открытым  небом  -  на
рубежах бывшей Огненной дуги, где когда-то они  -  рядовые,  сержанты,
лейтенанты - стояли насмерть,  перемалывая  ударные  войска  фашистов,
которые летом сорок третьего  года  Гитлер  бросил  в  наступление  на
Курск. Вместе с хозяевами  побывали  гости  и  на  Прохоровском  поле,
ставшем могилой  для  целой  танковой  армии  захватчиков.  Под  синим
июльским небом шелестели спеющие хлеба,  колосья  кланялись  людям,  а
молчаливый полковник, приотстав от спутников, словно бы  с  недоверием
оглядывал поле, что-то искал на нем и не находил... Да неужто это  оно
самое, Прохоровское поле?..
   На огромном пространстве - серая пелена, застлавшая горизонт.  Тучи
пыли, взметенной разрывами бомб и снарядов, тысячами гусениц и  колес;
тучи дыма, чада и копоти от работающих  моторов,  от  горящих  танков,
самолетов и автомобилей; в полдень  -  мглистые,  грозные  сумерки,  в
полночь - кровавые сполохи на  тучах  от  горящих  селений.  И  гул  -
грозовой, давящий душу гул, не смолкающий ни ночью, ни  днем...  Таким
оно запомнилось ему на всю жизнь, Прохоровское поле...
   Полковник наклонился, взял горсть земли - ее запах помнился  ему  с
того времени, когда, контуженный и оглушенный, падал в черную бездну и
земля обняла его,  прикрыла  собой  от  рваной  стали,  хлеставшей  по
артиллерийской позиции. Это длилось, может быть, минуту,  может  быть,
пять или одно мгновение - до  конца  очередного  авиационного  налета.
Горячий терпкий запах земли был первым ощущением, когда пришел в  себя
и, напрягая силы, встал во весь рост  над  краем  огромной  воронки  с
единственной мыслью: цела ли его пушка, последняя на батарее?..
   Сейчас земля пахла тоже терпко  и  горячо,  но  то  был  мирный,  с
детства знакомый запах родной алтайской степи. Полковник растер  сухой
чернозем, и пальцы его ощутили зазубренный  кусочек  железа.  Он  взял
другую горсть земли, и снова в ней нашелся осколок. Взял  третью  -  в
ней оказалась потемневшая от времени винтовочная пуля.
   Да, это оно - Прохоровское поле.
   Подошли спутники, молча рассматривали на ладони  полковника  ржавый
металл войны. Некоторые тоже брали землю, и почти каждый находил в ней
железо. Кто-то негромко спросил:
   -  Да  как  же  вы  тут  устояли?  Железные,  что  ли,  были?   Или
заговоренные?
   - Обыкновенные, - глуховато ответил полковник. - Обыкновенные  наши
ребята стояли тут. И наступали они же, обыкновенные...
   Он  замолк,  прислушиваясь  к  ожившим  в  памяти  голосам,  и  для
спутников его вдруг озарились новым светом  стихи,  которые  два  часа
назад читал им этот офицер с Золотой Звездой на кителе -  поэт  Михаил
Борисов:

                     ...И снова,
                     Как будто воочью,
                     Услышав,
                     Как трубы трубят,
                     Увижу за черною ночью
                     В бессмертье идущих ребят...

   Ночь с десятого на одиннадцатое июля сорок третьего  года  помнится
ему в подробностях - она действительно была черной, и ни  одна  звезда
не проглядывала сквозь дымную мглу, застлавшую небо. Ночами гигантская
битва не прекращалась, она лишь  приутихала,  словно  набиралась  сил,
чтобы во всей ярости  разгореться  с  рассветом.  Уже  много  дней  их
дивизион стоял в лесах неподалеку от Прохоровки, и шесть суток  с  юга
медленно, неотвратимо наползала гроза. И  вот  пришел  час,  когда  им
самим предстояло пойти ей навстречу.
   Артиллеристы уже знали: на северном фасе Курской дуги враг встречен
мощным контрударом и отброшен. С юга он еще продолжал  свое  отчаянное
наступление на Курск, захлебываясь в  собственной  крови,  безжалостно
бросая  в  огонь  последние   резервы.   Наученные   страшным   опытом
Сталинграда, фашистские главари, видимо, уже достаточно ясно понимали,
что для  них  проиграть  Курскую  битву  -  значит  навсегда  потерять
стратегическую инициативу в войне и прийти к неизбежному поражению.
   Уже тысячи советских бойцов - таких же бесстрашных, мужественных  и
искусных в бою, как танкист Вольдемар Шаландин, совершили свои подвиги
на Огненной дуге,  чтобы  наконец  и  здесь,  на  южном  ее  фасе,  на
подступах к Обояни, напрягающий последние силы враг уперся в  железную
стену.  Артиллеристы  дивизиона,  в  котором  служил  Михаил  Борисов,
накануне заметили, что битва  вдруг  стала  смещаться  на  юго-восток,
прямо в их сторону. Но  они  еще  не  знали,  что  враг  предпринимает
последнее, отчаянное усилие прорваться к Курску в обход Обояни - через
Прохоровку. Здесь, на  узкой  полосе  между  речкой  Псел  и  железной
дорогой, он сосредоточил до семисот танков, из  которых  более  ста  -
"тигры". Однако и враг  не  ведал,  что  планы  его  разгаданы.  Сюда,
прикрытая  непроницаемым  воздушным   щитом,   уже   выдвигалась   5-я
гвардейская  танковая  армия  под   командованием   генерала   П.   А.
Ротмистрова. Двенадцатого июля здесь произойдет величайшее  в  истории
танковое сражение, в котором, по красноречивому признанию  германского
историка, "последние способные к  наступлению  соединения  догорали  и
превращались в шлак, была сломана шея немецким  бронетанковым  силам".
Но произойдет это двенадцатого, значит, еще сутки  надо  было  устоять
под  Прохоровкой,  не  позволяя  ударной  танковой  группировке  врага
вырваться на оперативный простор.
   Комсоргу   артиллерийского   дивизиона   сержанту   Борисову   едва
исполнилось девятнадцать, а воевал он уже  два  года.  В  дни  Курской
битвы ему все время вспоминалось трагическое лето сорок второго года в
Донской  степи.  Вцепившись  в  высокий  берег  реки,  под   свирепыми
бомбежками, из последних сил отбивали  они  танковые  атаки  врага.  И
случалось, в бессонные ночи, в изматывающих  бросках  с  одного  конца
плацдарма на другой  -  навстречу  новому  бою,  шатаясь  от  смертной
усталости, он шел, бережно неся панораму от  разбитой  сорокапятки,  -
верил, что  еще  приладит  этот  дорогой  прибор  к  новому  орудию  и
поквитается с кровавым врагом за погибших товарищей, за все горе и всю
боль  родной  земли...  Теперь  у  них  в  дивизионе   не   маломощные
сорокапятки  -  новые   семидесятишестимиллиметровые   противотанковые
пушки, о которых минувшим  летом,  будучи  артиллерийским  наводчиком,
Борисов так мечтал...
   И вот снова лето, снова враг наступает. И танки у него теперь много
мощнее тех, с которыми приходилось иметь дело минувшим летом...
   Сержант Борисов, товарищи его думали об  одном:  чтобы  их  позиция
стала последним рубежом, до которого дополз враг...
   В летних густых сумерках Борисов шел из штаба дивизиона  на  третью
батарею - накануне вероятного боя надо было хотя бы накоротке провести
собрания  комсомольцев.  Прислушиваясь  к  далекому   громыханию,   он
старался задавить в душе тревогу, но  она  росла.  Борисов  достаточно
хорошо знал врага, и в одном он не сомневался: предстоящий  бой  будет
предельно жестоким. Как поведут себя  молодые  бойцы,  не  дрогнут  ли
душевно в столкновении с "тиграми"  и  "пантерами",  о  которых  тогда
много говорилось на фронте? Массовое появление новых фашистских танков
в битве на Курской дуге вовсе не явилось для наших воинов ошеломляющей
неожиданностью, как рассчитывал враг. Еще зимой  сорок  третьего,  при
попытке деблокировать окруженную в Сталинграде группировку  фашистских
войск,  генерал-фельдмаршал  Манштейн  применял   "тигры",   но,   как
известно, они ему  не  помогли.  Несколько  позже,  на  Южном  фронте,
советские бойцы буквально из-под носа у  гитлеровцев  утащили  "тигр",
присланный на фронт для боевых испытаний и застрявший в степи. Так что
наши воины хорошо знали уязвимые места вражеской техники, отрабатывали
способы борьбы с  нею.  Но  и  другое  знали:  новые  вражеские  танки
оснащены не только повышенной броневой защитой -  на  них  установлены
мощные дальнобойные пушки и самая совершенная для того времени оптика,
позволяющая точно поражать цели даже на  предельных  дистанциях.  Враг
был исключительно силен и опасен;  чтобы  его  остановить,  необходимы
предельное мужество, полная самоотдача в бою и конечно же вера в себя,
в свое оружие, уверенность в товарище, который не дрогнет, выстоит  на
своем месте до конца, а при нужде придет на помощь, выручит из беды.
   ...В  темном  капонире  под  маскировочной  сетью  вспыхнул  огонек
самокрутки, комсорг замедлил шаг,  намереваясь  по-своему  пропесочить
неосторожного артиллериста, и вдруг  остановился,  пораженный  забытым
видением, которое с невероятной отчетливостью всплыло  перед  глазами.
Может быть, это запах вскопанного чернозема, особенно  сильный  ночью,
напомнил такую же темную и теплую июльскую ночь в родной  лесостепи...
Отец тогда остался у рыбацкого костра над протокой за починкой сети, а
он, двенадцатилетний подросток Мишка  Борисов,  с  увесистой  холщовой
сумкой, в которой еще трепыхались холодные красноперые  окуни  и  язи,
побежал домой через ночное поле. На середине пути в  сумраке  забелели
стволы сухих берез на краю  диковатого  степного  колка,  и  мальчишку
словно толкнули в грудь: в глубине зарослей кто-то внезапно зажег  два
странных зелено-фиолетовых огня. Филин?.. Лиса?.. Два  первых  огонька
еще не погасли, когда ближе вспыхнула  вторая  пара  глаз,  а  чуть  в
стороне - третья. Из-за деревьев за ним  настороженно  следило  волчье
семейство - это он сообразил сразу, потому что лисы не ходят стаями на
охоту и еще потому,  что  отец  недавно  показывал  ему  следы  волков
недалеко от того места...
   Трудно   назвать   страхом   то,   что   в   первый   миг   пережил
двенадцатилетний  подросток,  -  жуткое,  темное,  неодолимое  желание
бросить сумку с рыбой и бежать, бежать... Но юный  сибиряк  много  раз
слышал, что от волков бежать нельзя. И в следующий миг над его страхом
поднялась злая, недетская решимость, а с нею - необъяснимое упрямство,
может быть, еще неосознанная гордость. Бежать, как трусу?..  Да  лучше
умереть на этом месте!..
   Еще не отдавая себе отчета, не чуя земли - будто  по  досточке  над
бездонным провалом, - он двинулся вперед, через колок,  стараясь  лишь
не потерять в темноте тропинку. Он  шел,  насвистывая  какую-то  лихую
песенку, и даже не заметил, когда и  куда  скрылись  зелено-фиолетовые
огоньки волчьих глаз. Он ни  разу  не  оглянулся,  и  до  самого  дома
чудился ему за спиной вкрадчивый шорох  звериных  лап.  Однако,  отдав
матери рыбу, наскоро проглотив  ужин  и  захватив  еду  для  отца,  не
мешкая, побежал обратно, хотя отец ждал его утром.  То  же  непонятное
гордое упрямство - доказать себе, что  не  боится  никаких  волков,  -
погнало его в ночь. Снова чудились в черном поле и березовых  зарослях
алчно горящие глаза голодных зверей, но он убеждался,  что  теперь  их
рисует страх - тот самый противный  и  ненавистный  страх, который он,
Мишка Борисов, старался растоптать в себе раз  и  навсегда.  Лишь  дня
через  два  рассказал  отцу  о  ночном  происшествии.  Тот,  выслушав,
пристально посмотрел, спокойно сказал: "Ну и правильно, сынок, что  не
побоялся серых. Мы ж люди, а человеку бегать  от  зверья  -  грешно  и
стыдно. - Озорно усмехнувшись, добавил: - А волки,  между  прочим,  за
людьми не охотятся. Чего бы про них там ни рассказывали - не  верь.  -
Снова построжав, ткнул в газету, где сообщалось о  жестоких  расправах
германских фашистов над коммунистами и демократами, о концентрационных
лагерях в гитлеровской Германии,  в  которых  томились  десятки  тысяч
людей: - Вот эти двуногие твари, фашисты, - они-то как раз и  охотятся
на человека. Глядишь, нам еще придется иметь с ними дело - и то  будет
дело страшное. А волк что - дикая собака..."
   Знал бы отец, сколь пророческими окажутся его слова!..
   И вот в ночь перед новой встречей  с  железным  фашистским  зверьем
короткое воспоминание о том,  как  еще  мальчишкой  сумел  перешагнуть
собственный страх, отодвинуло душевную тревогу.
   Собрание в третьей  батарее  было  недолгим.  Постановили:  "В  бою
драться насмерть. Погибнуть, но без  приказа  позицию  не  оставлять".
Когда проголосовали за решение, кто-то попросил:
   - Миша, прочти нам стихи напоследок.
   Борисов знал, что бойцы любят его чтение, но время ли для стихов?..
Оглядев знакомые лица, комсорг встал. Он читал "Бородино". Может быть,
оттого, что близко гремела жесточайшая битва,  знакомые  лермонтовские
строчки словно взрывались в душе,  зажигая  необычайным  волнением,  и
волнение его передавалось  слушателям.  Когда  он  с  силой  произнес:
"...Уж мы пойдем ломить  стеною,  уж  постоим  мы  головою  за  родину
свою!" - увидел, как заблестели широко открытые темные глаза  молодого
наводчика Ахтама Ходжаева, сжались в камни  лежащие  на  коленях  руки
другого наводчика - Георгия Сидорова, как подались вперед  все  бойцы.
Словно встали рядом герои бородинских редутов, а с  ними  -  те,  кого
сержант Борисов и товарищи его потеряли на военных дорогах,  встали  с
одним вопросом: "Ну как  вы  тут,  братья?.."  В  такие  минуты  бойцы
отчетливо понимают: то, что им выпало, не сделает никто другой,
   Потом комсорг  проводил  собрания  в  других  батареях,  заканчивая
каждое лермонтовским стихотворением, и всякий раз видел, как  товарищи
благодарны ему. Через сто с  лишним  лет  после  того,  как  написаны,
простые и проникновенные слова  поэта-воина  о  солдатской  готовности
умереть за родину, о солдатской чести, гордости и  верности  долгу  до
последнего вздоха сохраняли необычайную силу  воздействия  на  людские
сердца в час грозного испытания. Не тогда ли Михаил Борисов  дал  себе
слово: если вернется с войны, непременно  напишет  стихи  о  том,  как
дрались за советскую Родину, как умирали и побеждали его друзья...
   Угрюмое  утро  застало  их  среди  просторного  поля,  тогда-то   и
прокатилась по колонне резкая, как выстрел, команда:
   - Танки с фронта!.. К бою!
   На  полном  ходу  тормозили  машины,  бойцы  бросались  к   пушкам,
выхватывали  из  кузовов  снарядные  ящики.  От  расчета   к   расчету
вполголоса неслось: "Тигры"... Из степи, задернутой то ли туманом,  то
ли оседающим чадом и  пылью,  наползал  характерный  скрежет  танковых
траков. Терпко пахло землей, горелым порохом  и  бензином...  Командир
третьей  батареи  старший  лейтенант  Павел  Ажиппо,   пробегая   мимо
Борисова, окликнул:
   - С нами, комсорг?
   - С вами, товарищ старший лейтенант.
   - Спасибо, комсорг. Помоги Красноносову.
   Борисов и сам догадывался, что место его в огневом взводе  старшего
лейтенанта Красноносова, потому что там много необстрелянных бойцов, а
позиция взвода -  ключевая  в  батарее.  Он  стал  в  расчет  рядом  с
наводчиком - помогал развернуть пушку, сложить боеприпасы.
   Сейчас всего нужнее  были  его  опытные  руки,  к  тому  же  пример
спокойной работы в боевой обстановке действует на молодежь  неотразимо
- это он проверил на себе.
   Серые угловатые танки двигались неровной линией,  волоча  за  собой
косые полосы пыли, они уже отчетливо проглядывали  сквозь  дымку.  Да,
наблюдатели не ошиблись - Борисов сразу опознал вражеские машины, хотя
"живыми" видел их  впервые.  Так  вот  как  довелось  повстречаться  с
"тиграми" - в чистом поле, на неподготовленных позициях!
   Враг упрямо держался тактики, избранной им с начала Курской  битвы:
впереди шли новые  тяжелые  танки,  выставляя  мощные  лбы,  за  ними,
наращивая фланги  вширь,  и  во  втором  эшелоне  наступали  в  боевых
порядках знакомые  артиллеристам  средние  машины.  Только  пехоты  на
бронетранспортерах и автомобилях уже не  было  в  середине  "танкового
колокола".  Советские   артиллеристы   и   танкисты   успели   отучить
гитлеровских пехотинцев от наглых атак  на  колесах  и  гусеницах  под
прикрытием танков. К тому же у врага не хватало людей.  Десятки  тысяч
фашистов лежали сейчас от верховьев  Ворсклы  до  Прохоровского  поля,
уткнувшись в  потоптанные  травы.  Отсутствие  вражеской  пехоты  было
большой удачей для артиллеристов, потому что  мотострелки  их  бригады
отстали...
   На поле хлынул давящий  гул  -  волна  за  волной  выплывали  из-за
горизонта "юнкерсы", направляясь в сторону узловой станции Прохоровка.
Казалось, они не замечают  советскую  батарею  или  оставляют  ее  без
внимания, как вдруг  замыкающая  группа  бомбардировщиков  свернула  с
курса... И почти одновременно часть ближних  танков  сделала  поворот,
нацеливаясь на артиллеристов.  Вероятно,  фашисты  рассчитывали  одним
ударом с ходу раздавить наш небольшой заслон, который  угрожал  флангу
их наступающих порядков, - ведь и малая заноза может здорово досадить,
если вопьется в пятку. Не  разворачиваясь  и  не  снижаясь,  "юнкерсы"
широким ковром сыпанули бомбы на расположение батареи - словно огнем и
сталью стелили дорожку для своих танков...
   Через тридцать лет в поэме "Дорога к звездам" Михаил Борисов  скупо
напишет о завязке того боя:

                     За пять минут распахан холм,
                     Дотла повыжжен лес...
                     И вот рванули напролом
                     Дивизии СС...

   О  том,  что  4-й  танковой  армии   гитлеровцев,   нацеленной   на
Прохоровку, были приданы три эсэсовские танковые  дивизии,  он  узнает
много позже, но черепа и кости на броне  "тигров"  разглядел  в  самом
начале боя, когда самолеты, оглушив поле  грохотом  бомб,  скрылись  и
танки оказались неожиданно близко. Они то и дело окутывались слепящими
вспышками  выстрелов  и  облаками  сухой  пыли,  снаряды  с  коротким,
надсадным ревом вздымали столбы огня и земли  то  впереди,  то  позади
батареи, воздух наполнился отвратительным смрадом и  визгом  осколков,
утреннее  поле  заволакивала  грязная  серая  мгла,  и,  если  бы   не
усиливающийся ветерок, артиллеристы могли потерять из виду наступающие
на  них  танки.  Очевидно,  враг,  получивший  целеуказание  от  своих
летчиков, еще не разглядел как следует  позицию  батареи.  Но  он  уже
знал, что советские артиллеристы, танкисты  и  пехотинцы  безбоязненно
подпускают  его  тяжелые  танки  поближе  и  бьют  наверняка.  Экипажи
"тигров" явно провоцировали  на  ответный  огонь,  надеясь  издали  по
вспышкам выстрелов засечь наши орудия и  расстрелять  их.  "Боятся,  -
вдруг догадался Борисов по нервной стрельбе вражеских танкистов. - Они
нас боятся, трусят самым пошлым образом. Вот тебе и хваленые "тигры"!"
Невероятно, но от этой догадки ему на миг стало весело. И  такое  злое
спокойствие охватило его, такое ощущение собственной силы, что он стал
мысленно поторапливать медленно ползущие неуклюжие танки врага.
   То ли соседей подвел глазомер, то ли у кого-то не выдержали нервы -
слева громыхнули пушки, и Борисов  увидел,  как  над  широкими  тупыми
башнями танков выросли громадные столбы  искр.  "Горят!.."  -  обожгла
радостная мысль, но "тигры" - все до единого - по-прежнему  наползали.
Длинные стволы их орудий медленно поворачивались туда, откуда  по  ним
ударили выстрелы.  Скоро  там  забушевал  настоящий  смерч,  и  сквозь
оглушительный грохот артиллеристы  расчета  едва  расслышали  команду.
Передавая снаряд  заряжающему,  Борисов  вдруг  увидел,  как  наводчик
Ходжаев лихорадочно  крутит  механизмы  наводки  и  не  может  поймать
перекрестием  панорамы  пляшущую  в  прицеле  громаду  танка.  В  одно
мгновение понял комсорг состояние необстрелянного солдата, только  что
видевшего своими  глазами,  как  бронебойные  снаряды  отскакивают  от
стальной шкуры "тигров". Он шагнул к наводчику,
   - Спокойно, Ахтам! Не спеши,  цель  под  самую  башню.  Они  боятся
нас - видишь, у них огневая истерика...
   То ли Ходжаев оказался метким, то  ли  сосед  его  младший  сержант
Сидоров, но, еще ослепленный выстрелом своей  пушки,  Борисов  услышал
чей-то крик:
   - Горит! Всосал, гад, пилюлю!
   Из всех щелей "тигра" бешено  рванулось  коптящее  пламя.  Ни  один
вражеский  танкист  не  покинул  машину  -   взо