ш. Он не  от-
ветил. Я отказалась от этой затеи и лишь наскоро обтерлась рукавичкой.
   Когда я вернулась в комнату уже одетая, причесанная, подмазанная,  но
босая, он сидел на диване и разговаривал по телефону с Анитой. Он сказал
ей, что мы скоро приедем. Разговаривая, он разглядывал мой костюм. Я се-
ла на ручку кресла и стала надевать белые туфли, глядя ему прямо в  гла-
за. Я не прочла в них ничего, кроме озабоченности.
   Он разговаривал с Анитой, я знала, что это она, он говорил: "Да, Ани-
та", "Нет, Анита", - теперь я уж и не помню точно, что он - ей рассказы-
вал. Кажется - что я совсем не изменилась, да, совсем не изменилась, что
я довольно высокая, да, худенькая, да, красивая, да, и загорелая, у меня
светлые волосы, да, очень светлые, - одним словом, все в этом роде,  ка-
кие-то милые слова, которые и звучать должны были мило, но его голос ис-
кажал их смысл. Он до сих пор стоит у меня в ушах: монотонный голос при-
лежного судебного исполнителя. Каравей отвечал Аните на ее  вопросы,  он
терпеливо покорялся ее капризу. Она хотела, чтобы он описал меня,  и  он
описывал. Вот Анита - она человек, а я, Дани Лонго, с таким  же  успехом
могла бы быть стиральной машиной, выставленной  для  рекламы  в  универ-
сальном магазине на Ратушной площади.
   Он сказал еще одну вещь. О, он даже не попытался сделать это в завуа-
лированной форме, чтобы не обидеть меня, а без всяких околичностей сооб-
щил жене, что я стала еще более близорукой. Он просто точно описывал то,
что видит, просто констатировал факты. Он еще добавил, что очки скрывают
цвет моих глаз. Я рассмеялась. И даже сняла очки, чтобы  продемонстриро-
вать ему глаза. Они не светло-голубые и переменчивые, словно море, как у
Аниты. Я помню, какие они бывали у нее, когда в кафе самообслуживания на
улице Ла-Боэси она разрешала мне отнести вместе со своим и ее поднос.  У
меня же глаза темные, неподвижные, невыразительные, как унылая  северная
долина, и невидящие, стоит мне только снять очки.
   И вот-то ли из-за своих глаз, то ли из-за того, что я  вдруг  поняла,
что для этой воспитанной супружеской пары я всегда буду лишь  темой  для
оживления несколько нудного телефонного разговора, - но только, все  еще
продолжая смеяться, я вдруг почувствовала глубокую грусть,  я  уже  была
сыта всем по горло, и мне захотелось, чтобы этот вечер был  уже  позади,
чтобы Каравеи уже ушли на свой проклятый фестиваль рекламных  фильмов  и
чтобы их вообще не существовало, чтобы Аниты  никогда  не  существовало,
чтобы они убирались к черту.
   Мы уехали. Послушавшись Каравея, я сунула в сумку  ночную  рубашку  и
зубную щетку. По набережной Сены мы добрались до моста  Отей.  О  чем-то
вспомнив, он, не доезжая до дома, остановился на какой-то улице, где бы-
ло много магазинов, поставив машину во втором ряду.
   Он дал мне пятьдесят франков и сказал, что ни он, ни Анита никогда не
ужинают и, наверное, в доме для меня ничего не найдется поесть.  Обладай
я хоть капелькой юмора, я бы,  наверное,  расхохоталась,  вспомнив  свои
бредовые мечты об интимном ужине при рассеянном  свете  ламп  и  надутых
сквозняком шторах. Но вместо этого я густо покраснела. Я  ответила,  что
тоже не ужинаю, однако он не  поверил  и  повторил:  "Пожалуйста,  прошу
вас".
   Он остался в машине, а я зашла в булочную и купила две бриоши и плит-
ку шоколада. Он попросил меня также "заодно" забежать в аптеку  и  взять
ему лекарство. Пока аптекарь ставил штамп на рецепт, я прочла  на  коро-
бочке с флаконом, что это сердечные капли. Он  устраивает  голодовки,  а
чтобы не падать в обморок, взбадривает себя дигиталисом. Гениально!
   В машине, пряча в бумажник сдачу, он, не глядя на меня, спросил,  где
я купила свой костюм. Он, видно, из тех мужей, которые не выносят, когда
кто-то, кроме его жены, прилично одет.  Я  ответила,  что  получила  его
бесплатно, как сотрудница агентства, когда мы делали фотографии для  од-
ного из наших клиентов с улицы Фобур-Сент-Оноре. Он кивнул головой с та-
ким видом, словно подумал: "Ну конечно, я сразу догадался", - но,  желая
быть любезным, сказал мне что-то вроде того, что  для  готового  платья,
мол, костюм очень недурен.
   Я никогда раньше не бывала в Отее, в квартале Монморанси. Видимо, мое
настроение окрашивало весь пейзаж, потому что этот фешенебельный парижс-
кий квартал с нарядными чопорными улицами показался мне деревней, убежи-
щем для провинциальных пенсионеров. Каравеи жили на Осиновой улице. Была
здесь и Липовая улица и, наверное,  Каштановая.  Дом  Каравеев  оказался
именно таким, каким я его себе представляла: большой, красивый, окружен-
ный цветниками. Был седьмой час. На листьях  деревьев  мелькали  ослепи-
тельные солнечные блики.
   Помню, как мы подъехали, шум наших шагов в предвечерней тиши. В  хол-
ле, облицованном красным кафелем, где на полу лежал  большой  ковер,  на
котором были изображены единороги, несмотря на то, что в окно пробивался
дневной свет, горели все лампы. Каменная лестница вела на верхние этажи,
на нижней ступеньке, прижимая к груди лысую куклу, стояла  светловолосая
маленькая девочка в лакированных туфельках, в носочках  -  один  из  них
сполз вниз - и в голубом бархатном платьице, отделанном  кружевами.  Она
уставилась на меня ничего не выражающим взглядом.
   Я подошла к ней, досадуя на себя, что не  умею  относиться  ко  всему
просто, не усложняя. Наклонилась, чтобы поцеловать ее и поправить ей но-
сочек. Она молча позволила мне это сделать. У нее были такие же  большие
голубые глаза, как у Аниты. Я спросила, как ее  зовут.  Мишель  Каравеи.
Она произнесла "Клавей". Я спросила,  сколько  ей  лет.  "Тли  года".  Я
вспомнила о розовом слонике, которого собиралась ей подарить, но он  ос-
тался в кармане пальто, а пальто я забыла дома.
   Шеф сразу же пригласил меня пройти в большую комнату,  которую  я,  в
сущности, потом почти не покидала. Кресла и кушетка обиты черной  кожей,
вся мебель темного дерева, стены заставлены  книгами.  Большая  лампа  с
подставкой в виде лошади.
   Я сменила очки и попробовала машинку. Это  был  полупортативный  "ре-
мингтон" выпуска сороковых годов и к тому же еще с английским расположе-
нием шрифта. Но все же на нем можно было  вполне  прилично  взять  шесть
закладок, хотя Каравей сказал мне, что достаточно  четырех  экземпляров.
Он раскрыл дело Милкаби, вынул листки, исписанные бисерным  почерком  (я
никогда не могла понять, как этот здоровенный  битюг  ухитряется  писать
так мелко), и объяснил мне особо неразборчивые места.  До  фестиваля  во
дворце Шайо ему. Бог его знает для чего, надо повидаться  с  одним  вла-
дельцем типографии. Пожелав мне успеха, он  добавил,  что  скоро  придет
Анита, и уехал.
   Я принялась за работу.
   Анита спустилась ко мне минут через тридцать. Ее светлые волосы  были
стянуты узлом на затылке, в руке она держала сигарету. "О, мы  не  виде-
лись целую вечность, - сказала она, - как ты поживаешь, у меня  чудовищ-
ная мигрень", - и все это скороговоркой, буквально изучая меня с ног  до
головы с таким видом, словно кто-то принуждает ее к этому. Впрочем,  она
всегда так разговаривала.
   Она распахнула дверь в глубине комнаты и показала мне спальню, объяс-
нив, что ее муж, когда поздно засиживается за работой, иногда спит  там.
Я увидела огромную кровать, покрытую белым мехом, и на стене увеличенную
фотографию обнаженной Аниты, сидящей на подлокотнике кресла,  -  велико-
лепно выполненная фотография, которая передавала даже пористость кожи. Я
глупо рассмеялась. Она повернула фотографию,  наклеенную  на  деревянный
подрамник, лицевой стороной к стене и сказала,  что  Каравей  оборудовал
себе на чердаке любительскую фотолабораторию, но она - его  единственная
модель. Говоря это, она распахнула другую дверь, около кровати, и  пока-
зала мне облицованную черной плиткой ванную. Наши взгляды  на  мгновение
встретились, и я поняла, что все это ей до смерти не интересно.
   Я снова села за машинку. Пока я печатала, Анита  положила  на  низкий
столик один прибор, принесла два ломтя ростбифа, фрукты и начатую бутыл-
ку вина. Она была в домашнем платье. Спросив, не нужно ли  мне  еще  че-
го-нибудь, и не дождавшись ответа, она тоже пожелала  успеха  в  работе,
бросила "пока" и исчезла.
   Спустя некоторое время она показалась в  дверях,  в  черном  атласном
пальто, заколотом у шеи огромной брошью, и остановилась на пороге, держа
за руку дочку. Сказала, что завезет девочку к своей матери, которая  жи-
вет неподалеку, на бульваре Сюше (я там когда-то бывала раза три), а по-
том встретится с мужем в Шайо. Вернутся они рано, так как завтра улетают
в Швейцарию, но если я устану, то мне совсем  не  обязательно  их  дожи-
даться. Я чувствовала, что, прежде чем уйти и оставить  меня  одну,  она
старается найти какие-то дружеские слова, но не может. Я подошла к  ним,
чтобы лучше разглядеть Мишель и пожелать крошке спокойной  ночи.  Уходя,
девочка несколько раз оборачивалась и смотрела на меня. Она  по-прежнему
прижимала к груди свою лысую куклу.
   После этого я застрочила как пулемет. Раза два-три я  курила,  а  так
как я не люблю курить во время работы, то ходила с сигаретой по  комнате
и разглядывала корешки книг. На стене было нечто необычное  ("Такого  ты
никогда не видела"), но притягательное: матовое стекло, примерно  30  на
40 сантиметров, в позолоченной рамке, на которое вмонтированное в  стену
устройство проецировало цветные слайды. Видимо, Каравей установил у себя
один из тех аппаратов, которые используют для рекламы в витринах магази-
нов. Диапозитивы менялись каждую минуту. Я посмотрела несколько  кадров:
залитые солнцем рыбачьи деревушки, в воде отражаются лодки,  выкрашенные
в самые различные цвета. Как это называется, не знаю. Единственное,  что
я, несчастная идиотка, могу сказать, - так это то, что они были  сделаны
на пленке "Агфа-колор". Слишком давно я занимаюсь всей этой  штуковиной,
чтобы по тону красного цвета не определить пленку.
   Когда у меня начали уставать глаза, я пошла их промыть холодной водой
в облицованную черными плитками ванную. Снаружи не доносилось ни  какого
шума, Париж, казалось, был где-то далеко, и я чувствовала, что меня  по-
давляют пустой дом, темные комнаты.
   К половине первого ночи я написала тридцать страниц. Я то и дело оши-
балась, словно мозг у меня превратился в сухое молоко. Подсчитав  остав-
шиеся страницы - их было около пятнадцати, - я закрыла машинку.
   Почувствовав, что проголодалась, я съела бриошь,  которую  купила  по
дороге, ломтик ростбифа, яблоко и выпила немного вина. Мне  не  хотелось
оставлять за собой грязную посуду, и я отправилась на поиски кухни.  Она
оказалась просторной, обставленной в стиле деревенской столовой,  с  ка-
менной раковиной, в которой покрывались плесенью две высокие стопки  та-
релок. Уж я-то знаю Аниту. С тех пор как уехала в  отпуск  ее  служанка,
она наверняка ни разу не дала себе труда даже включить тостер.
   Я сняла жакет и вымыла свою тарелку, стакан, вилку и нож. Потом пога-
сила везде свет и легла спать. Было жарко, но я не решилась.  Бог  знает
почему, открыть окно. Я никак не могла заснуть и вспомнила,  какой  была
Анита, когда я работала у нее. Раздеваясь, я не удержалась и перевернула
фотографию, где она сидит голая на кресле. Я жалела, что так глупо расс-
меялась при Аните. Я не хочу сказать, что нелепо расхохотаться,  увидев,
что хозяин дома сделал и повесил на стенку фотографию голой задницы сво-
ей жены, но просто сам смех у меня получился глупый.
   Когда я работала с Анитой, она много раз ночевала у меня.  Она  тогда
жила с матерью и однажды попросила меня - попросила так,  как  она  одна
умела это  делать,  пустив  в  ход  и  ласку  и  угрозу,  с  невероятным
упорством, - чтобы я разрешила ей встречаться у меня с одним молодым че-
ловеком. Потом поклонники менялись, но место свиданий  оставалось  преж-
ним, а я, уступив раз, уже не могла набраться мужества  отказать  ей.  В
праздничные дни я уходила в кино. Вернувшись, я находила ее раздетой,  с
пылающим лицом; сидя на подлокотнике кресла, почти  как  на  фотографии,
она читала либо слушала радио и курила. Ей никогда и в голову не  прихо-
дило застелить постель. Самое четкое мое  воспоминание-это  свисающие  с
кровати измятые простыни, на которых я должна была  спать  остаток  ночи
рядом с Анитой. Если я делала ей замечание, она обзывала  меня  "омерзи-
тельной девственницей" и говорила, чтобы я отправлялась обратно в монас-
тырь и подохла бы там от зависти. Или же с сокрушенным видом  обещала  в
следующий раз принимать своего поклонника на  моем  кухонном  столе.  На
следующий  день,  на  работе,  она  снова  превращалась  в  Аниту-напле-
вать-мне-на-тебя, в элегантно одетую девушку из богатых кварталов, сдер-
жанную, деловитую, с ясными глазами.
   В конце концов я заснула, а может быть, лишь  задремала,  потому  что
через какое-то время я вдруг услышала голоса  хозяев.  Каравей  сетовал,
что приходится много пить и без конца встречаться с идиотами.  Потом  он
тихо спросил меня через дверь: "Дани, вы спите? Все в порядке?" Я  отве-
тила: "Да, все в порядке, мне осталось напечатать  пятнадцать  страниц".
Почему-то, подражая ему, я говорила шепотом,  словно  боялась  разбудить
кого-то в этом чертовом доме.
   Потом я опять заснула. И, как мне показалось, в ту же  минуту  кто-то
тихонько стукнул в дверь, это уже наступило  утро  -  сегодняшнее  утро.
Солнце освещало комнату, и я услышала голос  шефа,  который  сказал:  "Я
приготовил кофе, на столе стоит чашка для вас".
   Застелив постель и приняв ванну, я оделась, выпила остывший кофе, ко-
торый стоял рядом с машинкой, и снова взялась за работу.
   Шеф два или три раза заходил взглянуть, сколько мне осталось. Потом в
белой комбинации, держась одной рукой за голову - со вчерашнего  дня  ее
мучила мигрень, - а другой стряхивая пепел со своей первой утренней  си-
гареты, появилась Анита, ища что-то, чего она так и не нашла. Она  соби-
ралась за дочкой на бульвар Сюше. Анита сказала мне, что они хотят  вос-
пользоваться деловым свиданием с Милкаби и всей семьей провести праздни-
ки в Швейцарии. Она нервничала из-за предстоящей поездки, и я нашла, что
хоть в этом она изменилась. Раньше она считала, что клиенты и  любовники
тем больше вас ценят, чем больше вы заставляете их ждать, и портить себе
кровь, боясь опоздать на самолет, когда можно полететь следующим, -  ме-
лочно.
   Впрочем, нервничали все - и она, и я, и Каравей. Последние две  стра-
ницы я отбарабанила совсем как те машинистки, которых я не выношу:  даже
не пытаясь вникнуть в смысл того, что пишешь. Наверное, я пропустила ку-
чу нелепостей, писала одной левой рукой (я левша, и если работа спешная,
то тороплюсь и забываю, что у меня есть и правая рука), теряла уйму вре-
мени, твердя себе: "Соображай же, что ты делаешь, правой, дура, правой",
- и чувствовала себя как боксер, которому нанесли сокрушительный удар. А
ударом, который я получила, - ну и пусть это глупо, тем хуже, но я и  об
этом должна рассказать, если меня будут допрашивать, - было  известие  о
том, что Каравеи всей семьей проведут праздники в Швейцарии. В Цюрихе  я
однажды была, и это ужасное воспоминание. В Женеве я не бывала  никогда,
но думаю, что там есть, во всяком случае для таких, как Каравеи,  уютные
гостиницы с огромными террасами, которые ночами ласкает  лунный  свет  и
грустная музыка скрипок, днем заливает ослепительное солнце,  а  вечером
яркие огни иллюминации - одним словом, гостиницы, где  люди  живут  так,
как я никогда жить не буду, и не только  потому,  что  это  стоит  много
франков или долларов. Я ненавижу себя за то, что я такая -  это  правда,
правда, правда! - я такая, а почему - не знаю сама.
   Я закончила работу к одиннадцати часам и начала  раскладывать  ее  по
экземплярам, когда вошел Каравеи и освободил меня от этого  занятия.  На
нем был темно-синий летний костюм и какой-то дрянной галстук в белый го-
рошек, и он подавлял меня своим ростом и энергией. Он уже  успел  заско-
чить в агентство за макетами и привез мне конверт с премиальными. Вместе
с тремястами обещанными франками я насчитала более тысячи  -  почти  мое
месячное жалованье. И я сказала - я никогда не упускаю случая поблагода-
рить - Большое спасибо, это грандиозно, это слишком много".
   Он торопливо сунул работу в черный кожаный саквояж  и,  тяжело  дыша,
спросил, есть ли у меня водительские права. Нелепый вопрос. Анита знает,
что есть, и, наверное, сказала ему. Когда она по случаю купила свою пер-
вую машину, "симку" с откидным верхом, она так боялась  сесть  за  руль,
что вывела машину из гаража я. А потом по четыре-пять раз в день я пере-
гоняла ее с одной стоянки с ограничением времени на другую.
   Но если говорить по совести, то по-настоящему я в своей жизни  водила
только одну машину - приютский грузовичок-фургон фирмы "Рено" с  мотором
мощностью две налоговые силы. Оплатила мое обучение Матушка ("Это приго-
дится тебе в жизни и к тому же заставит выбрать мужа с машиной, а не ка-
кого-нибудь голодранца за его прекрасные глаза"), и только я возила  ее,
когда она выезжала по делам. Я тогда училась в выпускном классе. В прию-
те было два одинаковых грузовичка, мне достался тот, что постарее.  "Мо-
жешь его разбить, - говорила мне Матушка, - наловчишься, и тогда мы  за-
берем хорошую машину у сестры Мари де Ла Питье".  Но  уже  при  скорости
тридцать километров в час она вцеплялась руками в сиденье, а при  сорока
- кричала, что я убийца. Однажды она с перепугу потянула на себя  ручной
тормоз, и мы обе чуть не вылетели через ветровое стекло.
   Наклонившись над своим саквояжем, Каравеи одним духом выпалил, что  в
субботу утром найти машину невозможно, а телефон он переключил на Службу
отсутствующих абонентов, чтобы я могла работать спокойно, и  теперь  нет
смысла начинать всю волынку сначала, чтобы переключить его обратно,  что
им еще надо заехать за дочкой и я окажу ему большую услугу, если  согла-
шусь проводить их в аэропорт Орли. Я не поняла, зачем это нужно. Он вып-
рямился, весь красный, и объяснил мне, что если я поеду, то приведу  ма-
шину обратно.
   Он сошел с ума.
   Я ему сказала, что в Орли есть платные стоянки, но он лишь пожал пле-
чами и ответил, что знает это и без меня.
   - Ну, поедемте. Дани.
   Я сказала, что это невозможно.
   - Почему? Теперь он смотрел мне прямо в лицо, немного склонившись  ко
мне, и я видела, что он полон упорства и нетерпения, а когда  кто-нибудь
стоит слишком близко ко мне, я теряюсь и  не  могу  сразу  найти  ответ.
Прошло несколько секунд, и я проговорила:
   - Сама не знаю почему! Просто так! Ничего глупее я сказать не  могла.
Он снова пожал плечами, бросил мне, что нечего, мол, валять дурака, и  с
саквояжем в руках вышел из комнаты. Для него вопрос был решен.
   Я не могла ехать с ним в Орли. Не могла пригнать обратно машину. Нуж-
но ему сказать, что я никогда не управляла никакой машиной, кроме жалко-
го подобия грузовичка, и что наша настоятельница бывала спокойна  только
тогда, когда впереди маячила церковь, в которой в случае надобности  нас
могли бы соборовать. Я пошла в холл вслед за Каравеем. По лестнице спус-
калась Анита. Я ничего не сказала.
   У них было три чемодана. Я взяла один и понесла его в сад. Я поискала
глазами "ситроен", машину Каравея, но то, что я увидела, привело меня  в
ужас. Они собирались ехать не на "ситроене", а на  длинном,  широком,  с
откидным верхом американском лимузине, который Анита в эту минуту  выво-
дила из гаража. Настоящий танк.
   Я вернулась в холл, потом прошла в комнату, где работала. Я  даже  не
могла сразу вспомнить, зачем пришла. Ах да, за сумкой. Я взяла ее, потом
положила обратно на стол. Нет, не могу я вести такую махину! Каравей то-
ропливо закрывал двери. Когда он увидел, что я стою словно  окаменевшая,
он, должно быть, понял, в каком я состоянии, и подошел ко  мне.  Положив
ладонь мне на руку, он