водитель "студебеккера". - Хороший город Сятин.
Я, правда, не был, но слыхал. - Он послушал марш и опять закричал: - Мелкоту
отмечаем! А как  Харьков сдавали - кто помнит, бабоньки? Одна строчечка была
в газетке!
 Генерал вдруг  замер с  открытым ртом. Он дышал  тяжело,  лицо малиново
наливалось гневом.
 -  Я те  щас дам "мелкоту"! - Он полез наверх,  к шоссейке.  - Я те щас
покажу  "Сятин"!  Стратег  выискался,  Рокоссовский,  Наполеон...  Засранец!
Предславль ему подавай. А Берлина, деятель тыла, не хошь сразу?
 Водитель, при виде генерала, подбиравшегося к нему снизу, с салфеткой в
тяжелом  кулаке,  обмер  и стал  бледнеть.  Как  бы  сама  собою,  судорожно
подкинулась  к виску  ладонь.  Как  бы  сам  собою,  "студебеккер"  тихонько
тронулся и, взревев, бешено рванул со спуска.
 -  Гопник  несчастный!  -  кричали  вслед   ему  женщины,  с  мгновенно
вспыхнувшей злостью к дураку, испортившему праздник.
 - Дезертир!
 - Чтоб ты взорвался!
 - Чтоб тебе, падла, всю жизнь этой брюквой питаться!
 Генерал,  выбравшись  наконец на асфальт,  плюнул вслед "студебеккеру",
уже и не  видному за спуском. И, точно бы его  сил только на то  и  хватило,
вдруг поник, обвис, шумно засопел, замычал, как от боли.
 -  Орелики  мои!  - Все  его  обиды нахлынули  на него  разом, от  слез
защемило в  глазах, и он, не таясь женщин,  вытер глаза салфеткой.  - Эх-ма,
орелики...
 Отчего  так грустно стало,  почти невыносимо  душе? Из-за  этого дурака
тылового?  Или  оттого, что,  битый по рукам учительской линейкой, стоял  на
коленях  носом  в  угол,  и это никогда  не  забудется и ничем  не искупимо?
Неужели никогда, ничем?.. Он стоял одиноко посреди шоссе, никто не осмелился
к  нему  подойти близко, и  он смотрел  поверх  голов  на  облако,  медленно
наползавшее  со  стороны Москвы, изборожденное серо-лиловыми  извилинами,  а
снизу  чуть  позолоченное  краешком восходящего солнца.  Облако меняло  свои
очертания, различались на нем то надменная голова верблюда с отвисшей губой,
а  то  журавль  с  изогнутой  шеей  и  распахнутыми  крыльями,  и  вдруг оно
заулыбалось, явственно заулыбалось - злорадной ухмылкой Опрядкина. Той самой
ухмылкой, не  затрагивающей ледяных глаз, с какой он протягивал на тарелочке
жирный сладкий ломоть. "А все-таки вмазали они тебе этот торт, - сказал себе
генерал. Было и впрямь, как тогда, предощущение противной сладости на губах,
сползающих с носа  и подбородка  липких сгустков.  -  Нравится?  И кушай  на
здоровье!"  Тут  ему вспомнились  его предчувствия,  что  с  этим  Мырятином
непременно должно  связаться  что-то роковое  для него  -  может быть,  даже
смерть, и будут его  косточки  лежать где-нибудь в городском  скверике,  под
фанерным  обелиском,  -  кажется,  так теперь,  после  гибели  Опанасенко  в
Белгороде, хоронили генералов? Ну,  не связалось роковое, погребальные дроги
миновали его, страхи не  сбылись - много ли они значат, наши предчувствия? -
но он-то  их пережил!  Не  подумали об этом  отставившие  его от  армии.  Не
подумали,  как  ему  далась  одна эта  переправа,  где  его  сто  раз  могли
подстрелить, как селезня.
 Почему-то ему  казалось обязательным, чтоб те, кто вырывает у нас кусок
изо рта, еще  бы при этом задумывались,  как он нам самим  достался. Но ведь
нашелся же кто-то, неведомый судия, кто увидел всю цепь его унижений и своим
вмешательством разорвал  ее, постарался поправить, что  можно еще поправить.
Могла,  и  в самом деле,  "машинка"  сработать, но  мог же и  сам  Верховный
углядеть, оценить, что не в  Мырятине,  заштатном городишке, все дело, а что
плацдарм Мырятинский - ключик не к одному Предславлю, но, может быть,  и  ко
всей  Правобережной  Украине,  и  подчеркнул его имя  -  желтым  ли  ногтем,
черенком трубки: "Есть мнение,  что в отношении товарища Кобрисова  допущено
нечто  вроде  несправедливости.  Пожалуй,  я к  этому  мнению присоединяюсь.
Нельзя так  людьми  разбрасываться. Тем более он у нас, если  я не ошибаюсь,
генерал-полковник, Герой Советского Союза. Или я ошибаюсь?" Да, могло и  так
быть. Ну, и что, если даже Сам? "А только  то, - сказал  себе генерал, - что
вместо одного куска два кинули..." Почему все так поздно к нам приходит, так
безнадежно поздно! Хотя бы и вернули  его  на армию - разве сам он останется
тем же? Непоправимо никакое зло - и не оставляет нас прежними.
 Адъютант  Донской,  поднявшийся следом за  генералом на обочину  шоссе,
наблюдал за ним  пристально, с  язвительной усмешкою на  тонких губах. Право
же,  мудрено  было  поспеть  за этими причудливыми  изменениями:  только что
генерал плясал и пел, а теперь вот ушел  к столбу, стоял одиноко под ревущим
репродуктором,  держась рукою за столб,  опустив голову без фуражки. Ветерок
лохматил  ему редкие волосы, вид  был неприкаянный. "Перебрамши  малость", -
определил Донской. И  сформулировал по  привычке: "Восемь пудов неизъяснимой
скорби". А  более всего коробило майора Донского,  что генерал дал основание
женщинам  и  солдатам-зенитчикам, собравшимся  около машины, вслух обсуждать
его.
 Женщины поняли генерала по-своему. Иные  согласно заплакали и утирались
концами платков, иные так объясняли себе и другим:
 - Бедненький, как за сынов убивается!..
 - Вот судьба-то - всех разом...
 - Поди, в одном танке сгорели.
 - Чего ж он тогда плясал?
 -  Дак  им  же всем Героя  присвоили. Он  уж  потом-то  сообразил,  что
посмертно.
 Далее, на  взгляд адъютанта, пошло уже  и  вправду несусветное: одна из
женщин все же осмелилась, подошла к генералу и, взяв его за рукав, принялась
утешать, что не такой-то он старый, жена ему еще и двоих, и троих народит, а
он ей отвечал, что чихать он на все хотел с косогора, но люди-то не патроны,
их экономить надо, каждого жалко.
 -  Еще  бы не  жалко! - отвечала женщина  со слезой в голосе. - Зато их
народ  не забудет, памятник всем  поставит... Долее адъютант  Донской уже не
мог терпеть.
 - Шестериков! - позвал он. - Сходи-ка за ним, приведи.
 -- Почему я? - спросил Шестериков. - Вам же ближе.
 Донской было заметил, что ближе-то к генералу  как  раз  ординарец,  но
сказал другое:
 - Я  при  командующем  для более  важных  дел.  А  ты  за его состояние
отвечаешь, за физическое. И знаешь, как с ним обходиться.
 - Если б знал! - проворчал Шестериков. - Каждый день им, что ли, звезды
перепадают?
 Но все же полез наверх.
 Женщина робко попятилась и отошла подальше. Генерал услышал, что кто-то
тянет  из  его руки салфетку, поднял голову, увидел Шестерикова, смотревшего
на него грустно и укорительно.
 - Фотий Иваныч, пойдемте, нехорошо вам тут.
 - Нехорошо? - глаза генерала были мутны. - Хочешь сказать, я нехорош?
 - Ну, и это тоже...
 Сказавши так,  Шестериков почувствовал, что власть его,  маленькая,  но
ощутимая  власть ординарца над своим  хозяином,  богом,  уперлась  в предел,
который переступить  страшно. Генералу  же вспомнилось  мимолетное:  как он,
выплясывая, вдруг  словно  бы напоролся  на этот же,  грустный и  укоряющий,
взгляд своего ординарца.
 - Что, на костях плясал?
 Шестериков зябко повел плечом и не ответил.
 - А ты, - спросил генерал, - всегда со мной такой... откровенный?
 Шестериков тотчас понял, о чем он говорит и о  ком, и опустил  глаза. И
от  этого  генерал  уверился, что да,  было  такое, доверительные беседы,  о
которых  умолчал  верный человек. Да и нельзя было  бы слишком ошибиться - у
того  же Опрядкина  читал  он  показания бывшего  своего  адъютанта, бывшего
шофера, бывшего ординарца, снятые особистами дивизии задолго до его ареста -
после  "разоблачения"  Блюхера. Никто не отказался показывать  на  "любимого
командира".  Никто, правда, особенно  и  не закладывал его,  даже старались,
каждый в  меру своего ума, как-то его выгородить, но никто же  и  не сообщил
ему о тех беседах. Что же мы за народ такой, думал генерал. И злые слова шли
на язык: "Кому ж ты доложишь, как я себя вел? Твой-то майор Светлооков - где
он  теперь?"  Но вид Шестерикова  был такой убитый, что  слова удержались  -
действительно  непоправимые. Можно ли было совсем забыть, как  этот же самый
человек, попавший  в сети  матерого, закаленного "смершевца",  да неизвестно
еще,  насколько в них  запутавшийся, и неизвестно, что и как отвечавший  при
тех  беседах, этот же человек в сорок  первом, не  так далеко отсюда, у села
Перемерки, тогда еще  незнакомый, только что встреченный, повалился рядом  в
кровавый снег, один отстреливался, вытащил,  от верной смерти спас,  а могло
быть - и от плена, от участи того же Власова?
 -  Прости,  если что худое  сказал, Шестериков.  - Генерал почувствовал
себя так, будто он те слова произнес. - Прости, брат...
 - Фотий Иваныч! - Шестериков, с горящим лицом, подался к нему. - Я  все
собирался, да никак... Я вам расскажу, как получилось...
 Генерал хотел было отстранить его рукою, но только поморщился.
 - Не надо, - сказал он, тряся головою. - И слушать не  стану. Зачем это
мне? - И повторил: - Прости, брат.
 Хмель наплывал  и схлынывал волнами, и в  голове никак не укладывалось,
что делается вокруг и почему делается. Водитель  Сиротин,  не усидевший один
внизу на плащ-палатке, взобрался с фляжкой  в руке  к машине, уселся на свое
сиденье,  вывалив ноги  на асфальт,  и  всем  желающим  наливал  из фляги  в
крышечку.
 - Женщины и девушки!  - орал Сиротин, перебарывая радио. - Красавицы вы
мои! Я правду вам скажу: на войне - все, как в жизни. Кому гроб, кому слезы,
кому почет на грудь. Поэтому за  всех выпить полагается!..  Выпьем и отдадим
все силы фронту. Все силы!..
 Адъютант  Донской высился  на  обочине  одиноким  столбом, кривил  губы
насмешливо-брезгливо,   но   вмешаться  не  спешил.   Уже   какая-то,  мигом
захмелевшая, бабка, дробненькая  и темноликая, в расхристанном ватнике не по
росту ей, пританцовывала, притопывала огромным  башмаком, истошно гикая и то
попадая в такт бравурного марша, а то нарочно невпопад. Бабка из своих малых
сил  очень  старалась  всех развеселить,  насмешить  - и  явно  преуспевала:
парни-зенитчики,  спешившиеся  шоферы,  женщины с огородов, запрудив  шоссе,
сгруживались вокруг  нее, и кто  подхлопывал в  ладоши, кто  подгикивал, кто
просто смотрел с невольной, не сгоняемой улыбкой.  Поглядывали с улыбками  и
на  него,  генерала,  -  как  из  отодвинувшейся  перспективы,  из  окуляров
перевернутого   бинокля  уже,  поди,  выяснилось  вполне,  что  не  погибли
генеральские сыновья, чепуха это, все у него в ажуре, и, стало быть, за него
тоже праздновали, за его, как с неба свалившиеся,  звезды. Худые пареньки  с
тонкими шеями, кормленные по тыловой  норме, в  шинельках второго  срока,  с
бахромою на полах и на рукавах, в  ботинках с обмотками, женщины  с опавшими
или  одутловатыми  лицами,  чуть  только  разгоревшимися,  порозовевшими  от
выпитого, от смеха, в тяжелых, как доспехи, уродующих ватниках, в заляпанных
грязью и обвисших юбках,  в  пудовых сапогах,  - так выглядел  этот,  всегда
непонятный,  народ. И генерал представил себе, как бы он вдруг  объявил всем
этим людям,  что там, в Мырятине, русская кровь пролилась  с обеих сторон, и
еще  не вся  пролилась, сейчас  только  и начнется неумолимая расправа - над
теми, чья  вина  была,  что им причинили непоправимое  зло, -  и еще добавь,
добавь, сказал он себе, что и  сам его причинял с  лихвой! - и они этого зла
не вытерпели.  У каждого была своя причина, но то  общее,  что сплотило  их,
заставило надеть вражеский мундир и поднять оружие против своих -  к тому же
и неповинных, потому что истинные их обидчики не имели  обыкновения ходить в
штыковые  атаки,  - это общее, заранее  объявленное "изменой", не  простится
одинаково никому, даже не будет услышано.  И как не  считались они пленными,
когда поднимали руки перед врагом, не будут считаться и теперь. Скажи он все
это -  и что произойдет? Проникнутся эти люди чужими  сломанными судьбами? И
хотя б на минуту прервется или омрачится праздник? А может быть, тяжкий грех
- прерывать его, омрачать? Может быть, все то, что он  сказал бы, и не важно
- в  сравнении с этой скудной радостью, какую доставил взятый вчера и никому
из них не известный "Сятин"?
 Наверно,  есть,  думал  генерал, еще  какая-то справедливость,  другая,
которой  он  не постиг, а  постиг -  Верховный. Он-то лучше всех изучил, что
нужно этому народу.  Не  для себя же  одного придумал он эти салюты,  не для
себя  настоял в  ноябре сорок первого: "Парад на Красной  площади состоится,
как всегда". Говорили, это ему посоветовал Жуков. Но так ли важно, кто подал
совет, да были же и другие советы, важно - какой  из них он принял, а принял
- как  полководец, понял, что такое война. А может быть, и  большее он успел
понять  - что  люди, к  которым  он  был так жесток,  мучил,  убивал, гноил,
единственные и верные его спасители, - и человеческое в нем дрогнуло? Не мог
же так просто,  на ветер бросить: "Братья и сестры!" Так Бог не обращается к
человеку! То был - "отец", а то вдруг -  "братья", "сестры". С горной высоты
сошел смиренно, почувствовал себя равным со всеми,  одним из всех. И в самые
страшные дни, на пределе  отчаяния, сказал вовсе  не  парадно, а  как мог бы
любой, как  равный  всем:  "Будет  и на нашей улице  праздник". Какие  слова
нашел!  Какое в них послышалось обещание! Отныне все по-другому пойдет - еще
не сейчас, а когда немца прогоним, последнего немца с последней пяди России,
сейчас только  об этом думать!  Вот и ему, Кобрисову, протянул руку - поверх
всех голов,  над интригами  завистников -  и разрубил узел, который никак не
развязывался, враз облегчил бремя, все мучившие его  мысли, в которых не дай
Бог кому признаться, прочел -  и отвел: "Мелочи, мелочи, не имеет значения".
И остановил на пороге Москвы, как будто пригвоздил, предупредив все нелегкие
разговоры в Генштабе. И отметил-то как - в  числе немногих,  самому Ватутину
не дал  Героя, а ему,  Кобрисову,  пожаловал... И  оставил  только  одно, не
отменимое никакими наградами: помнить и угрызаться, что план по Мырятину был
составлен наспех и брошен на полдороге, и все потери, которых могло не быть,
повисли на нем...
 Между тем содержимого фляжки  там, ясное дело, не хватило, и явилась на
свет  пятилитровая  канистра  из-под моторного  масла  с  чуть  разбавленным
спиртом-сырцом.  Адъютант  Донской  и тут  не  вмешался.  Шестериков, охнув,
кинулся было спасать канистру, но генерал его удержал за локоть.
 -- Не надо, -  сказал он, всех,  кого видел, любя и жалея. -  Не жмись.
Гуляют люди!

 ...  Гуляли,  наверно, и  там,  в  Мырятине.  Еще  на  западной окраине
автоматчики  вышибали немцев  с верхних этажей и  чердаков, и артиллерия  на
всякий  случай  старательно расстреливала колоколенку на холме, безглазую  и
пустую  еще искали  "керосинщиков", поджегших мебельную фабрику, только что
занятую  и оприходованную как спасенное имущество, - пока не выяснилось, что
сами же и подожгли ненароком еще не различить было,  где перестрелка, а где
так, салютуют от избытка чувств, а уже кто-то спал вповалку посреди газона в
скверике уже  в  центре телеграфистки и радисточки сменили тяжелую кирзу на
сапожки  с  каблучками,  пошитые на  заказ, и собирались  выйти погулять  на
главный проспект уже кто-то разведал, где  дополнительное спиртное, и тащил
его в родную роту сразу в четырех касках, держа их за ремешки уже дымили на
площади походные кухни, и осмелевшие мырятинцы  пристраивались в  очередь  с
кастрюльками и горшочками - и снова вдруг  начиналась  пальба:  обстреливали
немецкий  взвод,  который вышел  сдаваться  аккуратным  строем,  но  с таким
грязным лоскутом, что его не признали за белый... И может быть, вся  вот эта
неразбериха и нужна была, чтоб люди пришли в себя и понемногу забыли, как на
мглистом рассвете  они  стояли в сырых окопах, чувствуя холод в низу живота,
молясь про себя и ожидая ракету.
 Потом они узнают, потом объяснят им, что это было великое наступление.

 Генерал  вытер пальцами под глазами  и  увидел перед собою  адъютанта -
вытянутого, как палку проглотил, с генеральской шинелью на локте.
 -  Товарищ  командующий,  -  сказал  Донской  построжавшим  голосом.  И
поправился, нарочито выделяя новое обращение: - Товарищ генерал-полковник...
Виноват, но все-таки ехать пора. Тут уже, в конце концов, я отвечаю.
 Генерал молча кивнул. Дал себя одеть в шинель, нахлобучил фуражку.
 - Ожидается, что мы сегодня прибудем, - напомнил Донской, застегивая на
нем  пуговицы. - Хорошо бы  до одиннадцати. Время есть,  но нужно же  в себя
прийти.
 - Хорошо бы, - сказал генерал.
 Он шел к машине охотно, даже  покорно, слегка поддерживаемый адъютантом
под  локоть.  Люди,  которых он смутно различал, сразу  отчего-то притихшие,
расступались  перед ним  широким коридором. Внизу,  под насыпью,  Шестериков
торопливо совал  в мешок стопки, вилки, ножи, салфетки, сворачивал скатерть,
плащ-палатку, шинель. С  двумя громоздкими свертками он поднялся  к машине и
сунул их за передние сиденья, под ноги адъютанту и себе.
 - Получше не мог уложиться? - спросил генерал.
 - Фотий Иваныч, дак тут ехать-то сколько...
 -  Сколько б ни  ехать,  а фронтовую укладку  соблюди.  Чтоб ничего  не
торчало, ноги бы не мешало вытянуть.
 - Ну, я на колени возьму.
 - Не надо на колени.
 Генерал  заговорил  строго,  посверкивая  глазками  из-под  насупленных
бровей  в  нем появилась  какая-то  мрачная  решимость, и адъютант  Донской
почувствовал в груди некое замирание:  "Никак,  он сразу туда  решил ехать".
Это даже  восхитило Донского  - в высочайшее присутственное  место заявиться
вот  такими,  как  есть,  на заляпанном  "виллисе",  во  всем  повседневном,
полевом,  пропахшими  грязью  дорог,  потом,  бензинной  гарью,  немножко  и
коньячком -  тоже не повредит в такой день! - пропахшими  фронтом.  И еще бы
разыграть, что не слыхали о Приказе, пусть-ка сначала им сообщат, поздравят.
Если  в том  и  есть генеральская дурь,  то -  высокого свойства. Интересно,
подумал он, из ста генералов сколькие так  бы  и поступили? А сколькие  - не
посмели бы?
 Однако  ж  генерал сто  первый, лучше  всех изученный Донским, поставил
ногу в "виллис" и спросил водителя:
 - Как у тебя с бензином, Сиротин?
 -   До   Москвы-то?   -   Сильно   порозовевший   Сиротин,  переваливая
малопослушные  ноги с  асфальта к  педалям,  беспечно рассмеялся.  -  Да  на
нейтралке с  горушки  домчим,  даже без  зажигания. На  одном, тарщ командщ,
эн-ту-зи-азме!
 - А до Можайска? - спросил генерал. - Хватит без заправки?
 В груди адъютанта Донского явственно что-то стало опускаться.
 -  Товарищ  командующий... Виноват,  но  - Москва!  Нас ведь сегодня  в
Ставке ждут...
 - Кто? - спросил генерал, тем  же  мстительным голосом, каким он кричал
про чиханье с  косогора. - Кому там без нас не прожить?  Ставка нам  уже все
сказала. Сам сказал!..
 -  Еще  раз виноват...  Хоть  я и  перебрал  малость,- последнюю  фразу
Донской произнес с нажимом, - но осмелюсь настаивать. Это чрезвычайно важно!
Вы же потом с меня взыщете...
 Генерал,  широко  взмахнув рукою, показал  ему на репродуктор. Победные
марши смолкли, из черного раструба изливалась тягучая печальная мелодия.
 - Вот это  мы  приняли?  - спросил он, глядя в  упор  в бледнеющее лицо
адъютанта. - Звезды на грудь и на плечи - приняли, я  спрашиваю? То, что  ты
говоришь - "свое"... Значит, и все остальное должны принять! Кровь пролитая,
люди погибшие - не зовут тебя, майор Донской?
 Шестериков, укладывавший возимое добро в  бортовые коробы, выпрямился и
поглядел на генерала с удивлением, с восторгом, но и с мольбою.
 - Ставка-то  - Бог с ней, оно и лучше туда  носа  не казать. Но  неужто
домой не заедем? Фотий Иваныч, дочек не повидаем? Майю нашу Афанасьевну - не
порадуем? С меня не то что вы - она с меня взыщет!
 - Порадуются и без нас, - буркнул генерал. - Приказ небось уже слышали.
Что мы им другого скажем?
 Он поглядел на Москву,  всю  в проплешинах от  лучей бледного холодного
солнца,  проникавших  в  разрывы  об