вает,  Иван  Александрович,  -  вздохнула
Барановская. - Линию ТЭЦ вчера прорвало.
     - Правду   говорят:   Москва  -  большая  деревня,  -  сказал  Талызин,
оглядывая  низкие бревенчатые домишки, выстроившиеся по обе стороны улицы. -
Даже не верится, что это столица.
     - За   несколько  лет  до  войны  здесь  и  была  деревня,  -  ответила
Барановская.  - Город растет. Говорят, по генеральному плану все эти домишки
будут снесены, и люди получат городские квартиры со всеми удобствами.
     Они свернули за угол, направились к дому, отступившему за палисадник.
     У калитки остановились.
     - Спасибо  за то, что проводили, Иван Александрович, - сказала Вероника
Николаевна,  забирая  портфель.  -  К  себе не приглашаю: Сергей мой немного
простужен, хандрит...
     Они попрощались, и он пошел к остановке.
     Сделав  десяток-другой  шагов,  Иван  остановился,  оглянулся: Вероника
Николаевна,  стоя  у  крыльца,  старательно  счищала веником снег с обуви. В
освещенном окне одноэтажного дома мелькнуло лицо пожилой женщины.
     Всю  обратную  дорогу  Талызин  ругал  себя за нерешительность. Даже не
выяснил,  кто  такой  Сергей  -  сын,  брат?..  Или  муж?.. А она произнесла
"Сергей" так, словно Талызин знает весь состав ее семьи.


x x x

     Каждый  телефонный  звонок  Талызина  вызывал  в душе Андрея Федоровича
тревожное  чувство.  Но ведь не скажешь же ему, в самом деле: не звони, мол,
мне.  Сказать  такое  -  значило бы потерять, черт возьми, всякое уважение к
себе!
     И  он, беседуя с Иваном, обменивался с ним ничего не значащими фразами,
спрашивал  о  здоровье,  как  подвигается  учеба в институте и на курсах, не
надумал  ли  жениться  - давно пора, и тому подобное. Хорошо еще, Талызин не
имел  привычки  называться  по  телефону,  хотя,  в  сущности,  это мало что
меняло.
     Из  памяти  Андрея Федоровича, не выходил последний разговор с наркомом
внутренних  дел.  Он  встретился  с  Берией в комнате президиума, в перерыве
совещания.
     - Давно  не  вижу  тебя,  Андрей  Федорович,  -  произнес  нарком.  - В
подполье, что ли, ушел?
     - Работы много.
     - Работы всегда много. - покачал головой Берия. - Это не оправдание.
     - Разве мне пора оправдываться?
     - Шутка,  -  сказал Берия без тени улыбки. - А вообще-то, у меня к тебе
несколько  вопросов  накопилось,  по  твоему ведомству. - Берия взял его под
локоть и отвел в сторонку.
     - Я слушаю.
     - Пора  бы  нам  заслушать твой отчет. Ко мне просачивается информация,
что  либеральничаешь  ты  там у себя, в Управлении. - Берия искоса бросил на
него  взгляд и продолжал: - Не собираюсь посягать на твою самостоятельность,
но,  с  другой  стороны,  мы  с  тобой  делаем  одно,  общее  дело.  Кое-где
поговаривают,  война,  мол,  кончилась,  можно  отпустить гайки. Пусть народ
вздохнет немного. Так?
     - Так.
     - Нет,   не  так!  -  повысил  голос  Берия.  -  Эти  слухи  распускают
враждебные  элементы,  и мы искореним их, пусть никто в этом не сомневается!
Кто  не  слеп,  тот  видит,  что  из  горнила  войны  наш  народ вышел более
монолитным,  чем  прежде. Но для этого пришлось крепко потрудиться. И, между
прочим,  кое-кому  не  мешает  напомнить,  что  враг  не  дремлет, он только
обличье  поменял.  Так  что  демобилизовываться мы не имеем права. Наоборот,
жесткость нужна. Жесткость! - повторил Берия понравившееся ему словцо.
     Нарком  налил  себе  нарзана,  сделал  глоток  и  продолжал, снова взяв
собеседника за локоть.
     - Мы  ни  на минуту не должны забывать тезис вождя: по мере продвижения
нашей  страны  к социализму происходит обострение классовой борьбы. Надеюсь,
ты в своей практике не забываешь об этом?
     - Как  я  могу  забыть  об  этом,  Лаврентий  Павлович, - пожал плечами
Воронин, почувствовавший в словах наркома скрытую угрозу.
     - Я   у  тебя,  кстати,  еще  в  прошлый  раз  хотел  спросить,  Андрей
Федорович: возвратился тот человек?
     - Который?  -  переспросил  начальник Управления, чтобы выиграть время.
("Ох, неспроста присосался он к Талызину...")
     - Ну,  которого  вы внедряли в немецкий концлагерь для военнопленных, -
раздраженно пояснил Берия.
     - Запамятовал, - сказал Андрей Федорович.
     - Ну  и  память,  - покачал головой Берия. - С такой памятью тебя впору
на лечение определить. А как, говоришь, его фамилия?
     - Вернусь   в  Управление,  подниму  его  дело,  -  пробормотал  Андрей
Федорович.
     - Уж  подними,  сделай  милость.  -  Берия  поправил пенсне. - Плох тот
начальник,  который  не  знает  свои  кадры,  - добавил он. В этот момент, к
счастью,  кто-то  отвлек  внимание  Берии.  Он отпустил локоть собеседника и
отошел от него.


     "Берия  все  больше  забирает  власть,  -  с беспокойством думал Андрей
Федорович,  сидя  в  машине  рядом с шофером. Эмка, миновав Спасские ворота,
выехала  на Красную площадь. Сквозь запотевшее стекло виделись редкие фигуры
прохожих. - Хозяин ему, похоже, во всем потакает..."
     - Домой, Андрей Федорович? - спросил шофер, выруливая на улицу.
     - В   Управление   заскочим.   -   Голос   полковника  Воронина  звучал
озабоченно.
     Шофер  глянул  на  него:  давно  уже лицо начальника не выглядело таким
хмурым.
     "Вмешивается  не  в  свои  дела,  как  будто  так  и  надо, - продолжал
размышлять   Андрей   Федорович.   -   Загоняет   в   лагеря  возвращающихся
разведчиков,  и  никакие прошлые заслуги не принимаются в расчет. Но так или
иначе,  нужно  действовать.  Что-то  придумать,  чтобы  спасать  Талызина...
Ничего, авось бог не выдаст, свинья не съест".
     Андрей  Федорович  опустил  боковое  стекло кабины и подставил руку под
мелко сеющийся дождь.
     На  мгновение  мелькнула  сумасшедшая  мысль:  а что, если пробиться на
прием  к  Сталину  и  объяснить  ему ситуацию? Может, и впрямь он многого не
знает?!  Но  нет,  едва  ли  такое  возможно...  Нужно трезво все взвесить и
самому  попытаться  спасти  Талызина.  Припомнилась  фраза  Берии: "Человек,
побывавший  в  руках у немцев, является потенциальным шпионом и диверсантом.
Это аксиома".
     Машина  мчалась,  разбрызгивая  маслянисто  поблескивающие  лужи. Шофер
лихо осадил ее у знакомого старинного особняка, освещенного двумя фонарями.


x x x

     Экзаменационную  сессию  Талызин  сдал  удачно  -  по крайней мере, без
"хвостов", хотя по геофизике он и висел на волоске.
     Их  группа  решила  отметить  окончание сессии и начало зимних каникул.
Собрались  в  кафе,  наискосок  от  института.  Было шумно, весело, пельмени
исходили  паром,  пиво лилось рекой. Ну, если не рекой, то, по крайней мере,
ручьем...
     Компания  поначалу  чинно разместилась за разными столиками, затем было
решено  объединиться, сдвинув столы. Талызин, не успевший сесть, в некоторой
растерянности огляделся: все места близ него оказались заняты.
     - Сюда,  Иван!  - услышал он сквозь шум и гам. Талызин повернул голову:
ему  призывно  махала  рукой  Ляля,  сокурсница, с некоторых пор кидавшая на
Ивана неравнодушные взгляды.
     - Есть  плацкартное  место!  - перехватив его взгляд, Ляля похлопала по
стоящему рядом стулу.
     - Что, детинушка, невесел? - спросила Ляля, лукаво улыбаясь.
     - Что головушку повесил? - подхватила ее смешливая соседка и прыснула.
     Незаметно  за столом разговор перешел на серьезную тему: по какому пути
пойдет  страна,  которая  совсем  недавно  победила  в  страшнейшей из войн.
Подавляющее  большинство  сходилось  на  том,  что  самое  трудное позади, и
светлое будущее не за горами.
     - ...Так   давайте   выпьем   за  великого  Сталина  -  вдохновителя  и
организатора  всех  наших  побед!  - с энтузиазмом провозгласил тост комсорг
курса,  рыжий  долговязый  парень,  к которому Талызин с первого дня занятий
почувствовал  безотчетную антипатию, хотя тот вроде всегда произносил верные
слова. Впрочем, антипатия, кажется, была взаимной.
     Все шумно поднялись с мест, чокнулись пенящимися кружками.
     Наблюдательный   Иван   успел   заметить,  как  сидящий  напротив  него
Володя-Молчун,  вечно  хмурый  молодой  человек  примерно одного с Талызиным
возраста,  поставил  на  стол  свою  кружку, только поднеся ее ко рту, но не
пригубив.
     Иван  знал,  что родители Володи были репрессированы в 1937 году. Отец,
ведущий  инженер  одного  из  оборонных  заводов, обвинялся в том, что хотел
организовать  покушение  на  Сталина.  А  спустя  четыре дня забрали и мать.
Когда  началась  война,  отца  Володи выпустили, и он налаживал производство
взрывчатой  смеси  для  борьбы  с  фашистскими танками. Потом отец Владимира
добился,  чтобы  его, несмотря на больное сердце, приняли в ополчение, и уже
глубокой осенью сорок первого погиб под Москвой.
     Мать из лагерей так и не вернулась.
     Каким-то  образом  сын  получил от нее несколько писем с далекой, почти
мифической  Колымы,  о чем он под большим секретом рассказал Талызину, когда
они  поближе  познакомились.  Посвящать  в детали Ивана он не стал, однако и
услышанное  ошеломило  Талызина  настолько,  что  он  не знал: верить или не
верить?..  "Я  твердо  знаю  одно,  -  шептал  ему  Володя, горячечно блестя
глазами, - мой отец не мог быть врагом народа. И мать тоже".
     Теперь  он  сидел  перед  полной кружкой, не поднимая головы. Остальные
уже шумно закусывали, перебрасываясь короткими репликами.
     - А  тебе  что,  Молчун,  особое  приглашение  нужно?  - раздался голос
комсорга, и разговоры за столом притихли.
     Володя,  малость  помедлив,  протянул  руку  к  своей кружке и, неловко
задев за край, опрокинул. Пиво пролилось на стол, образовав лужу.
     - Ну,  и  как прикажешь расценивать твой поступок? - спросил комсорг. В
голосе его прозвучали зловещие нотки.
     - Понимай как хочешь...
     - Давно  я,  Молчун, собирался заняться тобой, - повысил голос комсорг,
-  да  все  времени  не было. Ты тянешь назад весь курс, и твое политическое
лицо...
     - Угомонись,  Шустов,  -  перебил  комсорга  Талызин. - Видишь, у парня
руки трясутся.
     - Пива  давно  не пил! - дурашливо добавил кто-то в напряженной тишине,
пытаясь разрядить атмосферу.
     - Не  перебивать!  -  поднял  руку  Шустов.  - Да и ты, Талызин, темная
лошадка,  -  перевел  он взгляд на Ивана. - Видали мы, знаешь, таких героев,
которые вместо армии в кустах отсиживаются.
     Иван поднялся. Темная волна ярости затопила его.
     - Это  кто  же в кустах отсиживался? - спросил он, сжав кулаки так, что
суставы  побелели,  и  тихо,  звенящим  голосом добавил: - Я тебя пришлепну,
негодяй, как муху, если ты не возьмешь свои слова обратно.
     Ляля испуганно дернула его за рукав пиджака и прошептала еле слышно:
     - Ваня, садись! Да садись же. С ума, что ли, сошел?
     - Между   прочим,   зря,   Талызин,   в   бутылку  лезешь,  -  произнес
примирительно  Шустов,  спесь которого заметно поубавилась. - Я отталкиваюсь
от  твоего  личного дела, а в нем довольно странные пробелы. Не собирался об
этом говорить всем, да сам вот заставил.
     - Рот как? Мое личное дело?
     - Да.
     - А  кто  тебе,  интересно, дал право совать нос в чужие личные дела? -
спросил  Талызин  спокойным  голосом, не предвещавшим ничего хорошего. - Я в
этом разберусь, обещаю тебе.
     Шустов пробормотал что-то невразумительное.
     - Да  будет  вам,  ребята,  -  взяла  на себя мирную инициативу Ляля. -
Дело-то выеденного яйца не стоит. Выпьем пива и забудем ссоры-раздоры...
     Кто-то,  взяв  солонку,  тщательно  тряс ее над пивной лужицей, которая
успела впитаться в несвежую скатерть.
     Соседка  Ляли  наклонила  наполовину  опорожненную  бутылку над кружкой
Володи.
     - Спасибо,  подруга, что-то не хочется, жажда пропала, - покачал Молчун
головой и отодвинул ее руку.
     Постепенно шум за столом возобновился, снова зазвучали молодые голоса.
     Угрюмый  Талызин, играя желваками, тяжело опустился на стул. Он слишком
хорошо  понимал,  что таится за обмолвкой Шустова о его личном деле, которое
должно  храниться  в  сейфе,  за  семью печатями. Значит, этот рыжий деятель
имеет  доступ  и  к другим бумагам, которые лежат в отделе кадров. Ясно, что
такая возможность предоставляется только людям известного сорта...
     Иван  побарабанил  пальцами  по столу. Боже, до чего все это мерзко! До
этого   момента   Талызин   только   предполагал,   что   на  курсе  имеется
законспирированный   стукач.   И  теперь  вот  самолично  имел  сомнительное
удовольствие в этом убедиться.
     Есть  не хотелось. Он слушал жужжание голосов, рассеянно ковыряя вилкой
в тарелке.
     Вспомнилась   его   последняя   "одиссея",  лагерь  для  военнопленных,
француз, Гамбург и полный приключений путь домой через нейтральные страны.
     - Что  с  тобой, Ванюшка? - спросила с улыбкой Ляля и ласково погладила
его по плечу. - Не грусти.
     - Наоборот,  я  сегодня  весел, как никогда, - мрачно возразил Талызин,
наливая в стакан пива.
     Ляля придвинула ему винегрет.
     - Отощал ты после сессии, - заметила она.
     - Потому что на скудных харчах, - не преминула вставить ее соседка.
     - Столовка  наша  -  кошмар,  -  покачала головой Ляля. - Однажды я там
пообедала...
     - Нормальная столовая, - возразил Талызин, налегая на винегрет.
     - А  знаешь,  Иван,  приходи  к  нам  обедать после занятий! - тряхнула
косой Ляля. - Я так готовлю - пальчики оближешь!
     - Спасибо, - поблагодарил Талызин.
     Соседка,  наклонившись  к  Ляле, что-то шепнула ей на ухо. Иван в общем
веселом гаме разобрал лишь два слова: "напрасные хлопоты".
     Разошлись в десятом часу вечера.
     Выйдя  на морозную вечернюю улицу, Талызин вытащил кошелек и пересчитал
деньги,  оставшиеся  после  складчины.  Затем  взмахнул рукой, и проезжавшее
мимо  такси  остановилось.  Улыбнувшись  тому,  что  загаданное сбылось, сел
рядом с водителем.
     Решение  пришло  внезапно.  Талызин  почувствовал,  что  ему совершенно
необходимо увидеть Веронику Николаевну, хотя бы издали.
     "Пройду  мимо  ее  дома,  может, хоть в окошке увижу", - подумал он и в
этот момент вспомнил, что даже адреса ее не знает.
     - Куда  едем?  -  спросил  таксист, так и не дождавшийся, пока пассажир
соберется с мыслями.
     - По маршруту троллейбуса, - произнес Талызин и назвал номер маршрута.
     - По  маршруту  так  по маршруту, - согласился водитель, трогая машину.
За  свою  долгую  беспокойную  работу  он  привык  к разного рода клиентам и
потому ограничился вопросом: - До какой остановки?
     - До конечной, отец.
     Чем  дальше  от  центра,  тем  освещение становилось хуже. Окраина была
полутемной.  Но  близ  дома,  в  котором  жили  Барановские, горел фонарь на
столбе. Талызин рассчитался с таксистом и вошел в освещенный круг.
     В одном окне горел свет.
     Иван  подошел к палисаднику, прошелся вдоль него несколько раз, затем в
раздумье остановился.
     Где-то  совсем  по-деревенски  лаяли  собаки,  тянуло печным дымком. На
душе  было  легко, спокойно, и Талызин подумал, что готов бродить здесь хоть
до утра. Пойдет же она утром на работу...
     Скрипнула  дверь. На крыльце показалась женщина в платке и накинутой на
плечи  шубейке.  Женщина  пристально  и  тревожно  всматривалась в Талызина,
стоявшего  в  тени,  которую  отбрасывал дом. Казалось, она ожидала кого-то,
веря и не веря.
     - Вам кого, товарищ? - спросила она чуть хриплым от волнения голосом.
     - Вероника... Это я, - негромко произнес Талызин.
     Она легко сбежала с крыльца, подошла к калитке.
     - Иван  Александрович!  Вы?  Боже мой, а мне померещилось... - Вероника
Николаевна не договорила.
     Талызин   растерянно   молчал.   Хорошее   настроение   его   бесследно
улетучилось. С минуту они стояли по обе стороны притворенной калитки.
     - Как вы здесь очутились? - нарушила молчание Вероника.
     - Был  недалеко,  шел  мимо...  -  промямлил  Талызин и, поняв, что его
слова звучат не очень-то убедительно, умолк.
     - Что  же  мы  стоим?  -  Вероника отодвинула щеколду. - Заходите, коли
пришли.
     Дом  показался  Талызину  тесным,  но уютным. В маленькой прихожей было
чисто прибрано, пахло свежевымытыми полами.
     - Ваши спят, наверно? - шепотом спросил Талызин, снимая пальто.
     - С чего вы взяли?
     - Окна темные.
     - Мама занавешивает. Привычка с войны осталась. Никак ее не отучу.
     - А вы в войну в Москве оставались? Не эвакуировались?
     Вероника покачала головой:
     - В  войну я в ПВО служила. Зажигалки на крышах тушили. И потом, честно
говоря, очень не хотелось уезжать из Москвы.
     В  прихожую вбежал мальчик лет семи и без всякого смущения воззрился на
гостя.
     Талызин присел на корточки.
     - Давай знакомиться, - протянул он мальчику руку. - Тебя как зовут?
     - Сергей.
     - Сергей? В таком случае мы знакомы! - весело воскликнул Иван.
     - Как это? - удивилась Барановская.
     - Заочно,  Вероника Николаевна, - довольно туманно пояснил Талызин. - А
меня - дядя Ваня, - представился он мальчику.
     Рукопожатие Сережи оказалось крепким, скорее - цепким.
     - Входите, - пригласила Барановская, открыв дверь в комнату.
     - Очень   приятно,  -  поднялась  навстречу  мать  Вероники,  Агриппина
Захаровна. - Гостям всегда рады.
     - Это  мой  лучший  слушатель, мама, - сказала Вероника Николаевна. - Я
тебе говорила о нем.
     - Говорила, говорила, - охотно подтвердила старушка.
     Лицо  ее  показалось  Талызину знакомым. Потом он вспомнил, что мельком
видел ее в окне, когда провожал Веронику.
     Агриппина Захаровна пошла на кухню приготовить чай.
     Вероника,  пытаясь  скрыть  легкое  замешательство, вызванное неурочным
приходом Талызина, принялась наводить порядок на пузатом комоде.
     Гость,  сопровождаемый  Сережей, подошел к зеркалу и стал рассматривать
фотографию,   прикрепленную  над  ним.  Молодой  мужчина  в  форме  младшего
лейтенанта глядел прямо, открыто.
     - Мой  муж,  - сказала Вероника Николаевна, проследив взгляд Ивана. - С
войны не вернулся, пропал без вести... - Голос ее дрогнул.
     - Вы получили извещение?
     - Нет.
     - В таком случае... Знаете, всегда остается надежда...
     - Он  писал  мне с фронта, писал часто, как только выдавалась свободная
минутка,  - горячо заговорила женщина. - И вдруг письма перестали приходить.
Как отрезало...
     - Надо сделать запрос.
     Вероника Николаевна махнула рукой:
     - Куда  я только не писала! Столько запросов послала - числа нет. Всюду
обращалась,  куда  только можно. Да и сейчас пишу, но ничего вразумительного
в ответ не получаю.
     - Война,  страшное  народное  бедствие,  - вздохнул Талызин. - Миллионы
людей  сдвинулись  с  мест, миллионы все еще, хотя наступил мир, находятся в
движении,   ее   имеют   постоянного   адреса.  Как  говорится,  вавилонское
столпотворение...
     - Я  понимаю,  -  задумчиво произнесла Вероника Николаевна, - и надежды
не теряю. Продолжаю делать запросы, и каждый день ожидаю вестей...
     Агриппина Захаровна внесла в комнату закипевший чайник.
     - Прошу   к   столу,  Иван  Александрович,  -  церемонно  сказала  она,
улыбнувшись Талызину.
     Вероника  быстро  разложила  по тарелкам нехитрую закуску. Затем строго
сказала мальчику, крутившемуся тут же:
     - Сергей, пора в постель.
     - Ну, мам... - протянул Сережа, готовый расплакаться.
     - Никаких разговоров.
     До  того  как  на  стол  был  водружен  чайник, Талызин и Сережа успели
познакомиться  поближе.  Мальчик  показал  гостю  свою  коллекцию  марок,  а
Талызин  починил  барахлившую  железную  дорогу. Поэтому он счел необходимым
вмешаться в разговор, грозивший перейти на повышенные тона.
     - Вероника  Николаевна, - произнес он, - пусть Сережа немного побудет с
нами.
     - Это в честь чего же?
     - В честь открытия движения!
     - Это как? - подняла брови Вероника Николаевна.
     - Движение  по железной дороге,