стал  в очередь, одолжил у кого-то пустую консервную банку и
получил порцию горячего супа и кусок хлеба.
     К  вечеру,  добравшись  наконец до больницы, он долго уламывал дежурную
сестру,  чтобы  пропустила  его  к  больному  Кирхенштайну.  В  том, что она
смилостивилась, решающим аргументом послужили знаки за ранения.
     - Он   лежит   у  окна,  ваш  родственник,  -  сказала  она.  -  Только
разговаривайте недолго. Врач сживет меня со света, если вас застукает.
     Талызин  открыл дверь в палату, поздоровался и прошел к кровати у окна.
На  ней  спал,  тяжело  дыша,  старый,  совсем седой человек. Иван присел на
табурет  и  дотронулся  до  руки  старика.  Тот  открыл  глаза  и недоуменно
посмотрел на Талызина.
     Остальные   больные  с  интересом  наблюдали  за  поздним  посетителем.
Старика  Кирхенштайна  никто  не  навещал, а тут этот солдатик раненый. Надо
же!
     - Я  с  фронта... Привез привет от вашего племянника. Здесь буду совсем
недолго,  нужно  скоро  возвращаться,  -  громко  сказал  Иван, пожимая руку
старику. - С трудом нашел вас!..
     Последнюю фразу, являвшуюся паролем, Талызин выделил интонацией.
     Старик приподнялся на постели и тихо произнес:
     - Рад, что нашли меня, пусть и с трудом.
     Это был ответный пароль.
     Вскоре  больные  утратили  интерес  к  посетителю, каждый занялся своим
делом.
     - Заболел  я не вовремя, - сказал старик. - И многие мои друзья болеют,
время такое. Но кое-кто сопротивляется простуде.
     - Мне  сестра  разрешила  быть  тут  всего  несколько  минут,  - сказал
Талызин.  -  К  тому  же  скоро  комендантский  час, а я не устроен. Есть ли
место, где можно остановиться?
     - Найдем,  -  произнес  старик. - У моего двоюродного брата, он поможет
вам скоротать отпуск. - И назвал адрес.
     Талызин поднялся.
     - Спасибо,   что  навестили.  Давно  писем  с  фронта  не  было,  я  уж
волновался...
     - Выздоравливайте. До встречи! - сказал Талызин и вышел.
     Добираясь  до  Эгона,  адрес  которого дал Кирхенштайн, Талызин чуть не
угодил в облаву.
     С  противоположных  сторон  улицы навстречу друг другу шли два патруля.
Повинуясь  безотчетному чувству, Талызин свернул в первый попавшийся двор, а
здесь, оглядевшись, нырнул в оконный проем разрушенного дома и затаился.
     Интуиция его не обманула. Через несколько мгновений послышались крики:
     - Стоять! Ни с места! Проверка документов.
     Несколько голосов раздалось близко, над самым ухом:
     - Кто-то сюда вошел!
     - Тебе показалось...
     - Возможно, здесь живет.
     - Тогда он нам не нужен.
     Голоса  стихли. Затем с улицы послышался чей-то тонкий, отчаянный крик,
а затем короткая автоматная очередь.
     Быть  может,  следовало  переночевать  тут,  в  развалинах,  но Талызин
решил, что надо идти.
     Через  час  он  постучал  в дверь одноэтажного домика. На стук долго не
отзывались,  хотя  из-за  плотной  шторы,  небрежно  повешенной,  пробивался
слабый  свет.  Ему  подумалось:  "Сейчас в Германии мания у всех запираться,
прятаться,  забиваться  поглубже  в норы. Что это - боязнь бомбежек и смерти
или комплекс вины?"
     Наконец за дверью спросили:
     - Кто там?
     - От Кирхенштайна, - негромко ответил Талызин.
     Дверь  приоткрылась,  и  Иван  вошел  в  коридор, слабый свет в который
падал из комнаты.
     - Эгон?
     - Эгон.
     - Я из госпиталя...
     - Проходите  в  комнату. Осторожно, не споткнитесь, здесь заставлено, -
сказал Эгон.
     Комната  была  узкой  и  длинной.  На  столе  горела настольная лампа с
зеленым абажуром, лежала раскрытая книга.
     Талызин,  не  ожидая  приглашения,  тяжело опустился на стул. Некоторое
время  он  молчал. Молчал и человек, впустивший его. Было ему за шестьдесят.
Высокий, прямой, узколицый, с обильной проседью.
     Иван  осторожничал.  Сейчас  вся  надежда - этот молчаливый человек. Но
как  ему  открыться?..  Кирхенштайном, кроме фразы "Он поможет вам скоротать
отпуск", об этом человеке ничего не было сказано.
     Наконец Талызин спросил:
     - Мы одни?
     - Одни. Жена на дежурстве.
     Эгон, спокойно глядя на посетителя, ждал продолжения.
     - Кирхенштайн сказал, что я могу рассчитывать на вашу помощь.
     - В  чем  должна  выразиться  помощь?  - Эгон подошел к окну и поправил
уголок шторы.
     - Мне необходимо срочно выбраться отсюда.
     - Из Гамбурга?
     - Да.
     - А куда?
     - В любую нейтральную страну.
     - У вас есть документы?
     - Никаких.
     Эгон присвистнул:
     - Ничего себе задачка... Как же вы добрались сюда?
     Иван улыбнулся:
     - Добрался. Вот как выбраться?
     Эгон молча что-то обдумывал.
     - Есть одна идея, но ответ я смогу дать только завтра, - сказал он.
     - А нельзя ли сегодня? - вырвалось у Талызина.
     - Никак,  -  покачал  головой  Эгон.  -  А  пока  располагайтесь, будем
ужинать.
     "Лишних  вопросов  не  задает,  сдержан. Добрый признак", - отметил про
себя Талызин.
     - Вижу, досталось вам, - сказал за ужином Эгон. - Вы немец?
     - Нет.
     - Я  догадался,  - кивнул Эгон, посыпая солью ломтик серого хлеба. - Не
думайте, что вся наша нация состоит из извергов и палачей.
     - Я  так  не  думаю,  -  сказал  Талызин  и  добавил: - Гамбург - город
Тельмана!
     - Я знал Тедди, - просто сказал Эгон.
     - Тельмана?  -  с  оттенком  недоверия  переспросил  Талызин.  Для него
фигура вождя немецких коммунистов была легендарной еще с юношеских лет.
     - А  что  вас  удивляет?  Я  ведь тоже коренной гамбуржец, как и он. Мы
проводили  одну  работу.  Организовывали  стачки  в  Красном Веддинге, среди
рабочих, в порту.
     - Расскажите о Тельмане, - попросил Талызин.
     - Тедди  рабочие  любили.  Он  пользовался  большим авторитетом. - Эгон
глотнул  кофе-эрзац. - Я расскажу вам об одном событии, в котором мне выпало
участвовать.   Это   произошло  давно,  в  тридцать  третьем.  Я  тогда  был
корреспондентом "Роте Фане". Знаете о такой газете?
     Иван кивнул.
     - С   начала   года   обстановка  в  стране  была  крайне  напряженной.
Необходимо  было собрать Центральный комитет партии, чтобы выработать единую
линию  борьбы.  Долго  искали  место,  где  можно  было  бы собраться. Всюду
рыскали  полицейские  и  штурмовики  -  партия  фактически  была вне закона.
Наконец   выбрали   небольшое   местечко   на  реке  Шпрее.  Оно  называлось
Цигенхальс,  по-русски  это  звучит  как  "горло  козы".  Да, там нам чуть и
впрямь  не  перерезали  горло...  -  Эгон  побарабанил  пальцами по столу. -
Собрались  мы,  как сейчас помню, седьмого февраля. Съезжались тайком, минуя
полицейские  кордоны  и  облавы,  со  всех концов Германии. Заседание решено
было  проводить  в деревенском кабачке, там такая задняя комнатка имелась, с
выходом  к реке. Председательствовал Тельман. Обсуждали, как бороться против
Гитлера,  против  готовящейся войны. Работа уже шла к концу, когда в комнату
вбежал  запыхавшийся  человек и сообщил, что полицейские напали на наш след.
"Без  паники",  -  сказал Тедди. Мы выскальзывали по одному через черный ход
прямо  к  реке,  к  причалу  были  привязаны  лодки... Тедди уходил, когда в
запертую  дверь уже ломились полицейские. Это было последнее заседание ЦК, в
котором участвовал наш Тедди.
     - Тельман уже принадлежит истории, - произнес задумчиво Талызин.
     - И  знаете,  с  того  дня,  как я видел Тельмана в Цигенхальсе, прошло
больше  десяти  лет,  -  продолжал  Эгон, - и каких лет! А у меня до сих пор
перед  глазами  мельчайшие детали той встречи. Помню горячую речь Тедди, его
плотно  сбитую фигуру, простой рабочий костюм, кепку. Шпрее сильно обмелела,
берега  были  по-зимнему  пустынны.  Мы  гребли  что  было сил, только весла
трещали!..  Полиция  нас  обнаружила,  когда  основная  часть  лодок  успела
подойти  к  речной излучине. Послышались выстрелы, крики, кого-то ранило, но
нам  удалось  уйти  от преследования... Мы засиделись, вам нужно отдыхать, -
сказал Эгон, поднимаясь. - Завтра вам понадобятся силы.
     - С чем связан ваш план? - спросил Талызин.
     - Не  с чем, а с кем, - впервые улыбнулся Эгон, улыбка очень шла ему. -
С моей женой.
     - Она ваша единомышленница?
     - Да.  Она  работает  телефонисткой в порту. И кое-что знает о тамошней
жизни.  В порту стоит транспортное судно. Оно должно в сопровождении военных
судов отправиться в Норвегию, на завод тяжелой воды.
     - Когда?
     - Завтра, если не будет бомбежки.
     - Я  вижу,  бомбежек вам хватает, - произнес Талызин. - Гамбург лежит в
руинах.
     - Сегодня   еще  бог  миловал,  выдалась  спокойная  ночь.  Подобное  в
последнее  время  случается  редко.  А на днях такое было - кошмар! Самолеты
налетели днем. Бомбили что-то в порту...
     - Что именно?
     - Не  знаю,  слухи  разные  ходят...  Жена,  к  счастью,  в тот день не
дежурила, была дома. Самолеты бомбили корабли, но и порту досталось.
     - Нужно еще будет передать короткий шифр по радио...
     Эгон  кивнул,  погасил  настольную  лампу,  зажег  крохотный  ночничок.
Укладываясь спать, сказал:
     - Разрешите задать вам вопрос?
     - Пожалуйста.
     - Я  не  спрашиваю,  кто  вы,  как  вас зовут. Как старый подпольщик, я
знаю:  каждый  из  нас  должен  ведать  только  о  том,  что непосредственно
относится  к  его  участку  работы.  Но  я хочу спросить лишь одно... - Эгон
запнулся. - Впрочем, вы можете мне не отвечать...
     - Спрашивайте.
     - У вас было здесь задание?
     - Да, - поколебавшись крохотное мгновение, ответил Талызин.
     - Вы его выполнили?
     - Выполнил.  Точнее,  буду  считать  выполненным,  если  сумею передать
результат.
     - Спасибо.  Это  единственное,  что я хотел услышать, - произнес Эгон и
отвернулся к стене.
     Через минуту послышалось его тихое посапывание.
     Талызин  долго не мог уснуть. В памяти прокручивались события последних
дней,  насыщенных  до  предела.  Что  ждет  его  впереди?  Какие испытания и
опасности?
     Вспомнилась   Москва,   особняк  Управления  на  тихой  улице,  кабинет
полковника  Воронина...  Что  он  делает  сейчас? Тоже, наверное, не спит: у
него  ведь  таких, как Талызин, десятки. И каждую операцию нужно готовить, в
каждую - вложить частичку собственной души...


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Вскоре  матросы  "Кондора" обнаружили пробоину, и работа закипела. Пока
двое  качали  насос,  остальные  пытались  забить  дыру, из которой хлестала
вода.
     Отверстие  кое-как  заделали,  теперь  предстояло опорожнить трюм. Люди
сменялись,  насос  работал непрерывно, но вода продолжала прибывать. Видимо,
где-то  были  еще  пробоины,  но  обнаружить  их,  несмотря  на  поиски,  не
удавалось. Уровень воды в трюме медленно, но верно повышался.
     Матросы  были  в рыбацких сапогах, только один Миллер в ботинках. А эта
обувь, хотя и добротная, на толстой подошве, пропускала воду.
     Капитан  то  поднимался  наверх,  чтобы  наблюдать  за  морем, то снова
спускался в трюм, и каждый раз его лицо становилось все более озабоченным.
     На  палубе  матросы  по  приказу Педро готовили плот: когда бросились к
спасательной лодке, она оказалась изрешеченной пулями и осколками.
     - Будем  спасаться вплавь, - решил капитан. - Судно обречено, это ясно.
Однако на плаву какое-то время оно еще продержится...
     - Помпа засорилась, - сказал боцман.
     - Плюньте  на  нее.  Ступайте  наверх,  погрузите на плот продукты, а я
пойду  приготовлю  наши  документы.  -  Капитан  пожевал губами и добавил: -
Запомните  сами и объявите всем остальным: мы - рыбаки, терпящие бедствие. С
нами  -  человек,  бежавший  из  немецкого  концлагеря.  Так сказать, жертва
нацизма,  -  протянул  капитан  руку в сторону Миллера. - Он бежал, а мы его
подобрали и спасли, беднягу.
     - Ясно,  - кивнул деловито боцман: он своего капитана привык понимать с
полуслова. - А где мы его, беднягу, подобрали?
     Капитан пожал плечами:
     - В  открытом море, где же еще? Фашистские изверги разбомбили корабли с
заключенными,   а  вот  этому  счастливчику  Миллеру  удалось  выпрыгнуть  с
тонущего корабля. Правда, Миллер?
     - Корабли разбомбили англичане, - произнес угрюмо штурмбанфюрер.
     - Скажите,   какой   поборник  справедливости,  -  протянул  капитан  с
иронией.  -  Но мы люди маленькие, мы в этих тонкостях не разбираемся. Пусть
там,  наверху,  выясняют, кто кого бомбил. У рыбаков одна забота - думать об
улове.  Между прочим, утверждая, что вы бежали из немецкого концлагеря, я ни
на  йоту  не  погрешил  против  истины.  Ну,  так как, вы усвоили мою мысль,
Миллер?
     - Усвоил.
     - Вы  очевидец,  участник  и  свидетель трагедии, которая разразилась в
открытом  море,  -  продолжал  Педро.  -  Расскажете  там все, как было... -
Капитан  сделал неопределенный жест и заключил: - Ваши достоверные показания
явятся еще одной страницей в книге обвинений фашизму.
     - У  вас  тут  утонешь  в два счета, - буркнул Миллер, переступив через
лужу на палубе.
     Капитан поиграл фонариком:
     - Не  ропщите,  друг  мой.  Все-таки,  что  ни  говори, у нас не лагерь
смерти,  из  которого  вы  столь  счастливо  бежали,  а  кусочек нейтральной
территории...
     - Которая  скоро скроется под водой, - закончил Миллер. Оступившись, он
едва не растянулся.
     - Осторожно,  не  гибните  раньше  времени,  -  сказал  капитан.  - Вы,
Миллер, теперь наша опора и надежда. Мы спасли вас, вы спасете нас.
     - Ваше судно застраховано, Педро?
     - Суда вольных охотников не подлежат страховке.
     - И вам не жаль "Виктории"?
     Капитан поправил:
     - "Кондора".
     - Все равно.
     - Видите  ли,  Миллер,  всякая  профессия  имеет свои неудобства. В том
числе  и  профессия  свободного  пирата. Но мне не так обидно, как некоторым
другим:  я,  по  крайней мере, не таскаю с собой никаких драгоценностей. Без
них оно как-то спокойней...
     Уровень  воды  в  трюме  продолжал  повышаться.  Вода  колыхала  всякую
дребедень,   вытащенную  из  укромных  трюмных  уголков:  деревянные  ящики,
засохшие шкурки бананов, ложе сломанной винтовки, фанерный совок.
     Матросы подготовили плот. Педро сплюнул на воду и сказал:
     - Ваш выход, Миллер. Не опоздайте, иначе спектакль сорвется.
     Плот был загружен.
     Капитан  в  последний  раз  окинул  взглядом обреченное судно. "Кондор"
приметно осел, ватерлиния ушла под воду.
     - Здесь  оживленная  морская  трасса,  -  сказал  капитан, сверившись с
картой. - На нас, я уверен, рано или поздно кто-нибудь наткнется.
     Миллер потрогал носком одно из бревен плота:
     - Лучше бы раньше.
     - Как судьба распорядится. Я фаталист.
     - Судьбе тоже иногда нужно подсказывать.
     Капитан согласился:
     - Золотые слова.
     Четверо  матросов и боцман - весь экипаж - снесли на плот свой нехитрый
скарб.  Миллер подивился его скудости - у каждого был лишь небольшой морской
сундучок.  Видимо,  экипаж  "Кондора" исповедовал фатализм, так же как и его
капитан.   Смуглые   матросы  не  выглядели  ни  особенно  озабоченными,  ни
встревоженными.  Лица  их были спокойны, движения размеренны. "Низшая раса",
- привычно подумал Миллер.
     - Как  это  ни  парадоксально, то, что с нами случилось, - к лучшему, -
сказал  Педро.  - У нас больше шансов, если мы покинем эту проклятую зону не
на корабле, а на плоту.
     - По  крайней  мере,  это  будет выглядеть более естественно, - добавил
боцман.
     Капитан многозначительно посмотрел на своего угрюмого пассажира:
     - Надеюсь,  ваши  средства,  Миллер,  помогут  нам  выпутаться  из этой
передряги.
     Матросы  старались  как  можно дальше отгрести от "Кондора", чтобы плот
не попал в водоворот.
     Через  несколько  минут  от  "Кондора"  осталась  только  скособоченная
труба, которая продолжала отчаянно дымить.
     - Старик  сражается  до  последнего,  -  сказал  капитан,  и  Миллер  с
удивлением уловил дрожь в его голосе.
     - Отлетался  "Кондор",  - вздохнул боцман и снял рыбацкую зюйдвестку. -
Сложил крылья.
     Корабль скрылся под водой.
     Что-то  ухнуло,  над  местом  гибели "Кондора" поднялся водяной горб, и
высокая волна, побежавшая от него, едва не перевернула плот.
     Матросы  внешне  безучастно  смотрели  на гибель корабля. Но может, они
умели глубоко таить свои чувства - кто их разберет?
     С  самого  начала  путешествия  на  плоту  Миллер понял, что на комфорт
рассчитывать   не   приходится:  плот  заливало,  плохо  скрепленные  бревна
скрипели, все время норовя схватить ногу в капкан.
     Теперь  они  не  гребли.  Плот  дрейфовал,  покорный морским течениям и
ветру.   Грести,   выбиваться   из   сил   бессмысленно,  рассудил  капитан:
вероятность  встречи с каким-либо кораблем не зависит от того, движется плот
или не движется.
     Боцман  прикорнул  на  солнцепеке:  выглянувшее из-за тучи солнце вдруг
пригрело совсем по-летнему.
     - Корабль! - закричал матрос.
     Видимо,  так  кричал впередсмотрящий Колумба, когда каравеллы отважного
генуэзца  приближались к Новому Свету, но Миллер догадался, о чем идет речь.
Он  с  беспокойством вглядывался вдаль: какой сюрприз преподнесет теперь ему
судьба?
     Капитан  Педро  оказался  пророком:  их  действительно  подобрали очень
скоро.
     Миллеру   и   тут  повезло:  судно,  которое  их  подобрало,  оказалось
гражданским.  Шкипер  его,  весьма  эмоциональный француз, больше доверял не
документам,    которые   просмотрел   довольно   невнимательно,   а   живому
впечатлению.
     Он  и  команда "Пенелопы" - так называлось судно, которое сняло с плота
потерпевших  бедствие,  -  затаив  дыхание  слушали  рассказ  Миллера  о его
печальной  "одиссее".  Оказывается,  большинство  из  них  недурно  понимали
по-немецки.
     Размякший  от  горячей  пищи  и доброй порции арманьяка, Миллер поведал
сначала  о  концентрационном  лагере, в котором он провел четыре долгих года
между жизнью и смертью.
     Когда  Миллер  рассказывал  о  ночной  погрузке боеприпасов, о том, как
военнопленные  бегом  таскали  тяжелые  ящики,  а  падавших  людей  эсэсовцы
добивали, кто-то спросил:
     - И французы там были?
     - Конечно.  У нас был интернациональный лагерь: в бараках содержались и
французы, и русские, и бельгийцы, и болгары, и югославы, и немцы...
     - Немцы?! - удивленно переспросил шкипер.
     - Те,  которые шли против фю... Против этого подонка Гитлера, - пояснил
Миллер.  (Обмолвка  могла  ему дорого обойтись, но, кажется, на нее никто не
обратил внимания.)
     - А  ты  неплохо  выглядишь,  парень,  -  заметил один француз, хлопнув
штурмбанфюрера по плечу.
     Даже  измызганный,  в  трюмной грязи, прилипшей к мокрой одежде, Миллер
производил впечатление здоровяка.
     Штурмбанфюрер вздохнул и негромко проговорил:
     - У  меня  конституция  такая,  кость широкая, ничего не поделаешь. Все
ошибаются.  А  у меня на теле живого места нет, - продолжал он с надрывом, -
почки отбиты. Меня в лагере каждый день...
     - Довольно,  дружище,  -  громогласно  прервал  его  шкипер.  -  Хватит
вспоминать о том, что было. Нужно думать теперь не о прошлом, а о будущем.
     - А  я,  когда читал, особенно в "Юманите", о немецких концентрационных
лагерях,  то  думал,  грешным  делом:  враки!  -  заметил тщедушный матрос с
пышными  усами.  -  Трудно  поверить,  что  могут быть на свете такие ужасы.
Только когда услышишь очевидца, того, кто прошел через все это...
     - Все так и есть, как он рассказывает, - поддержал Миллера шкипер.
     - Откуда ты знаешь, Пьер? - спросил пышноусый.
     - Теперь  уже  можно об этом рассказать... Войне капут и Гитлеру капут,
-  сказал  шкипер.  -  Мой  младший  брат  служил  во  французской армии и в
сороковом  году,  в  самом  начале  "странной  войны", попал в плен к бошам.
Что-то  там  ему пришили, какую-то агитацию, что ли... В общем, упрятали его
немцы в концентрационный лагерь.
     - Во