е.
 - Ну, знаешь ли!
 - Знаю.
 Опрядкин,  не найдя, чем ответить на эту наглость, вскакивал, некоторое
время ходил по кабинету из угла в угол, животом вперед, разбрасывая  ноги  в
стороны. Затем, успокоясь, брался за свою папку.
 - Н-да, - говорил он, вздыхая. - Наговорили мы тут, напозволялись!..
 - Ничего я вам не сказал, - спохватывался генерал.
 - А если  бы и сказали?  Не под протокол  же.  Зачем  же  я  буду такой
поросенок - джентльменское соглашение нарушать? Мне ваше доверие дорого, вот
чего вы понять не можете. Помогли бы  мне построить дело, и я бы вам помог -
как от высшей  меры уйти.  Можно  же на покойника свалить - это  он, Блюхер,
хотел границу  открыть,  а вы были  слепым  исполнителем. Вот вам смягчающее
обстоятельство. А иначе -  вот какой вопрос возникает: мы все его  врагом не
считали, но  почему это  он нас обманул, а вас -  нет?  Вы ж ему до сих  пор
верите!..
 Генерал молчал  угрюмо,  и  Опрядкин,  вздохнув, нажимал кнопку  вызова
конвоя:
 - Уведите.
 В камере предложение  Опрядкина  - все  валить  на покойного маршала  -
встретили по-разному. Корниловец от обсуждения устранился:
 - Наша чванливая офицерская честь и подумать об этом не позволяла. Но у
вас на  красных  знаменах иные заповеди:  "Все  нравственно,  что на  пользу
пролетариату". Вы сейчас самый что ни на есть пролетариат, вот и думайте.
 Товарищ прокурора осторожно заметил, что речь  идет все-таки о мертвом,
которому  ведь ничто не грозит. Корниловец его  не  удостоил ответом. Совсем
иного мнения был "писучая жилка". В очередной "беседе у параши" он сказал:
 - Дело  тут даже не в  чести, а в пошлой прагматике. Этот  наш  Блюхер,
если  мне память  не  изменяет, заваливал Тухачевского  - живого.  В составе
суда, зная, что невиновен, что вcе бред, приговорил к смерти. И что  на этом
выгадал? Сам через год угодил под тот же топор... Так что не мучайтесь. Я бы
на вашем месте подумал о другом: нарушит ли ваш Опрядкин слово?
 - Тоже думаю, - сознался генерал.
 - Нет,  мой генерал, не нарушит. Расстреливать  вас будут другие. А  он
уйдет в отпуск. Я вижу,  вы втягиваетесь  в игру,  она вас увлекает. Вам уже
хочется испытать,  держат ли слово урки,  бандиты. Держат, у них есть кодекс
чести, но только в своем кругу. Так если на то  пошло, станьте одним из них.
Ну, если не можете совсем отказаться от  игры,  тогда  -  притворитесь. Ведь
всюду сговор, почему бы и вам не сговориться. От вас не веры требуют, а лишь
показать  символ веры -  так покажите!  Убедите  их,  что вы  им  верите, не
сомневаетесь, что они - рыцари идеи. Им это понравится, и они вам  не станут
делать  худо.  А  впрочем...  Нет,  не  советую.  У  вас  не  получится. Все
несчастье, что  мы с вами думаем  мозгом, а они -  мозжечком, гипоталамусом.
Это вернее.
 -  А не упрощаете?  -  возражал  генерал. - Что-то ж  действительно там
написано, на знаменах, из-за чего люди умирать пойдут.
 - Он вас не обманул, - сказал "писучая  жилка". - Ваш Опрядкин не врет.
Французская  революция  написала:  "свобода",  "равенство",  "братство"  - и
рубила головы,  ничуть не  опасаясь всеобщего разочарования. А у  них  - еще
проще. Они свой лозунг укоротили до одного слова, но зато могут его написать
громадными  буквами.  Только  одно: "равенство".  Все  остальное  -  ерунда.
"Свобода"  - на самом деле никому не нужна, люди просто не знают,  что с нею
делать. "Братство"? Его  нет  в  природе, нет в животном мире, почему бы ему
быть в человеках?  А вот  равенство - это вещь.  Мне плохо,  но и  тебе тоже
плохо  - значит, нам обоим  хорошо. У меня  мало, но  и у тебя  не  больше -
значит, у нас много! За это и умереть можно. И никаких  жизней не жалко.  Ни
своей, ни тем более - чужих.
 -  Ну и  век  же нам с вами выпал  -  жить!  -  говорил генерал почти с
восхищением.
 - Век разочарований, - "писучая  жилка"  разводил  руками и  усмехался,
подергивая  небритой   щекой.   -  Взбесившаяся   мечта  всех   просвещенных
народолюбцев - толпа наконец приобрела право распоряжаться собою.  Сидели бы
спокойно  при своих династических монархах, которые  и убили, то  все вместе
едва ли больше, чем ваша славная армия в восемнадцатом году. Видите, как все
смещается, когда свергают умеренного деспота, какими были наши цари. Когда в
тайге убивают  тигра,  то  размножаются волки,  от  них  урона куда  больше.
Увеличивается потребление  - и каждый  хочет воспользоваться  своим  правом.
Сколько  прав  лежало  перед   "маленьким  человеком"  -  он  охотнее  всего
воспользовался  самым  примитивным: тоже  быть тираном. Мы с вами говорили о
нем, - тут "писучая жилка" на миг  устремлял косящий взгляд в потолок, - ему
самому  много ли  надо?  Ну, помучить одного-двух,  чтоб  не  напрасно  день
прожить. В масштабе страны - это пылинка, микроб. Но за это надо заплатить -
то же  самое разрешить и  другому, кто  тебя поддерживает, ему тоже  хочется
помучить...
 Генерал   не   рассказывал  никому  о   методах   Опрядкина,   стыдился
рассказывать,  тогда как "писучая жилка" делился охотно всем и  со всеми.  В
чем его вина состояла, генерал понять  не  мог, как и того,  стоило  ли  так
упорствовать, что греко-микенская культура ничуть не ниже той, что привнесла
Великая  французская  революция, или  что Мейерхольд на  десять  голов  выше
Завадского или Охлопкова  (а по генералу,  так пропади  они  все трое,  чтоб
из-за  них еще ночами  тягали на  допросы!), однако  же  методы  следователя
Галушко  произвели  на  него  впечатление.  Этот  Галушко  тоже  себя считал
интеллигентом и пути расколоть подследственного выбрал  интеллигентные.  При
аресте и обыске у "писучей жилки" нашли в архиве восемнадцать писем Вольтера
-  подлинных, как  утверждал  владелец и  против чего нисколько  Галушко  не
возражал  -  иначе бы  его  метод  копейки  не стоил. Вот что  придумал он -
сжигать по  одному  письму  на свечке, когда  подследственный  запирался или
казалось Галушке, что он  не откровенен. Письмо  сжигалось  в конце допроса,
при  подведении  итогов,  так  что  минутный  акт  сожжения  подследственный
переживал заранее долгими часами. И, разумеется, ему прежде показывалось это
письмо,  даже  в  руки  давалось подержать,  дабы он  еще  раз  осознал  его
ценность.
 Уже три письма было так сожжено, и Галушко пообещал,  что как доберется
до восемнадцатого, то самого владельца оформит к  расстрелу - за уничтожение
величайших культурных ценностей.
 - Да  как  же  он докажет, -  поинтересовался  учитель логики, а прежде
корниловский офицер, - если он доказательства сожжет?
 -  Очень  просто  докажет,  -  отозвался  товарищ прокурора  Временного
правительства, -  ссыплет весь пепел  в архивный конверт и даст эксперту,  а
тот понюхает и  напишет заключение, что пепел - тот самый. А где  сжег? Да у
себя дома на свечечке, чтоб не досталось народу.
 Самого   же   "писучую   жилку"   не  так  поразила  перспектива   быть
расстрелянным за Вольтера, как то, что Галушко назвал эти письма "величайшей
культурной ценностью".
 -  Так,  значит,  понимает, что ценность? - прямо-таки бесновался он. -
Ведает, что творит?
 - А они всегда ведали, - сказал корниловец. - Не ведал бы - так не жег.
 Генералу было мучительно  видеть, как  убивается "писучая  жилка" из-за
каких-то бумажек, и он, отозвав его в угол, осведомился полушепотом:
 - Позвольте узнать... А копии с этих писем - составлены? Они в надежном
месте? - И, кашлянув смущенно в кулак, добавил: - Если во мне не уверены, то
не отвечайте...
 "Писучая жилка" взглянул на него с изумлением.
 - Боже мой, о  чем  вы? Да говорите, кому хотите. Копии есть во  многих
музеях.  Они приведены  в книгах. Но, мой генерал,  он сжигает  не копии, он
сжигает подлинники!
 - Ах, вон что... - сказал генерал. - Да, я понимаю.
 И ему самому показалось, что он это понял.
 На  четвертом  письме великого  эпикурейца, которое лишь подпалилось  с
угла - и тут же Галушко  его погасил, -  на этом письме "писучая жилка",  не
битый, не тронутый пальцем, сломался.  Он  согласился подписать  все, что ни
натолкал  ему  в протокол изобретательный Галушко, и возвратился в  камеру с
просветленным лицом, имея впереди восемь лет Соловков, а при его истрепанном
сердце - так и неминуемую быструю смерть.
 -  Все!  -  сказал  он генералу, вздохнув  освобожденно. -  Теперь  я -
человек.
 И странно, с этого дня  внутренне оборонился  и  генерал против  своего
Опрядкина,  понял,  что  не  все  отдано и растоптано,  что и в сломе еще не
падение человека,  можно и  сдаваясь победить, если избрать  своим оружием -
смирение,  смирение разума перед  тупой  и  дурной  силой,  которая  не есть
человек, никак, никогда не может считаться человеком, а потому и оскорбить и
унизить   не   может.  И  мгновенно  это  понял  Лев  Федосеевич   Опрядкин,
почувствовал своей  бесовской  интуицией  блатаря,  что  сломался он,  а  не
Кобрисов, когда тот совсем  другим человеком явился к нему  на  допрос. Этот
человек  не покорно, а свободно протянул руки под его линейку и опустился на
колени в углу, о чем-то своем думая. Ни на  какие вопросы он не  отвечал, он
их не слышал.
 -  С вами невозможно, - сказал Опрядкин. - Я буду вынужден передать вас
другому следователю.
 Лоб у него заблестел и глаза замерцали от злости, но уголовная этика не
позволила взорваться. Он лишь пообещал холодно:
 - Завтра же он вами займется по-другому. Я воздерживался от того, чтобы
сделать  из вас окончательного врага. Я вас  рассматривал как оступившегося,
но все же нашего человека.  Мой коллега решит иначе - что вы  отсюда никогда
не  выйдете.  Не должны  ни  при какой  погоде. Даже  если в  чем-то  с вами
ошиблись, как же вы после этого  будете  советскую власть любить? Кто в  это
поверит?
 Ни  назавтра,  ни  послезавтра  вызова  не последовало,  и генерал  мог
свободно  предаться раздумьям,  что значило такое  обещание. Между тем с его
сокамерниками  происходили перемены.  Вызвали с  вещами  товарища прокурора,
который при этом  известии немедленно стал лишаться чувств.  Настал для него
тот час, о котором он говорил слегка дурашливо: "Суд краткий, как свидание с
любимой, чтение вслух самого волнующего произведения -  приговора. И  в этот
же  день  -  исполнение  всех  желаний. Кажется, дают  папироску,  но  я,  к
сожалению,  не курю. Попрошу,  чтоб наручники  защелкнули спереди, а  не  за
спиной.  С моим животиком  это, знаете, неудобно...". Собирать  его  вещи  и
выводить из камеры пришлось двум надзирателям и корниловцу, который счел это
"последней услугой товарищу". Он даже  просил, чтоб позволили ему  проводить
товарища хоть до конца коридора, но, разумеется, не позволили.
 - И зря, - сказал корниловец, - они же  с ним намучаются,  а я бы сумел
его поддержать. Я  бы  ему  внушил,  что  в Лефортове  это  делают  быстро и
элегантно, без лишних издевательств.
 Через час выкликнули и самого корниловца.
 - К исполнению готов, - сказал он, прищелкнув каблуками.
 У  него  все   было  уложено,  упаковано  в  солдатский  мешок.  Время,
полагавшееся на  сборы,  он отвел для  прощания  с камерой,  сказал  каждому
несколько слов, должно быть заготовленных.
 Генералу он поклонился глубоким кивком, и тот ему ответил тем же.
 - Знаете, - сказал бывший корниловец, - а все же хорошо,  что мы с вами
не встретились в бою, правда?
 -  Правда,  - отвечал генерал. -  Сейчас-то я  куль с дерьмом,  а тогда
плечико у меня было - будь здоров! Мог до седла разрубить.
 - Но вы не знаете, какая у меня была тогда реакция. Ваш удар я бы успел
предупредить. Однако, что ж  это мы машем шашками после драки? - он помолчал
и  добавил: -  Если вы, господин  красный  генерал,  протянете мне  руку, не
удивлюсь. Если нет - не обижусь.
 Генерал руку ему протянул и пожелал стойкости во всем предстоящем.
 - На сей счет,  генерал, вы можете быть уверены, - сказал корниловец  и
снова прищелкнул каблуками.
 На  другой день отбыл "писучая жилка"  на  свои Соловки,  беззаботный и
бестрепетный, точно гору свалил с плеч. Перед уходом он ко всем обратился  с
речью:
 - Сокамерники мои, кто останется жив и отсюда выйдет свободным, а я вам
этого  всем от души желаю, пусть  не забудет и расскажет, что в моем деле, в
архиве  НКВД, остались  пятнадцать подлинных писем Вольтера. Следователь мне
обещал,  что дело будет храниться  вечно. И я надеюсь, что лучше, чем у них,
эти  письма  нигде  не сохранятся.  Персонально за них  отвечает следователь
Галушко. А впрочем, это имя можно не запоминать. Запомните - Вольтера.
 Камера обещала запомнить и пожелала ему освободиться с полсрока.
 К генералу он подошел попрощаться отдельно.
 -  Мой  генерал, я  навсегда запомню наши  беседы  у  параши. Они  были
чрезвычайно интересны, полезны и плодотворны. Вы согласны?
 - Я тоже запомню, - сказал генерал.
 -  Это не  может  быть иначе.  Ах,  мой  генерал,  неужели вы  все  это
когда-нибудь забудете? Нет, вы теперь - другой. Но я хочу  надеяться, что вы
стали христианином, который уже знает, что он христианин, и равно  любит как
друзей  своих,  гак  и  врагов. И  когда грянет тяжкий час для нашей  бедной
родины, вы,  мой генерал, покажете  себя рыцарем  и  защитите ее  - со  всей
человеческой требухой, которая в ней накопилась.
 - Не знаю, - сказал генерал.  - Да кто  их  защищать-то будет,  сукиных
сволочей, когда они такое творят?
 - Вы, мой генерал. И - наилучшим образом!
 Они обнялись, похлопали друг друга по спине и прослезились немножко.
 После отбытия  этих  троих  он себя почувствовал совсем одиноко,  тоска
обострилась, но с теми,  кто их сменил,  он  уже  не  хотел сближаться. Он -
думал.
 Он  думал о том, что  человек обязан  выйти с ружьем в руках  на  порог
своего  дома  и  защищать  этот  дом  и свою  семью,  не  щадя  своей жизни.
Безоружный, он  обязан  умереть достойно,  не целуя сапоги  палачам. Но  кто
осудит, если  мучения пыток он не вытерпел, не согласился терпеть, да просто
не  рассчитан  на  это - как танк  не  рассчитан,  чтобы его резали  газовой
горелкой! И он твердо решил: когда они его позовут в  ту комнату - почему-то
ему казалось, что это делается в особой комнате, - когда они только достанут
мерзкие свои  орудия, он скажет: "Не надо этого. Пишите там,  что  хотите. Я
подмахну". Но  это,  решил он, только если своими показаниями никого другого
не  потянет  он за собою  в смертную яму. На себе самом  он  поставил крест.
"Писучая жилка" ошибся. Никакая дьявольская сила  не  вмешалась, чтобы  его,
Кобрисова, спасти.
 И,  как бы  в подтверждение этого, однажды  утром надзиратель  забрал у
него гимнастерку, а взамен выдал серую, больничного вида, пижаму -  тоже без
пуговиц,  застиранную  до  ветхости, но  хоть  не  пахнущую потом.  А  поди,
пропитана  бывала обильно, подумалось  ему, потому что в  этом, наверное,  и
приводят в исполнение, нельзя же командира Красной Армии  в форме, даже и со
срезанными петлицами... Соседи  по камере смотрели на него сожалеюще. И  он,
почувствовав  себя уже  отъединенным  от  них,  от  всего  человеческого, не
устыдился  жалких своих обносков, но сформулировал раздумчиво:  "Тут  всякая
мелочь направлена к унижению человека. И так - до последнего его шага".
 На  другой день, когда его выкликнули,  была в тюрьме необычная тишина.
На целый час запоздали утренняя  каша и чай. И вызвали его в необычное время
-  в полдень, и  никто не встретился  по  пути, не пришлось отворачиваться к
стене. Шаги  его и  надзирателя  звучали  гулко в  гробовой  тишине.  Что-то
чувствовалось напряженное и зловещее в этих переменах.
 Но встретил его в  кабинете тот же Лев Федосеевич Опрядкин. Встретили -
полутьма от  наглухо затянутых штор, мягкий свет лампы, отвернутой, чтоб  не
беспокоить, и  странные  предметы  на  столе,  заменившие  толстую  папку, -
бутылка коньяка, две бутылки минеральной воды, нарезанный уголками торт.
 - Как это понять, гражданин следователь? Новые методы воздействия?
 - Никаких методов, - сказал Опрядкин. - Поскольку вас от меня забирают,
хочу попрощаться по-хорошему. Чтоб не поминали меня лихом.
 Он разлил коньяк в пузатые  фужеры  и протянул  на  серебряной  лопатке
увесистый  ломоть  с  ядовито-зеленым  и  розовым  кремом.  Генерал  помотал
головою.
 -  Напрасно  отказываетесь,  Фотий Иванович. Последний довоенный  торт.
Сегодня еще можно купить без очереди.
 Тут  вспомнились  генералу  непривычная тишина и что никого другого  не
вызвали сегодня на допрос.
 - С кем же война, гражданин следователь?
 -  Вам   ли  спрашивать,  Фотий   Иванович?   С   вашим  предполагаемым
противником, с кем же еще.
 Ни  в голосе, ни  в лице  Опрядкина не выразилось смущения. Не в первый
раз  и  не в  последний  наблюдал  генерал  в  соотечественниках  своих  эту
чистосердечную правоту: "Тогда было такое время и такая была установка,  и я
говорил так, а теперь время другое и другая установка, и  я говорю другое. И
просто смешно меня в этом укорять". Некоторые еще добавляли, что нужно знать
диалектику. Генерал и не укорял, только спросил:
 - И когда ж это он напал, мой противник?
 - А почему вы думаете, что это он напал? А может быть, мы его упредили?
 Генерал  лишь пожал плечами. "Если  бы упредили, - подумал он, - ты  бы
меня коньячком и тортиком не угощал".
 - Вчера, в четыре утра, - сказал  Опрядкин. - Вероломно, без объявления
войны.
 Он  все  стоял с куском торта  на лопатке, в глазах его уже разгоралось
мерцание  злости,  и показалось, он  сейчас  вмажет  этот кусок  арестанту в
непокорное рыло. Было омерзительное предощущение сладких  сгустков, ползущих
по лицу, спадающих с носа и губ. И тогда  арестант не выдержит,  расплачется
от унижения и бессилия.
 Лев Федосеевич вдруг улыбнулся. Он понял генерала по-своему:
 -  Боитесь отравы? Не тот вариант, Фотий Иванович... Зачем?  Хотите,  с
любого края отведаю? Да хоть от вашего же куска.
 Он  и  вправду  отведал.  Генерал,  которому  эта  мысль  в  голову  не
приходила,  подивился  только: был, значит,  и такой  вариант, отчего  же не
применили? Ему все еще  не верилось, что  он понадобился.  И вдруг увидел на
диване  свою  отглаженную  гимнастерку  с пришитыми петлицами,  придавленную
тяжелой кобурой.
 -  Что ж,  гражданин  следователь,  - сказал он,  поддергивая спадающие
штаны, но уже голосом построжавшим, уже как  имеющий власть,  - вместе будем
теперь отечество спасать?
 -  Каждый  на  своем месте, - отвечал скромно  Опрядкин.  - И я вам  не
"гражданин  следователь",  а  товарищ  старший  лейтенант.   А  вы,  товарищ
генерал...  вам сейчас пришьют пуговицы, а  то так  не годится...  поедете в
свой наркомат. Вам доверяют дивизию.
 - Что, уже другую формировать?
 - Дивизию вам дают  на западе. Она сформирована, но,  насколько я знаю,
отступает  в  беспорядке.  Есть  мнение,  что  под  вашим  командованием она
отступать не будет. В противном  случае  могут вас и расстрелять. Это жалко,
все  мои труды  пойдут прахом.  - Под тяжелым взглядом генерала  он перестал
усмехаться и добавил: - Полетите сегодня ночью.
 - А семью мою известили, что я освобожден?
 - Вашу семью не ставили в известность, что вы под следствием. А сегодня
за вашей семьей посланы люди, два  расторопных тыловика - помочь уложиться и
переехать. Ваша квартира в Москве готова. В самом центре, на улице Горького.
 Генерал медленно повернулся выйти, еще не до конца веря, что его сейчас
не остановят:
 - Пойду сам уложусь.
 - А все же  напрасно вы моим угощением побрезговали, -  сказал Опрядкин
даже с какой-то печалью. - Эх, Фотий Иванович, золотая вы ошибка моя! Если б
вы знали, какие  звезды  решали вашу судьбу! А без мелкой сошки все-таки  не
обошлось, без Опрядкина  Льва Федосеича. Это его участие вас  спасло. Ну, и,
конечно, то, что товарищ Сталин особо доверяет кавалеристам.
 - Давно уже я не кавалерист.
 - А это неважно. Вы кавалерист по Гражданской  войне. И не  возомнили о
себе.  Товарищ Сталин не любит тех, кто возомнил.  Может быть, ваше счастье,
что вы тогда не  слишком  прославились. Я  так и