пересказали  чудесную  историю  его  спасения,
довольно складную, но в которой для полной правдивости недоставало Перемерок
и французского  коньяка он требовал не ездового, а  то ли Шустрикова, то ли
Четвертухина из роты автоматчиков. За те дни, что генерал пробыл без чувств,
его армия прошла  километров сорок и  связь  с  отдельными ее  частями  была
такая,  что ни  дозвониться, ни запросить письменно, но генерал надоедал - и
слабую запутанную ниточку размотали. Рота  автоматчиков была  одна в  полку,
находившемся  прежде  в том же  селе,  что и штаб армии ни  Шустрикова.  ни
Четвертухина  в  списках  не  оказалось,  зато  обнаружился  Шестериков,  от
которого,  правда, тоже не много осталось. И вот его, полуоглохшего, едва не
утратившего  рассудок,  вытащили  из   мерзлого  окопа,  где  ему   и  спать
приходилось, зарывшись в  снег или в золу костра, выдали ему другую шинель и
ушанку,  паек на три дня,  продаттестат и  предписание  явиться в  Москву, в
военную комендатуру. С этим предписанием, где впервые в жизни увидел он свою
фамилию  напечатанной,  хотя и  с двумя подпрыгнувшими  "Е", он  на попутных
машинах добрался  до  белокаменной,  за  которую  чуть Богу душу не  отдал и
которую наконец увидел.
 В волнении, какого  отродясь  не  испытывал, шел  он по Москве,  иногда
перелезая  через неразобранные  баррикады  из бревен, трамвайных платформ  и
мешков с песком, минуя  на  перекрестках посты милиции с  винтовками, ступил
под  своды вестибюля бывшего музыкального института, а теперь  госпиталя для
старшего комсостава, поднялся  по мраморной лестнице - и едва не  был сражен
наповал тем смрадом,  от которого генерал очнулся. Тут еще санитары выкатили
ему  навстречу  из  лифта  каталку  с  горкой  отрезанных  конечностей,  еле
прикрытых окровавленной простынкой от того  разноцветного, что  выглядывало
из-под  нее,  Шестериков зашатался и  закрыл глаза. Стараясь дышать пореже и
ртом,  он одолел тошноту,  миновал,  не заглядывая,  двери  общих  палат  и,
добравшись наконец до отдельной,  увидел своего командующего -  несчастного,
исхудалого, без кровинки в лице, но, как отметил броский и незаметный взгляд
Шестерикова,  с обеими ногами под одеялом.  И первое слово генерала было при
их встрече:
 - Попили!
 -  Чего  уж,  -  сказал  Шестериков,  стараясь улыбаться  повеселее.  -
Отложили до другого разу...
 -  Но  зато, - сказал генерал, - теперича  различать будем, где Большие
Перемерки, где Малые. Верно?
 - Да уж, не ошибемся!
 Шестериков вытащил из мешка,  который  пронес-таки  под  белым халатом,
маузер и подал его молча  генералу. Генерал открыл кобуру, вытянул маузер за
рукоятку и прочел гравированную витиеватую надпись на щечке.
 - Кому-нибудь ты его показывал? - спросил он, не поднимая глаз.
 - Никому, - ответил Шестериков.  - Иначе б забрали. Охотников  много на
такую вещь.
 В  последнюю  фразу он  вложил и  другой,  потаенный,  смысл.  Хорошая,
уважительная надпись оканчивалась нехорошей фамилией - Блюхер. Генерал понял
его и чуть усмехнулся:
 - Стереть бы, да жалко. Дареный все-таки.
 - Жалко, - сказал Шестериков.
 Генерал отдал ему маузер.
 - Пусть у тебя и побудет. Охотники и тут водятся.
 День был свиданный,  и генерал ожидал  к  себе жену, однако Шестериков,
уже почувствовав  себя  как бы опекуном  его,  отсоветовал сюда ее  пускать:
незачем  женщине  солдатские запахи  вдыхать,  это ей не свидание,  а  мука.
Генерал, удивясь, согласился и велел позвонить к нему  домой. Так вышло, что
с генеральшей, Майей Афанасьевной, познакомились по телефону.
 - А, Шестериков! - отозвалась она приветливо.  - Знаю, знаю, слышала. А
как по имени-отчеству?
 - А это,  Майя Афанасьевна, потом,  когда уже  повидаемся. А покамест я
при командующем, так что - Шестериков, и все.
 - Ну-ну, -  согласилась генеральша. И согласилась, что и в  самом  деле
лучше не доставлять мужу стеснения.
 В мешке  Шестерикова среди прочих интересных вещей хранилась консервная
банка  со снадобьем,  которое употребляли  его предки  при обморожениях  лет
двести: некий  сложный состав из  отвара  корней  и  травок,  гусиного жира,
пчелиного воска и меда. Те мази, какими пользовали  генерала, он забраковал,
посоветовал не давать мазать сестрам, а чтоб оставляли баночку, а из баночки
все выбрасывать. Мазал он сам, скрывая отвращение, затаивая дыхание на целую
минуту,  а потом, отвлекая  генерала от  страшного зуда и жжения, что-нибудь
ему рассказывал из  своей  деревенской  жизни,  ну,  и  встречно выспрашивал
осторожно про его жизнь. Поселился он  здесь же, в госпитале, под лестницей,
в каморке у истопника, здесь же и стал  на довольствие,  кормился в столовой
по норме санитара. Норма была поменьше фронтовой,  а выходило - получше, чем
на  фронте,  где не каждый-то  день горяченького  поешь. Истопник  же был по
совместительству  пожарник, стало быть,  с телефоном, и  Майя  Афанасьевна в
определенный час могла справиться, "как там наш".
 - Наш  ничего, - отвечал Шестериков. - Скоро запляшет.  Уже у него ноги
чешутся - плясать.
 Еще не повидавшись  с нею, он  уже все вызнал: и что квартира  у них на
улице  Горького  -  из четырех комнат, не  считая кладовки  и "холла", - это
слово  и  в  госпитале говорили, зал  был такой для  ходячих,  с шахматами и
домино,  и вот  таким  громадным Шестериков  его  себе  и  представлял, этот
"холл", который не считался, - и что у генерала две дочки, шестнадцати лет и
четырнадцати, одну, как и генеральшу, Майкой звать, а другую - Светланкой, в
честь сталинской, и  что - вот главное - сама  генеральша родом деревенская,
из-под  Вышнего Волочка, и девичья у нее фамилия  - Наличникова, а Майей она
себя сама назвала, на самом же деле - Марья. Но,  видать,  от деревни  своей
она уже отщепилась, поскольку спрашивала Шестерикова,  что вот генералов  на
дачные участки собираются записывать, по два гектара, в Апрелевке, так брать
столько или не брать.
 - Брать!  - кричал  в трубку  из-под  лестницы Шестериков.  - Землю-то?
Сколько дают, столько и брать!
 Эта  Апрелевка  вошла  в  его голову и  уж  никак  оттуда не  выходила,
заставляла ворочаться ночами на  полу  в  истопниковой каморке,  покуда тот,
приняв кубиков двести  медицинского спирта, похрапывал  себе на топчане. Как
думают  о  грозящем  ранении  или  увечье,  да  с  пущей  еще  тоскою, думал
Шестериков о возвращении в родную пензенскую деревню. Нисколько не мечталось
ему вновь увидеть поникшие ветлы над тихой, ленивой речкой, пройтись босиком
по росе или лошадь погладить  по бархатистому храпу да после, вскочив на нее
без  седла, проскакать  с полверсты  и вогнать  в  речку  по холку. Все  эти
радости уже лет десять как отошли от него, с тех пор, как с отцовского двора
пришлось свести  в  добровольном порядке  и обеих лошадей и  корову, а земли
урезали до лоскутка, так что не жаворонка в небе слышно, а как сосед пыхтит,
вскапывая  гряды. Из двух  сараев и то пришлось  один  снести -  тесно и  не
положено два. Все же теперь общее - и значит, ничье. Своя  только бедность -
и такая  безысходная, лет на сто вперед, что  руки опускаются, не знаешь, за
что раньше хвататься, все ветшает, обваливается, линяет, все труды  уходят в
песок.  Все безразлично  стало,  даже вот какого  председателя  выбрать.  Да
какого  велят  -  самого сговорчивого с  властями да покрикливее,  а значит,
самого  никудышного,  пустопорожнего  мужичонку,  а  не  найдется  такого  -
привезут откуда-нибудь.  И  никуда из этого  не вырваться,  не  уехать,  без
паспорта на первой станции заберут, а справка от  колхоза - самое большее на
неделю, и ту выпроси, вымани. Вот  так, отнюдь не поэтично, даже из мерзлого
окопа  виделся Шестерикову  его родимый  край, над  которым  вместо  веселой
гульбы, свадебных частушек и попевок, звяка поддужных  колокольцев повисло в
лунной ночи унылое, запьянцовское, хриплоголосое:

 На селе собака лает.
 Не собака - бригадир:
 "Выходите на работу,
 Не то хлеба не дадим..."

 А вот Апрелевка  эта, Апрелевка, ведь генеральская же земля, на нее кто
посягнет, кто посмеет урезать? Два гектара - да на них такое можно развести,
что десять  семейств  прокормятся  и за забор  не выглянут. Были бы руки при
себе и малость бы силенок война оставила.
 Меж  тем  генеральские ноги  подживали,  на них новая кожа  нарастала -
розовенькая,  как  у  недельного  поросенка, - и однажды  он встать решился,
попросился - в душ. Едва довел его Шестериков, так его шатало от слабости, а
там, в  уютной  кабинке,  они  оба  разделись  и даже  попарились  немножко,
напустив из крана  одной горячей. Генеральское тело поразило Шестерикова - и
щедрой мощью, и белизною, и многими рубцами. Генерал  воевал во всех войнах,
какие  вела Россия с  1914-го года, и с каждой  войны  привозил какую-нибудь
рану.  Даже  на лбу у него  из-под волос  вытягивался шрам  - от  сабельного
удара. Про каждое его повреждение можно было отдельно рассказывать, но он их
все объяснял одинаково:  "По  глупости". Шестериков его помыл, как младенца,
велел  после  этого посидеть, а сам при этом  думал  растроганно, что мог бы
свою жизнь,  все равно  не  сложившуюся,  посвятить  холе этого тела  и этой
непутевой и, как отчего-то показалось  Шестерикову, по-своему настрадавшейся
души.
 Но  вот настал день, когда генерал, с  утра  не ложась, а  посиживая на
койке, разглядывая розовые свои ступни, сказал мечтательно:
 - Эх, мне бы коника сейчас, хоть какого. В седле бы я совсем ожил!
 "Домой  ему хочется. -  На сердце Шестерикова  потеплело.  - Конечно ж,
дома-то  оно  все быстрей заживет. Да где ж  я ему коника достану?" Легче бы
было  с  машиной,  которую  вызвали  бы ему  врачи,  не  возражавшие  против
досрочной выписки, - ан Шестериков и тут не оплошал.  Ясным  морозным утром,
выйдя на крыльцо, поддерживаемый  сестрами,  генерал перед  собою  увидел  -
коня. Даже трех сразу: на другом восседал гордый Шестериков, а на  третьем -
тот,  рогачевский  милиционер,  который  теперь  служил в  Москве, в  конном
патруле.  Случайно  с  ним  встретясь возле  комендатуры, куда ходил  каждый
третий день отмечаться, Шестериков его пожурил  за преждевременный драп, тот
в оправдание ничего не привел, а зато душевно справлялся о здоровье генерала
и вот - искупил вину, удружил с кониками.
 Генерал обошел чалого конька  вокруг, оглядел снисходительно его стати,
попытался  вскинуться  в  седло, но не  вышло, пришлось  его  подсаживать  с
крыльца. Зато, оказавшись  в седле,  он так привычно, одной  рукой, разобрал
поводья,  так - одним похлопыванием по шее - и  успокоил, и взбодрил конька,
что  не понадобилось и каблука под брюхо, а только чуть повод отпустить -  и
он уже понес, понес косо, изгибая красиво шею, с места вскачь.
 В ту зиму Москва была такова, что никто не обратил  особенного внимания
на трех всадников, проскакавших аллюром едва не  по всей улице Горького - от
Белорусского вокзала до Моссовета, - шли нестройной растягивающейся колонной
ополченцы, поя негромко,  точно бы про  себя, "Священную войну" шли суровые
девушки   в  шинелях,  сопровождая  вчетвером  громадную  серебристую   тушу
аэростата, больше всего, казалось, озабоченные, как бы он их в небо не унес
извилистые и  почти  недвижные очереди мерзли  у магазинов с  заколоченными,
заложенными  мешками  с  песком витринами  никто  не  оборачивался на цокот
подков,  маленькая кавалькада с  живописным генералом  во  главе  проскакала
точно  бы по  пустому городу.  А все же генерал остался доволен - помолодел,
разрумянился,  глазами рассверкался  -  и возле дома,  отдавая нехотя  повод
милиционеру, сказал:
 - Ну, спасибо тебе, Шестериков.
 Не сказал  за свое  спасение, не сказал за сохраненный  маузер, за весь
уход в госпитале, а вот за коника - сказал.
 Майя  Афанасьевна встречать  на улицу  не  вышла,  а, как  бы  опоздав,
встретила  на  лестничном марше - в полураспахнутой каракулевой серой шубке,
такой же  шапочке-кубанке  и с муфточкой на  одной  руке,  - все  тактически
правильно, как отметил Шестериков, в ее годы она бы  на морозе так румяно не
выглядела. От природы блондинка, о чем  свидетельствовали голубые глаза, она
уже сильно красилась - в  блондинку же, но прежняя несомненная ее красота не
убыла настолько, чтоб дочки  затмили мать у них не было такого аккуратного,
победно вздернутого  носика,  таких  изогнутых и  полных  губ, такого  лица,
суховатого и  крепкого, да и  ладной такой  фигуры. Дочки генеральские  были
вылитые генералы, и что хорошо было в нем - просторно, могуче, полновесно, -
то  явно  грозило  их  замужеству, хоть, впрочем, на  генеральских-то  дочек
охотники найдутся.
 Генерал, обцелованный всеми тремя, представил им Шестерикова:
 - Это гость наш, не сильно его загружайте.
 Генеральша, вынув руку из муфточки,  ладошкой вниз, совочком, подала ее
Шестерикову  и,  глядя широко раскрытыми глазами прямо  в глаза ему, сказала
для полного осведомления:
 - Майя Афанасьевна Кобрисова.
 А дочки, обняв так бурно,  что  он слегка зашатался, поцеловали с обеих
сторон в щеки.
 С  этой  минуты  пошла  у Шестерикова  такая  жизнь,  какой  он себе  и
представить не мог. Это она, сама жизнь -  в  облике генерала,  - выходила к
нему по  утрам  в  столовую,  облаченная  в  жемчужно-сиреневую  пижаму,  и,
простирая руку к накрытому столу, возглашала, как о начале сражения:
 - Сейчас мы будем завтракать. Прошу!
 Сидя за общим столом  и учась потихоньку, как следует  вкушать хлеб наш
насущный, чтоб не только себе было приятно, но и другим удовольствие на тебя
смотреть,  Шестериков  решительно  признавал,  что  если  выпадают такие дни
человеку, когда все  ему нравится, так вот они ему  и выпали. Ему нравилось,
как  в  этой семье все любят и уважают  друг друга и что генерал не  упустит
поцеловать  дочек  в темя  утром и на  ночь, нравилось, что Майя Афанасьевна
неукоснимо укрепляла свои позиции, сидя дважды в день по часу перед зеркалом
и  никогда  не  являясь  пред очи мужа распустехой, и что генерал  ее за это
особо  ценит, нравилась даже и болезнь генерала - не какая-нибудь там кила с
геморроем,   а   красивая,   генеральская  -  "мерцание  предсердия".   Его,
Шестерикова,  и впрямь  не  загружали, да  он сам рад был загрузиться: раз в
неделю он со  своим мешком  и с чемоданом ходил за пайками, ежедневно убирал
всю  квартиру,  ежедекадно   мыл  и  натирал  полы,   все  чинил,  укреплял,
подтягивал,  понемногу  вываживал  генерала -  сначала  во двор,  потом и по
улице, по Тверскому бульвару. Его собственные позиции так укрепились в доме,
что Майя Афанасьевна  без его мнения уже не обходилась, говорила  соседке по
лестнице:  "Мой Шестериков  не рекомендует... Мой Шестериков,  например, так
считает..."  -  звала  его к  чулану  и консультировалась,  не выкинуть  ли,
скажем, старый диван.  "Ни  в коем разе, Майфанасин! Еще как захочется Фотий
Иванычу  на  нем отдохнуть  после принятия  пищи.  Все  починим, всему место
найдется!" Он держал в голове все ту же Апрелевку, где будет еще и "шале"...
Насчет Апрелевки он  не уставал  напоминать, и  всей семьей строились планы,
какая будет  дача и расположение сада и цветников, и где  отвести  места под
гряды - салата, огурчиков, редиски. Романтический пейзаж  при этом несколько
нарушался, но, возражал Шестериков,  "разве ж свое и покупное сравнишь?  Тут
каждый витамин  тебе на месте!" Ну, и сам он, хоть не говорил этого, но тоже
выстроил в  мечтах на этих двух  гектарах домишко себе и  непременно баньку,
где будут они париться с генералом и вспоминать боевые дни.
 Главным предметом изучения и забот был, конечно, сам генерал, включая в
просторное  это понятие  и коллекцию его  четырнадцати  охотничьих ружей, из
которых  одиннадцать  были дареные, и многие фотоальбомы,  запечатлевшие всю
его биографию.  Шестериков их  разглядывал все свободные  часы, посиживая  в
кресле в том самом "холле",  который оказался просто частью передней, только
отделенной от  нее раздвижной перегородкой  с рифлеными стеклами. Сперва шли
порыжевшие  фотографии детства  - маленький Фотя с двумя старшими братьями и
тремя  сестрами,  с матерью, могутной  и очень на него похожей,  и  с отцом,
казаком  станицы Романовской, невысоконьким и худым,  но, видать,  быстрым и
дерзким. А  вот  Фотя на коне, без седла,  в отцовской  фуражке, налезшей на
уши, рот распялен в улыбке, зубы лопатками. Вот первое горе  - все семейство
рядом с гробом отца, с напряженными вытянутыми лицами, глаза у всех какие-то
рыбьи.   Несколько  лет  спустя   повзрослевший  Фотий  Кобрисов  стоял,   в
гимнастерке и в фуражке с  кокардой, возложив руку на плечо сидящему  другу,
такому  же бравому и лупоглазому,  оба -  солдаты  империалистической войны.
Далее он один сидел, положа руки на эфес шашки, уже с теперешними усиками на
пухлой еще  губе,  юнкер Петергофской школы прапорщиков. Потом  шла  Красная
Армия: выпуск  школы  красных командиров, один ряд  стоит,  другой  сидит, а
возле ног у  них двое лежат головами друг к другу, упираясь в висок ладонью,
а  локтем -  в пол Фотий Иванович сидит третий справа, немного отворотясь и
выглядя  мечтательно.  Кое-какие снимки были  отклеены,  а  на сохранившихся
групповых некоторые лица то ли пальцем затерты, то ли бритвочкой выскоблены,
так что вместо  голов  на плечах  у  них  сидели белые  шары. Множество было
снимков конных - рубка лозы по верхушкам, препятствия, вольтижировка, стойка
на дыбы - она же "свечка", но  чем более повышался Фотий Иванович в званиях,
тем  его конь делался степеннее: меняя масти и стати, он полюбил сниматься в
одной позе -  ногу вперед выставя и  к ней наклонясь изогнутой шеей. А вот и
коня не стало, бывший кавалерист Кобрисов, в черном комбинезоне, приоткрывал
над собой гробовидную крышку танкетки  - шлем  с угловатыми очками сдвинут к
затылку,  лицо  чумазое и  веселое,  голова  бритая  "под  Блюхера".  И  вот
последние  предвоенные:  санаторий в Ялте, крыльцо  с широкими  ступенями  и
колоннадой, Фотий  Иванович с Майей Афанасьевной,  во  всем  белом и дочерна
загорелые, стоят по разные  стороны колонны и как бы друг дружку, потерявши,
высматривают потом они у фонтана встретились и вот наконец рядышком сидят -
в гроте, увитом стеблями хмеля или плюща...
 Одно лишь  облачко реяло в  безмятежном небе Шестерикова - то,  которое
набегало  на  чело  генерала,  когда  он  после  завтрака  читал газеты. Шло
наступление,   и   сыпались   награды,   гремели  имена   Жукова,   Власова,
Рокоссовского,  Говорова,  Лелюшенко,  а Кобрисова -  не гремело, он  себя в
списках что-то не находил. Майя Афанасьевна так это дело объясняла соседке:
 - А  нас-то  за что награждать? Мы ведь,  по  плану,  и не  должны были
наступать, мы только подстраховывали. Вот если бы у  них  с наступлением  не
вышло, тогда вся надежда на нас. Но кто это сейчас помнит?
 Генерал - тот помалкивал, только губу закусывал и пальцами барабанил по
столу, но однажды  все-таки не  выдержал -  когда  прочитал,  что к Власову,
первому из советских генералов,  допустили иностранную корреспондентку взять
интервью для мировой прессы:
 -  Интересно,  интересно! А не рассказал он ей, как  он у  меня бригаду
украл?
 Но, поостыв - и может быть,  вспомнив  про счастливое свое  спасение, -
добавил рассудительно:
 - Ну,  если по  справедливости...  украсть-то  он, конечно,  украл,  но
распорядился неплохо.
 Все же и ему - за дела наступавшей без  него армии - слетела на петлицу
звездочка, присвоили генерал-лейтенанта.
 - Вспомнили! - сказала Майя Афанасьевна. - И на том спасибо.
 Но  если  б  его это успокоило!  Именно  с  этого дня  - как  подменили
генерала,  ни  весеннее солнышко не  радовало,  ни  водка не  пьянила,  одно
нетерпение  во  всем.  И однажды утром  из  ванной, где  брился, он  со злым
весельем в голосе прокричал:
 - Шестериков, ты воевать - думаешь?
 Все  враз  примолкли  -  и  генеральша,  и дочки, а сердце  Шестерикова
ощутимо  стронулось и покатилось августовской  звездой, оставл