокойством, что  и от нее рано  или поздно  станут отрывать
куски для той же ненасытной прорвы. И ту мысль, которая пришла ему в голову,
когда он смотрел на черного ангела с крестом и на купол собора, сиявший чуть
потускневшей   или  просто  закопченной  позолотой,  следовало  продумать  и
провести в дело как можно скорее. Эта  мысль пришла к  нему не сразу. Как ни
странно,  мысли предельно  простые приходят к нам позднее,  нежели сложные и
громоздкие. Он  объезжал  накануне  свои войска  севернее Предславля  -  так
назывался  предлог поохотиться в днепровских  плавнях,  отдохнуть от  суеты,
остаться на несколько часов наедине с собою. Был канун сентября,  и сентябрь
чувствовал он  в душе, которой уже год  как минуло полвека,  близился  конец
полноценной мужской поре,  тот  переклон холма, за которым уже только спуск.
Он так остро ощущал подкравшуюся осень, с такой грустью различал ее начало в
зеленой еще листве, в ярко  синеющем небе, что даже  подумалось: может быть,
эта охота в его жизни - последняя?
 Лучше не ждать, когда ослабнет зрение и уйдет твердость руки, а бросить
сразу,  чтоб  не  причинять  Божьей  твари лишнего  страдания.  Охота  вышла
неудачная  - он подстрелил утку,  но она, уже с зарядом  дроби в теле, крича
жалобно  и  печально, сделала  еще  несколько  взмахов  пробитыми крыльями и
приводнилась  далеко от  берега. К  ней  не  подобраться было  и  в болотных
сапогах, и не  было собаки сплавать за нею, да он бы,  пожалуй, и  не пустил
собаку под пулю немецкого снайпера. Расстроившись, он уже больше не стрелял,
но, может быть, тогда и пришла к нему эта мысль,  когда, осторожно раздвинув
камыши и глядя с досадой на умирающую  утку, относимую течением, он взглянул
поверх нее. Далекий и зловещий в  своей тишине, тот  берег нависал над узкой
песчаной полосою,  как  геологический разрез, и  был усеян черными  оспинами
стрижиных гнезд.  На этих  кручах не  то  что зацепиться, не  на чем  было и
задержаться глазу, одни лысые холмы, тянувшиеся, быть может, на сотни верст,
лишь  кое-где изморщиненные расселинами,  -  из  них  в  любую минуту  могли
ударить пулеметы. Они, однако, не ударили. Осмелев, он стоял совсем на виду,
по колено в  воде,  и вдруг понял,  что не так расселины придают тому берегу
вид неприступности, как его нагота.
 Нет, эта  мысль еще не  тогда зародилась в нем,  он еще не почувствовал
гулкие удары  сердца, как  в те минуты, когда увидел тот берег действительно
неприступным,    ощетинившимся   тысячами   дул    предмостных   укреплений.
Понадобилось сначала  увидеть его  пустым,  а затем укрепленным  и  мысленно
убрать  эти укрепления,  чтоб  сердце вдруг  застучало гулко  и часто. Может
быть, та напрасная утка, медленно уплывавшая, маячила в его памяти, когда он
сказал себе: "Это я  возьму!" - а Шестерикову сказал: "Мы должны себя вести,
как вкусная дичь..."
 Шестериков  снова  приполз -  с  картой и  принадлежностями, но  прежде
заставил его перевалиться на  расстеленную плащ-палатку. Всему, что ни делал
с ним настырный Шестериков, генерал уже подчинялся безропотно, зная, что это
будет разумно и правильно, а главное - что от него все равно не отделаешься,
покуда он своего не добьется. Вот и под карту он догадался подложить твердое
- крышку от ящика батарейного пит