Себастьян Жапризо
   Дама в автомобиле в очках и с ружьем
 
 
   Изд. "Орлов и сын", Москва, 1992 г.
   OCR Палек, 1998 г.
 
 
   ДАМА
 
   Я никогда не видела моря.
   Перед моими глазами, совсем рядом, словно морская гладь, рябит  выст-
ланный черными и белыми плитками пол.
   Мне так больно, что кажется, будто это пришла моя смерть.
   Но я жива.
   В тот момент, когда на меня набросились - я не сумасшедшая,  на  меня
действительно кто-то набросился или что-то обрушилось, - я  подумала:  я
никогда не видела моря. Вот уже несколько часов меня не оставляет страх.
Страх, что меня арестуют, страх перед всем. Я придумала целую кучу  иди-
отских оправданий, и самым идиотским из них было то, что мелькнуло у ме-
ня в голове в эту минуту: не причиняйте мне зла, на самом деле не  такая
уж я скверная, просто мне хотелось увидеть море.
   Еще я помню, что закричала, закричала что было мочи, но крик этот так
и не вырвался из моей груди. Кто-то отрывал меня от пола, душил.
   Продолжая вот так беззвучно кричать, кричать, кричать, я еще  подума-
ла: нет, этого не может быть, просто меня мучит какой-то кошмар,  сейчас
я проснусь у себя в комнате, настанет утро.
   А потом произошло вот что.
   Заглушая во мне мой крик - я отчетливо услышала этот звук! - раздался
хруст кости: это ломали мою руку, да, да, мою руку.
   Боль не красная и не черная. Боль-это колодец  слепящего  света,  су-
ществующий только в нашем сознании. Но все же вы в него падаете.
   Прохладные плитки пола освежают мне лоб. Должно быть, я снова потеря-
ла сознание.
   Не шевелиться. Главное - не шевелиться.
   Я вовсе не лежу на полу, а стою на коленях, прижав к  животу  горящую
словно в огне левую руку, я согнулась пополам от боли, я  пытаюсь  унять
ее, но она пронизывает плечи, затылок, поясницу.
   Сквозь рассыпавшиеся по лицу волосы я вижу,  как  прямо  перед  моими
глазами по белой плитке ползет муравей. Дальше тянется вверх что-то  се-
рое, по-видимому сток умывальника.
   Не помню, чтобы я снимала очки. Наверное, они упали, когда меня пота-
щили назад, зажав мне рот, чтобы заглушить мой крик. Нужно найти очки.
   Сколько же времени я стою вот так, на коленях, в этой полутемной  ка-
морке шириной в два и длиной в три шага? Никогда в жизни я не  падала  в
обморок. То, что случилось сейчас, - это даже не провал  в  сознании,  а
всего лишь трещинка в нем.
   Если бы я находилась здесь давно, там,  на  станции  техобслуживания,
кто-нибудь забеспокоился бы... Я стояла перед умывальником,  мыла  руки.
Правая рука - я сейчас приложила ее к щеке - еще влажная.
   Нужно найти очки, нужно встать.
   Когда я резко, слишком резко, поднимаю голову, пол перед моими глаза-
ми встает дыбом, я боюсь, что снова потеряю сознание, но вдруг все  сти-
хает - и шум в ушах, и даже боль. Теперь она сосредоточилась в левой ру-
ке, я не смотрю на нее, но чувствую, что она  сильно  распухла  и  стала
словно каменная.
   Надо ухватиться правой рукой за раковину и встать.
   Ну, вот я и стою. Перед моими глазами в зеркале вместе со мною  кача-
ется мое туманное отражение, и мне кажется, что время  возобновило  свой
бег.
   Я знаю, где я: в туалете станции техобслуживания на шоссе в  Аваллон.
Я знаю, кто я: идиотка, скрывающаяся от полиции. Лицо в зеркале, к кото-
рому я приближаю свое лицо так близко, что чуть ли не касаюсь его,  ско-
ванная болью рука, которую я подношу к глазам, чтобы посмотреть на  нее,
слеза, стекающая по щеке и падающая на эту руку, тяжелое дыхание  в  ка-
кой-то щемящей тишине - все это я.
   Войдя сюда, я положила сумку на полочку под зеркалом, в которое  сей-
час смотрюсь. Сумка на месте.
   Я с трудом, помогая себе зубами, открываю ее правой рукой и ищу  вто-
рую пару очков, ту, в которой я печатаю на машинке.
   Мое отражение в зеркале стало отчетливым, и я вижу свое  плачущее,  в
грязных потеках, искаженное страхом лицо.
   Я больше не осмеливаюсь смотреть на левую руку и прижимаю ее к  себе,
к перепачканному белому костюму.
   Входная дверь закрыта. А ведь когда я вошла, я оставила ее  распахну-
той.
   Нет, я не сумасшедшая. Я остановила машину. Попросила заправить ее. Я
хотела причесаться и вымыть руки. Мне указали на белый  домик,  стоявший
поодаль. Внутри было слишком темно для меня, и я  не  закрыла  за  собой
дверь. Не знаю, случилось ли это сразу или я успела  причесаться.  Помню
только, что я отвернула кран и что вода была холодная... Да, конечно же,
я причесалась - я в этом уверена! - и вдруг, словно порыв ветра,  кто-то
возник за моей спиной, я не знаю кто, какое-то страшное  чудовище.  Меня
приподняло над полом, я кричала изо всех сил, но из моей груди не вырва-
лось ни единого звука, и не успела я понять, что со мной произошло,  как
страшная боль, пронзившая мне руку, сокрушила все мое существо, и я ока-
залась на коленях, одна.
   Нужно проверить сумку.
   Деньги на месте, в фирменном конверте нашего агентства. У меня ничего
не украли.
   Нелепо. Невероятно.
   Я пересчитываю деньги, сбиваюсь, начинаю считать снова, и у меня  ле-
денеет сердце: меня не хотели ограбить, хотели только одного - я сошла с
ума, я сойду с ума! - сломать мне руку.
   Я смотрю на нее, на раздувшиеся посиневшие пальцы, и вдруг не  выдер-
живаю: валюсь на умывальник, снова падаю на колени и начинаю выть. Я бу-
ду выть как зверь до скончания века, я буду выть, рыдать и биться до тех
пор, пока кто-нибудь не придет сюда и я не увижу дневной свет.
   С улицы до меня доносятся чьи-то торопливые шаги, скрип гравия, голо-
са.
   Я продолжаю выть.
   Дверь резко распахивается, и в каморку врывается ослепительный день.
   Яркое июльское солнце все на том же месте, над холмами. И  люди,  что
входят сейчас, склоняются надо мною и говорят все разом, - те же  самые,
кого я видела, когда вышла из машины. Я узнаю их: это хозяин станции те-
хобслуживания и два владельца автомобилей, судя по всему, местные  жите-
ли, которые, видно, тоже подъехали сюда заправиться.
   В то время как мне помогают подняться, а я безудержно плачу, мой мозг
сверлит одна глупая мысль: а ведь вода в умывальнике все  течет.  Только
сейчас я услышала этот звук. Я хочу закрыть кран, я хочу это сделать.
   Все с недоумением смотрят на меня, ничего не понимая. Ни того, что  я
не знаю, сколько времени нахожусь здесь. Ни того, что у  меня  две  пары
очков: протягивая мне те, что валялись на полу, они раз  десять  требуют
подтверждения, что это мои очки, действительно мои. "Успокойтесь, ну ус-
покойтесь же", - твердят они, принимая меня за сумасшедшую.
   На улице так светло, так спокойно, все предметы до того ужасающе  ре-
альны, что я сразу же перестаю плакать. Самая обыкновенная  станция  те-
хобслуживания. Заправочные колонки, посыпанные  гравием  дорожки,  белое
здание с наклеенной на окно крикливой рекламой, живая  изгородь  из  бе-
ресклета и олеандра. Шесть часов вечера, летнего вечера. Как же я  могла
кричать, кататься по полу?
   Машина стоит на том самом месте, где я ее оставила.  При  взгляде  на
нее прежний страх, который как бы затаился во мне в  тот  момент,  когда
это произошло, вновь охватил меня. Сейчас меня начнут расспрашивать, от-
куда я еду, что я натворила, я буду нести всякую околесицу, и они  дога-
даются о том, что я скрываю.
   У порога конторы, к которой меня ведут, в ожидании  стоят  женщина  в
синем фартуке и девочка лет шести-семи. На их лицахтень беспокойства, но
больше - любопытства, как будто здесь происходит что-то занимательное.
   Вчера вечером, как раз в это время, другая девочка, с длинными распу-
щенными волосами, прижимая к себе куклу, вот  так  же  смотрела,  как  я
приближаюсь к ней. И вчера мне тоже было стыдно. Я даже не знаю - чего.
   Впрочем, нет, знаю. Прекрасно знаю. Я не могу вынести детского взгля-
да. За ним всегда стоит другая девочка - я сама, какой я была  когда-то,
- и эта девочка смотрит на меня.
   Море.
   Если дело обернется для меня плохо, если меня арестуют и мне придется
доказывать - как это говорят? - свое алиби, давать объяснения, то начать
нужно именно с моря.
   Конечно, это будет не вся правда, но я стану говорить долго, не пере-
водя дыхания, говорить со слезами в голосе, я изображу себя жертвой  на-
ивной, грошовой мечты. Для большей убедительности я что-нибудь приплету:
приступы раздвоения личности, алкоголиковпредков или же что  ребенком  я
упала с лестницы. Я хочу опротиветь тем, кто будет меня  допрашивать,  я
хочу утопить их в потоке сентиментальных небылиц.
   Я скажу им: я не ведала, что творю, это была и я и не  я,  понимаете?
Просто я подумала: вот подходящий случай увидеть море. Значит, оно и ви-
новато.
   Мне, конечно, возразят: если мне, мол, так хотелось увидеть  море,  я
давно могла это сделать. Достаточно было купить билет на поезд и по при-
езде остановиться в пансионате "Палава-ле-Фло". Ведь другие именно так и
поступают, и ничего - выдерживают, на то и существует оплаченный отпуск.
   А я отвечу им, что не раз хотела это сделать, но у меня ничего не вы-
ходило.
   Кстати, это правда. Вот уже шесть лет я каждый год пишу  в  различные
туристические компании, в гостиницы, мне присылают проспекты, я  начинаю
приглядывать в витринах магазинов купальные костюмы. Однажды я даже чуть
было не протянула руку - так протягивают руку к звонку, но  не  нажимают
его, - чтобы записаться в какой-то клуб организованного отдыха. Две  не-
дели у моря на Балеарских островах, дорога в оба конца самолетом, и, ко-
нечно, осмотр Пальмы, оркестр, тренер по плаванию и  яхта,  закрепленные
за вами на все время  вашего  отдыха,  хорошая  погода,  гарантированная
"Юнион-Ви", и еще масса всяких соблазнов, так что от одного чтения прос-
пекта уже покрываешься загаром. Но почему-то, сама не могу объяснить по-
чему, каждый  отпуск  я  провожу  так:  первую  половину  в  главной  (и
единственной) гостинице Монбриана, департамент Верхняя Луара, а вторую -
неподалеку от Компьена, у моей школьной подруги, которая  живет  там  "с
собственным мужем" и глухой свекровью. И мы играем в бридж.
   И это вовсе не потому, что я человек привычки или страстно люблю кар-
ты. И не потому, что чрезмерно застенчива. Наоборот, нужно обладать чер-
товским нахальством, чтобы потчевать знакомых рассказами о своих  похож-
дениях в Сен-Тропезе, на Лазурном берегу, когда в действительности возв-
ращаешься всего-навсего из Компьенского леса. Так что я не знаю,  в  чем
дело.
   Я ненавижу тех, кто видел море, ненавижу тех, кто его не видел, и мне
кажется, что я ненавижу весь мир. Вот и все. Пожалуй, я ненавижу и себя.
Если это что-нибудь объясняет, пусть будет так.
   Зовут меня Дани Лонго. Вернее, Мари Виржини Лонго. Но  когда  я  была
маленькой, я выдумала себе имя Даниель. Я вру с тех пор, как дышу.  Сей-
час-то Виржини нравится мне больше, но разве добьешься, чтобы это поняли
другие? Дудки!
   По документам мне двадцать шесть лет, по  умственному  развитию-один-
надцать-двенадцать, рост метр шестьдесят восемь, волосы  довольно  свет-
лые, вдобавок я каждый месяц обесцвечиваю  их  тридцатипроцентной  пере-
кисью водорода; я не уродлива, но ношу дымчатые очки, чтобы скрыть  свою
близорукость, - это моя уловка, хотя все давно раскусили меня,  идиотку,
- и единственное, что я умею делать наиболее прилично, это молчать.
   Кстати, я никогда ни с кем не заговариваю, разве что попрошу передать
мне соль. Дважды я нарушила свое правило, и в обоих случаях это ни к че-
му хорошему не привело. Ненавижу людей, которые не  понимают  с  первого
раза, что с ними не хотят иметь дело. Ненавижу себя.
   Я родилась во Фландрии, в поселке, о котором у меня сохранилось  лишь
одно воспоминание-запах смешанного с грязью угля, который разрешают под-
бирать возле шахты женщинам. Мой отец - итальянский эмигрант, он работал
на железнодорожной станции - погиб, когда мне было два года,  под  ваго-
ном, из которого перед этим украл ящик английских булавок. Я  думаю,  он
просто не разглядел надпись на ящике - ведь близорукость я  унаследовала
от него.
   Это произошло в годы немецкой оккупации, и весь груз товарного соста-
ва предназначался немецкой армии. Несколько лет спустя  отец,  так  ска-
зать, взял реванш. В память о нем где-то в комоде я храню серебряную,  а
может, посеребренную медаль, на которой изображена хрупкая девушка, раз-
рывающая, словно ярмарочный силач, оковы. Каждый раз, когда на  улице  я
встречаю бродячего циркача, демонстрирующего подобный трюк,  я  невольно
вспоминаю об отце.
   Но в моей семье не все герои. Меньше чем через два года после  гибели
мужа, когда уже пришло Освобождение, моя мать выбросилась из окна  нашей
мэрии после того, как ей обрили голову. В память о ней я не храню  ниче-
го. Если мне случится об этом рассказывать кому-нибудь,  я  добавлю:  не
храню даже пряди волос. И пусть на меня смотрят с ужасом  -  мне  напле-
вать.
   За два года, прошедшие после смерти отца, я видела эту горемыку  раза
два или три в приютском зале для свиданий. Я  бы  затруднилась  описать,
как она выглядела. Наверное, как всякий бедняк. Она тоже  была  итальян-
кой, звали ее Рената Кастеллани. Родилась она в Сан-Аполлинаре,  провин-
ция Фрозиноне. Ей было двадцать четыре года, когда она умерла. Моя  мать
моложе меня.
   Кто моя мать и откуда она, я узнала из записи о моем рождении. Воспи-
тывавшие меня монахини наотрез отказывались разговаривать со мной о ней.
Когда я сдала экзамен на бакалавра и стала самостоятельной, я приехала в
наш поселок. Мне показали на кладбище место, где она похоронена. Я хоте-
ла накопить денег и что-нибудь сделать для нее, ну хотя бы положить пли-
ту с ее именем, но мне не разрешили, так как она захоронена в общей  мо-
гиле.
   А впрочем, мне наплевать.
   Несколько месяцев я работала в Ле-Мане секретаршей на  фабрике  игру-
шек, затем у нотариуса в Нойоне. Мне было двадцать лет, когда я  впервые
нашла себе работу в Париже. Работу я потом  переменила,  но  по-прежнему
живу в Париже. Теперь я в рекламном агентстве, где служат  двадцать  во-
семь человек, и получаю, после вычета налогов, 1270 франков в  месяц  за
то, что стучу на машинке, подшиваю дела в папки, отвечаю  на  телефонные
звонки, а в случае надобности и выбрасываю мусор из корзинок для бумаг.
   Мое жалованье дает мне возможность есть бифштекс с жареной  картошкой
на обед, простоквашу и джем на ужин, одеваться  примерно  так,  как  мне
нравится, оплачивать однокомнатную квартирку с ванной и кухней на  улице
Гренель, обогащаться духовной пищей, которую каждые две недели дает  мне
журнал "Мари-Клер" и каждый вечер - двухканальный, с большим сверхъярким
экраном телевизор, за него мне осталось внести всего три взноса. У  меня
хороший сон, я почти не пью, курю умеренно. У меня было несколько  рома-
нов, но не таких, которые могли бы вызвать возмущение консьержки.  Прав-
да, консьержки в моем доме нет, но есть соседи по площадке. Я  свободна,
живу без забот и абсолютно несчастна.
   Наверное, все, кто меня знает - начиная с художников нашего агентства
и кончая бакалейщицей в моем квартале, - были бы потрясены, узнав, что я
еще на что-то жалуюсь. Но я не могу не жаловаться. Еще не научившись хо-
дить, я уже усвоила, что, если я сама себя не пожалею, никто меня не по-
жалеет.
   Началась вся эта история вчера вечером, в пятницу 10 июля.
   Но мне кажется, что это было сто лет назад, в каком-то ином мире.
   До конца работы оставалось не больше часа. Наше агентство размещается
возле площади Трокадеро, в жилом доме с колоннами и затейливыми  лепными
украшениями, и занимает два этажа, бывшие квартиры. Почти везде там  еще
сохранились хрустальные люстры, которые позвякивают при сквозняке,  мра-
морные камины, потускневшие зеркала. Мой кабинет  находится  на  третьем
этаже.
   В окно за моей спиной светило солнце, падая на разложенные  на  столе
бумаги. Я  проверила  план  рекламной  кампании  фирмы  "Фросэй"  ("Све-
жий-как-роса-одеколон"), минут двадцать просидела на  телефоне,  добива-
ясь, чтобы нам сделали скидку на наше неудачно расположенное  объявление
в одном из еженедельников, отстукала на машинке два  письма.  До  этого,
как и каждый день, вместе с двумя редакторшами и одним красавчиком,  ко-
торый ведет раздел купли-продажи земельных участков, сходила в  соседнее
бистро выпить чашку кофе. Вот это-то красавчик и попросил меня позвонить
по поводу того неудачного объявления. Стоит ему взяться за дело  одному,
как его обязательно надуют.
   В общем, обычный конец рабочего дня, и все же не  совсем  обычный.  В
мастерской художники говорили об автомобилях и о Кики Карон,  бездельни-
чающие девицы забегали ко мне выклянчить сигарету, помощник  заместителя
шефа, который обычно то орет на сотрудников, то расшаркивается перед ни-
ми, шумел в коридоре, чтобы выглядеть незаменимым. Все,  казалось,  было
как обычно, но в поведении каждого угадывалось то нетерпение, та скрытая
радость, которая овладевает человеком в предвкушении  нескольких  празд-
ничных дней.
   В этом году 14 июля приходилось на вторник и по крайней  мере  уже  в
январе (когда нам выдали наши записные книжки с календариками) мы знали,
что у нас будет четыре свободных дня. Чтобы  возместить  понедельник,  в
июне, когда никто, кроме меня, еще не ушел в отпуск, работали по  полдня
две субботы. А я взяла отпуск в июне. Не для того,  чтобы  удружить  ко-
му-нибудь, кто хотел уйти в июле, а потому - пусть  меня  покарает  Бог,
если я вру! - что все остальные летние месяцы даже в  главной  гостинице
Монбриана, в Верхней Луаре, нет мест. Все словно помешанные.
   Если меня арестуют, нужно будет объяснить и это: вернувшись после от-
пуска, якобы проведенного на Средиземном море, а в действительности  за-
горев от сети напряжением в 220 вольт (как-то я подарила  себе  на  день
рождения ультрафиолетовую лампу за 180 франков,  говорят,  она  вызывает
рак, но мне плевать), я очутилась среди людей, возбужденных  предстоящим
отъездом. А для меня все было кончено, капут на целую вечность, до буду-
щего года, но мой отпуск имеет хотя бы то преимущество, что я могла бы с
легкостью и без сожаления забыть о нем, едва переступив порог своего ка-
бинета. Но не тут-то было: все, словно сговорившись, продлевают  агонию,
и мое прощание с летним отдыхом - просто медленная смерть.
   Мужчины обычно ездят в Югославию. Не знаю уж, как им это удается,  но
они проталкивают этикетки для консервов югославам, и у них всегда припа-
сены там денежки. По их словам-сущие пустяки, но, мол, за пять  монет  в
день можно роскошно жить с женой, сестрой жены и всеми детьми  на  таком
морском курорте, от которого дух захватывает, а если еще к тому же суме-
ешь обвести вокруг пальца таможенников, то даже привезти сувениры,  нап-
ример разные напитки или крестьянские вилы, которые будут  служить  тебе
великолепной вешалкой. Я просто мечтала о Югославии.
   Женщины-те предпочитали Кап-д'Антиб. ("Будешь проезжать мимо, загляни
ко мне, там неподалеку живет мой приятель, у него бассейн, он туда нали-
вает специальную жидкость для плотности воды, и, даже если  ты  плаваешь
как топор, все равно не утонешь"). В обеденный перерыв они с бутербродом
в одной руке и с конвертом премиальных в другой делали набеги на магази-
ны "Призюник"  или  "Инно-Пасси".  Я  видела,  как  они  возвращаются  в
агентство, раскрасневшиеся от беготни по магазинам и потасовки на  расп-
родаже уцененных товаров, и в их глазах уже плескалось море. Они  вбега-
ли, нагруженные своими покупками-вечернее нейлоновое платье, умещающееся
в коробке от сигарет, транзисторный приемник "Made in Japan" с  магнито-
фоном - можно одновременно слушать и записывать передачи станции  "Евро-
па-1". - к нему как бесплатное приложение даются две кассеты, а упаковка
транзистора может служить пляжной сумкой и, если ее надуть, подушкой.  А
одна из девиц - вот провалиться мне на этом месте, если я вру! - однажды
даже затащила меня в туалет, чтобы