серьезнее. - Чего б тебе самому не сплавать?
 Кирнос поднял к нему страдающее, искаженное гримасой стыда лицо.
 - Не умею, Фотий Иванович. С детства никак не мог научиться.
 Он сказал, что не боится  ничего, самое  страшное для него  на войне  -
форсировать водные преграды.
 В  горящем  лесу он был рядом  с  генералом и  простреливаемую  просеку
перебегал  не  спеша, точнее переходил журавлиным шагом,  тревожась больше о
драгоценной  сумке. Это он  и  высказал  предположение,  что  немцев  навели
местные жители. И с удивлением, все еще не улегшимся, стал рассказывать, как
проходили через Каунас и как его жители провожали отступавших:
 -  Кто-то  пустил  слух,  что высадились на город парашютисты, немецкий
десант,  и  мы  это  так  объясняли  бойцам.  На  самом  деле  это  были  не
парашютисты. Они  бы  стреляли,  бросали гранаты, но в нас бросали  из  окон
цветочные горшки, куски штукатурки, шлак с чердаков, кирпичи, а то и детские
посудины  опорожняли  на  наши  головы.  Я  должен  составить   политическое
донесение, как мне это оформить? Как воздействие  вражеской пропаганды?  Или
раскрылись  подлинные  настроения  народа,   который  так  и   не  влился  в
полноправную семью, не успел за два года привыкнуть к новой жизни? Я не могу
написать, что это были отдельные  жители, это был чуть не весь город. А если
это народ, то чему он сопротивлялся? Отступлению?
 - Тебе это для себя нужно? - спросил генерал. - Или для политдонесения?
 - Я себя и партию не разделяю.
 - Это я усвоил, что не разделяешь. А кому все же конкретно пишешь?
 -  Партии.  Но не теперешней,  которую испохабили и разложили,  которая
утратила все лучшее, что в ней было, а той, какая должна быть - и будет.
 -  А, ну это долго... Это значит, пока что -  себе...  Да ничему они не
сопротивлялись. Просто зло срывали.
 - Но что мы им сделали? Чем так насолили?
 - А разве ничем? В гости пришли без спросу. Расположились, как хозяева.
 - Так они же сами позвали! Они же пожелали присоединиться! Большинством
голосов!..
 - Евгений Натанович, это кто же и когда армию на свою землю звал?
 - Как?! Историю надо знать. В начале века армяне позвали русскую  армию
против турок.
 Генерал об этом услышал впервые и сказал коротко:
 - Ну, так то - армяне.
 Час спустя, проведя его в полном угрюмом молчании, Кирнос ему сказал:
 - Ты избрал мудрую тактику - всех прощать.
 Но  генерал  никакой  тактики  не  избирал,  просто владело им  твердое
сознание, что все  эти люди, окружавшие  его, не  виноваты. Не по своей вине
они  проиграли первые  бои  на границе  -  только  идиот  мог  приказать  им
сражаться там, и значит рассматривать условную и случайную линию как  боевой
рубеж. Сражаться -  и где ручеек журчит,  и где она - середина реки, и где -
низ  холма.  Так облегчили немцам задачу - ворваться на их плечах на позиции
укрепленные,  заранее  предусмотренные для обороны и теперь бесполезные. Вот
он услышал о факторе внезапности,  который составлял временное  преимущество
немцев,  а  единственная внезапность  была в том, что величайший  полководец
всех времен и  народов оказался недоучкой и дезертиром, на целых одиннадцать
дней устранившимся от командования.  Что  же  после  этого  винить  тех, кто
сорвал петлицы или зарыл документы? Или тех, кто поднял руки, а  потом бежал
из плена, пробирается к своим? Генерал велел принимать всех до  единого,  не
делая  никаких  попреков.  Свинтил знаки  различия  - будешь рядовым. Бросил
винтовку  -  возьми  у погибшего  в  бою, добудь  у врага. Знамя потеряли  -
вступайте  в  ту  часть, которая  его  сохранила.  Если  вообще  они  нужны,
знамена...
 Иной  раз  целыми часами  шел  Кирнос рядом,  словно  бы и  не чувствуя
едущего  шагом генерала, погруженный в свои мрачные неповоротливые  мысли. И
однажды, разомкнув бледно-лиловые свои губы, спросил вдруг:
 - Фотий Иванович, скажи мне, ты отступаешь или наступаешь?
 - Как это? - генерал удивился искренне.
 - Ну вот ты говорил, что главное - оторваться от противника, ради этого
можно  многим пожертвовать.  Но  мы  же от  него не  отрываемся.  Мы  с  ним
непонятно как сосуществуем.
 - А не надо мешать ему,  и он нам мешать не будет.  Зачем ему облегчать
разведку боем? Чем больше огрызаешься, тем больше он про тебя узнает.
 - Но вот я вижу, в некоторых частях пушки волокут - без снарядов! Зачем
такая бессмысленная растрата энергии? И так ведь лошадей не хватает. Мы свою
артиллерию в Каунасе, поскольку снаряды  кончились, всю побросали  в  Неман.
Заводили моторы тягачей и направляли в воду.
 - Ух, какие ж бесхозяйственные мужики!
 - Чтоб не достались врагу!
 - Так и  самим же не достались!  Затем волокут, Евгений  Натанович, что
снаряды  легче найти, чем  стволы.  Этих пушечек  полковых, семьдесят  шесть
миллиметров, много выпущено, снаряды для них найдем.  Ну,  и бросить  жалко.
Одни прицелы каких денег стоят!
 Кирнос едва не час вышагивал молча, потом спросил:
 - А все же ты не ответил мне: ты отступаешь или наступаешь?
 - Сам не знаю,  -  отвечал генерал. - Иду на восток,  в  Россию.  Хочу,
понимаешь  ли,  концом  копья   Волгу  потрогать.  Говорят,  часовенка   там
поставлена, где она вытекает из родничка. Там  я посижу,  подумаю - и  скажу
тебе, жива ли Россия или уже нет ее.
 - А злость ты чувствуешь?
 - Чувствую, Евгений Натанович. Огромной силы злость.
 - На немцев?
 - Не только на немцев. Больше даже - на своих.
 - А чувство мести - горит в тебе?
 - Да кое с кем бы я посчитался...
 -  Так  я  скажу   тебе,  -  произнес   Кирнос  почти  торжественно,  с
просветленным лицом, с горящими глазами. - Так ты таки наступаешь!
 Генерал ответил, пожав плечами:
 - Разницы не вижу. Иду  вольный по своей земле. Никто не гонит меня, да
вроде и не препятствует никто. А в душе - тоска.
 Кирнос, оглядясь  вокруг,  не  подслушивает ли кто их разговор, сказал,
понижая голос до свистящего хрипа:
 -  Этого  не может  быть,  что  мы такие  одни!  Ведь говорят, что  мы,
земляне, навряд ли единственные  мыслящие существа во Вселенной. Почему же в
России таких, как мы с тобой и все наши люди, больше нет? Ты представь себе,
какие  полчища  сейчас  движутся к Москве!  И сколько ненависти  они в  себе
несут,   сколько   обид   накопилось.  Но  это  же  не   армии,  это   орды,
неорганизованный сброд. Ты, Фотий Иванович, сейчас, может быть, единственный
командир, у кого под началом - армия! Я все думаю об этих пушках и прихожу к
выводу, что ты прав. Нужно добиваться полного комплектования. Чтоб у нас все
было свое!
 Пожалуй,  генерал,  уже хорошо пуганный, сорок дней проведший в камерах
Лубянки,  заподозрил  бы  провокацию,  если  б  не  полнейшее,  безграничное
простодушие собеседника. Оно не могло быть игрой, иначе пришлось бы признать
этого Кирноса гениальным актером, каким он до смешного не был.
 - Вот, оказывается, какой ты собственник, - сказал генерал,  усмехаясь.
- Может, и свой трибунал заведем? Свою гауптвахту?
 - Я серьезно.
 - А серьезно, так  у  нас покамест только пленные свои. И  то не знаем,
что с ними делать.
 Было  их с десяток -  взятых в разное время "языков", которых отпустить
за  ненадобностью  нельзя  было,  они  бы  стали  "языками"   для  своих,  а
расстрелять - жалко и не  за что. Немцы были послушны, сносили терпеливо все
тяготы пути, они форсировали реки бок о бок со своим единственным конвоиром,
которого  они  обожали,  приносили  ему  обед  с кухни, а когда  он прилегал
вздремнуть, охраняли его сон и его оружие. Похоже, они  были рады, что война
для них кончилась, для полного счастья  недоставало только  уверенности, что
их все же не расстреляют.
 - Своя артиллерия, свой госпиталь, - перечислял  Кирнос  мечтательно. -
Будут и свои танки, и самолеты...
 - Вот ты в облаках  и паришь, Евгений  Натанович, -  перебил генерал. -
Нам бы о патронах думать,  где их пополнить,а  ты  - о танках... Госпиталь у
меня! Ты б в этот госпиталь сунул нос. Что армию больше всего характеризует?
Отношение к раненым.  Слава Богу,  мы  их не бросаем, не  дожили до этого, а
толком их полечить не можем. На мою ногу бинтов хватило, а  бойцам сестрички
любовные подарки делают: свое исподнее режут на ленты и этим перевязывают. А
к ранам прикладывают подорожник. Нажуют и прикладывают...
 - Но ведь заживают раны, Фотий Иванович?
 - Да уж... Заживают.
 - Мы  все  это  возьмем  по дороге.  Я  тут приложу  все усилия. И надо
быстрее,  быстрее идти  на  Москву.  Надо противника опередить,  чтоб  он не
ворвался на наших плечах!..
 -  Ну,   это,  положим,  хороший  генерал  не  допустит.  Только  зачем
опережать?  Знаешь,  когда медведь на охотника наседает, хочет его  задрать,
куда  верная собачка  медведя  кусает?  Не  в морду, нет, она его за  вислую
задницу тяпает. Вот и я его, как та собачка, сзади тяпну. И покамест фриц со
мной отношения не выяснит, в Москву он не войдет.
 - В Москву мы войдем, Фотий Иванович! - восклицал Кирнос, уже голос  не
приглушая,  и  желваки гуляли  по его  худым  щекам, поросшим  иссиня-черной
щетиной.  -  Оборону  там ничего не  стоит  взломать, да ее  и  нет, она вся
погибла на границе,  разговоры о резервах -  пропаганда, мне-то лучше знать,
чем  кому бы  то ни  было. Самое большее там - три полка  НКВД.  Кремлевскую
дивизию можно не считать, это для почетных караулов, это опереточное войско.
И то уже, наверно, разбежалось...
 - Но мы  же, как-никак,  радио  слушаем.  Вождь  любимый  -  из  Кремля
говорил.
 -  Почему ты  так  уверен, что  из Кремля?  Если тебе  говорят, что это
передает радиостанция "Коминтерн", так ты думаешь - из Москвы? А может быть,
из-за  Урала уже вещают?  Из  Сибири?  Из-за  Полярного круга?.. Нет,  какая
наивность!
 - Может, и так. Да что-то блазнит мне, что Москва не сгинула!
 - Это ты себя убеждаешь. Это политика страуса. Значит, еще не понял ты,
что все погибло. И тебе не только армию придется взять на себя.
 - А что еще? - спросил генерал едва не испуганно. Кирнос, подняв к нему
лицо, искаженное мукой, выкрикнул:
 - Все! Буквально все!
 - Ну-ну, -  сказал генерал примиряюще, - перегрелся ты, возьми фляжку у
меня в подсумке, водички попей...
 Кирнос продолжал,  словно бы  не  слыша его, а может быть, и  впрямь не
слыша:
 -  Тебе  выпала  историческая  роль:  принять на  себя все  руководство
страной,   объявить  себя   единовластным  и  полномочным   диктатором.  Да,
диктатором. И кто будет  этому сопротивляться - предъявить  ультиматум. Если
не примут, перебить беспощадно. Да! "Если враг не сдается, его уничтожают".
 -  Господи,   твоя  воля,  -  генерал  возражал  терпеливо,  как  будто
уговаривая больного. - Хорошую ты мне работу придумал.
 - Я не придумал. Так складываются обстоятельства.
 - Да зачем это мне? Почему мне?
 - Потому что больше некому.
 Вспомнив,  должно  быть, свои же слова:  "не может быть, что  мы  такие
одни", он добавил:
 -  Ну,  возможно, еще десяток-другой  генералов найдется, которым  этот
бардак осточертел.  Пусть  будет  - совет. Или - военная хунта. Или черт его
знает как это  будет называться, неважно, лишь бы  страну спасти, завоевания
революции!.. Почему-то я думаю, что ты будешь - старшим.
 А я при тебе комиссаром. Я помогу тебе избежать многих ошибок...
 "А своих не наделаешь?" - подумал генерал.
 Остальной путь до вечера Кирнос молчал,  погруженный в  свои загадочные
раздумья.   Разговорился   за  ужином,   в  хате,   словно   и   не  замечая
хозяйки-старухи,  собравшей им  на  стол с дюжину картофелин в  мундире, две
больших луковицы, бутылку мутного самогона.
 -   Можно  объявить  себя  военным  диктатором,  -   сказал  он,  макая
картофелину, с лепестками неснятой кожуры,  в тряпицу с солью. - Но лучше  -
народным президентом. Которого выбрала армия в ситуации чрезвычайной. Это не
противоречит  духу марксизма-ленинизма, а если угодно, то и букве - учению о
вооруженном восстании. Революция обязана себя спасать любыми средствами.
 Хозяйка,  приглашенная  выпить   с   ними,   взглядывала   на   Кирноса
испуганно-уважительно. Едва ли что понимала она  в  речах  двух фронтовиков,
поедавших ее картошку, и, верно, не чаяла услышать эту музыку в бедной своей
хате,  в которой  вчера  только  побывали немцы  - и  пренебрегли,  ушли.  И
непонятно было,  как  же эта  музыка,  возвратившаяся  из  недавних  времен,
звучала в  ее ушах - сладостно или  зловеще? Об  этом спросил  себя генерал,
приняв некую дозу, так горячо, блаженно растекавшуюся внутри. И еще о том он
подумал, что, наверное, прав был Верховный, когда во всех подозревал врагов.
В сущности, каждый мог им стать. Но ведь сам же он эту вражду и породил.
 Генерал хотел  спросить у Кирноса,  что он про  это  думает,  но  такие
вопросы  нельзя было задавать  даже  и  в тылу  врага. Впрочем, когда беседа
приняла пьяный оборот, Кирнос  об этом заговорил сам,  прихлопнув ладонью по
столу и затем помахивая перед лицом генерала длинным согнутым пальцем:
 -  Он... ты знаешь, о  ком я говорю...  он  должен  быть низложен.  Это
первое,  что надо сделать!  И судить всенародно. Он должен ответить  за  все
свои преступления.
 Генералу, хоть он думал сходно, отчего-то захотелось противоречить:
 - Что ты так на него свирепствуешь? Тебя лично - чем он обидел?
 - Я понимаю твой вопрос.  "Кем бы ты  был,  неистовый еврей, если  б не
революция, не советская  власть? Ты  бы свой нос не высовывал из местечковой
лавки,  где  торговали  все  твои предки  до четвертого колена". Шучу, Фотий
Иванович... Это - под  влиянием возлияния... Итак, отвечаю: меня лично ничем
советская власть не обидела. Мне революция, можно сказать, открыла все пути.
Имею политическое образование,  которого ты таки не имеешь, возможность жить
идеями, духовной жизнью.  И что же, я за  это должен  ему простить  тридцать
седьмой год?
 Генерал удивился, что именно такого ответа и ждал.
 - Да  что за год такой  интересный, скажи на милость! Вот слышал я... в
одном  заведении, где пришлось мне сорок  дней побывать: "Сейчас еще  что, а
вот тридцать седьмой!" Ну, что же тридцать седьмой?  А  то, что самих начали
хватать, "своих", которые других раньше  хватали. Забыл Тухачевский,  как он
кронштадтцев на льду  расстреливал и в проруби спускал? А вспомнилось, поди,
когда  самого... Главное - самого. Не-ет, я не  в  обиде на него за тридцать
седьмой. Да за одно то, что он Бела Куна шлепнул, я б ему памятник поставил.
Этот Бела Кун тридцать тысяч офицеров пленных расстрелял в Крыму. Которые по
его  призыву к его  сапогам оружие принесли и положили. Могли бежать,  но не
бежали, остались новую Россию  строить - революционную! А он их собрал - что
значит "собрал"? предложил собраться - и всех перестрелял в долине.
 -  Он свое получил, - сказал Кирнос. - Я согласен, многие свое получили
справедливо  -  за  настоящие,  не   выдуманные  преступления.  За  то,  что
уничтожали испытанные партийные кадры...
 - В  чем  испытанные? В  живоглотстве, в живодерстве, ты меня прости. Я
так говорить могу,  потому что  и  сам руку прикладывал к неправому делу.  И
прощения себе не нахожу. В молодые годы я за басмачами гонялся. Да кто такие
эти  басмачи  - с  ихними английскими  маузерами? Где они  скачут  на  своих
арабских  скакунах? По московским  улицам? Нет, по  барханам своим.  Да я-то
зачем полез в ихние барханы? Я-то  чего грудью встал за бедных дашнаков? Они
меня об этом просили? Еще придет время  - внуки этих дашнаков  песни  сложат
про басмачей - и национальными героями назовут. Вот как!..
 Хозяйка  им  постелила   на  полу,  накрыв   цветистой  занавеской  два
полушубка. Генерала вполне устроило это ложе, мощам Кирноса оно было жестко,
он постелил еще и шинель.
 Спали, накрывшись одной шинелью,  но  вскоре генерал  почувствовал, что
лежит один.  Кирнос сидел  на лавке у окна, в которое яростно светил молодой
месяц, курил, что-то шептал про себя. В звенящей тишине ночи, с таким уютным
пиликаньем  сверчка,  был пугающе странен этот  шепот, похожий на  страстную
молитву.
 - А примет ли она, Россия, свободу из наших рук? - спросил генерал.
 Кирнос, тяжко вздохнув, ответил,  что сам об этом  думает и просит дать
ему еще немножко подумать. Утром, едва тронулись дальше в путь, он продолжил
этот разговор с полуслова:
 - Что  значит  "примет ли"? Есть  историческая необходимость, народ это
обязан  понять   и   поймет.   Мы   установим   подлинное   коммунистическое
правительство.  В духе  священных  для  нас заветов  Ленина.  То, о  котором
мечтали  лучшие   умы  человечества.  То,   что  и   называется   "диктатура
пролетариата", а не  тирана, возомнившего себя гением. Если только получится
у нас, я благословлю эту войну!
 Генералу  от  этих  слов  делалось  уныло.  Не  под  эту  ли  музыку  -
"диктатура", "священные заветы", - стоял  он  на коленях в углу и протягивал
руки для битья  линейкой? Умереть за Россию, за народовластие - это  да, это
понятно.  Но  умереть  за  "диктатуру пролетариата"? А что это?  Те  чумазые
слесари и такелажники,  те  грузчики и шоферы, которые  опохмеляются пивом у
ларьков и говорят непечатно  о бабах -  это их диктатура? Да что они про нее
знают?
 Кажется,  он свои  мысли  все  же  выразил  вслух,  потому  что  Кирнос
откликнулся:
 - Но мы установим диктатуру человечную. Которую каждый примет как свою.
 - А такие бывают?
 - Мы установим, чего бы это ни стоило!
 - Правильно. А кто возражать будет - того к стенке.
 - Что  ж,  расстрел во имя человечности, самый массовый и  жестокий - я
за. Но это в последний раз!
 ...Лошадь погибла где-то между Оршей и Ярцево. Нежданно зашли над лесом
"юнкерсы" и  сбросили бомбовый запас на головы людей, не успевших не то  что
разбежаться, но хотя бы пасть на  землю. Генералу никто не помог, он остался
в седле  и только ждал, удивляясь, отчего  так долго не  впиваются  обильные
осколки,  визжащие над ухом,  не изрешетят  его  и лошадь. Ему не досталось,
досталось  ей.  Впервые с тех  пор,  как научился ездить верхом, он  утратил
власть  над лошадью не слушаясь рывка поводьев, она кинулась  вскачь сквозь
кусты и попала обеими ногами в какую-то рытвину или в  барсучью нору. Сквозь
грохот бомбежки  он  услышал треск ломаемой кости и затем жалкий задушенный,
едва не человеческий  вскрик. Упав, она ему придавила больную ногу, он света
не  взвидел  от  боли,  а  она продолжала  биться, порываясь  встать и снова
падая...
 Подбежавший Кирнос не знал, что делать, как помочь ему выпростать ногу.
 - Она встать не может, Фотий Иванович. Обе ноги передние...
 -  Знаю,  что передние,  -  прохрипел генерал.  -  Пристрелить ее надо.
Быстрей!
 Кирнос, выхватив пистолет, направил его в морду лошади и так сморщился,
побелев лицом, как будто в него самого направили вороненое дуло.
 -- В ухо! - кричал генерал. - Самое верное!..
 Кирнос,  вставив  пистолет  в  ухо  лошади,  которая  сразу  и  странно
притихла, бесконечно долго не нажимал на спуск.
 - Да не мучь ты ее! - взревел уже генерал, едва не теряя сознание.
 Кирнос, отвернув  лицо, выстрелил.  Несколько секунд  спустя решился он
взглянуть  на  дело рук своих - и ужаснулся разбухшему, раздавшемуся черепу,
выпученному глазу. Лошадь перестала биться,  но вылезти  генерал все не мог.
Кирнос, точно в  столбняке, замер во весь рост  под  осколками. Помогли трое
бойцов, которые, передвигаясь на корточках, оттащили лошадь за хвост.
 - Ты в жизни в кого-нибудь стрелял? - спросил генерал.
 - Никогда. В первый раз.
 Лошадь  раздобыли  другую, много  хуже убитой. С  той крепкой литовской
кобылкой,   могшей  чуть  не  призы  брать,  было  не  сравнить  водовозного
флегматичного мерина, с отвислым брюхом и нелепыми белыми пятнами по буланой
масти.
 Кирносу мерин не понравился, вызвал едва ли не омерзение.
 - Типичное не то,  - сказал Кирнос.  - При первой  возможности достанем
тебе совсем белого.
 - Белых в кавалерии  не бывает. Бывают -  соловой  масти. И тогда будет
истинное коммунистическое правительство?
 Шутка тоже не понравилась Кирносу. Он промолчал.
 На др