ей подружки, и ты исчезнешь вместе с ним.
   Так же как во сне, где причины, побудившие тебя действовать, меняются
по мере развития событий, так и Дани уже не знала,  почему  она  в  ночи
мчится по этой автостраде. Ты входишь в комнату-щелк! - нажимаешь  кноп-
ку, и на экранчике появляется рыбачья деревушка, но Матушка здесь, и  ты
пришла к ней признаться, что предала тогда Аниту,  но  никак  не  можешь
найти нужные слова, потому что вся эта история непристойна, и  тогда  ты
бьешь и бьешь Матушку, но это уже не она, а другая старая женщина, к ко-
торой ты приехала, чтобы забрать свое белое пальто, и дальше все  в  том
же духе. Сейчас ей ясно одно: нужно попасть в гостиницу, где  она  якобы
уже была, причем попасть в нее до того, как там скажут жандарму, что она
у них не останавливалась. Или наоборот,  что  останавливалась.  Говорят,
когда человек сходит с ума, ему кажется, что сумасшедшие-те, кто его ок-
ружает. Видно, так оно и есть. Она сошла с ума.
   После Арне-ле-Дюк она нагнала длинную  вереницу  грузовиков,  которые
медленно тянулись друг за другом. Ей пришлось бесконечно долго  тащиться
за ними, пока не кончился подъем. Когда она наконец обогнала один грузо-
вик, за ним второй и затем все остальные, ее охватило чувство  огромного
облегчения. Оно было вызвано не столько тем, что она обогнала  грузовики
и теперь перед ней лишь черная дорога да ночной простор, сколько  запоз-
далой радостью, что ее не арестовали за угон автомобиля. Значит,  ее  не
разыскивают. Она спасена. Ей казалось, что она только сейчас  рассталась
с жандармом. Она была в таком смятении, что даже не заметила, как проле-
тело время и позади осталось двадцать километров.
   Хватит, пора перестать делать глупости и немедленно вернуться  в  Па-
риж. О море не может быть и речи. К морю она поедет в другой раз.  Поез-
дом. Или же пожертвует остатки своих сбережений на  малолитражку,  треть
внесет сразу, а остальное - частями в течение полутора лет. Давно  нужно
было это сделать. И поедет она не в Монте-Карло, а в  какую-нибудь  дыру
для безвольных слюнтяев. Не в огромную гостиницу с бассейном, с  ласкаю-
щей слух музыкой и нежными свиданиями, а  во  вполне  реальный  семейный
пансион, с видом на огород, где пределом мечтаний будет глубокомысленный
обмен мнениями в послеобеденный час о пьесе Ануя  с  женой  какогонибудь
колбасника, перед которой нельзя ударить в грязь лицом, или же, в лучшем
случае, с молодым человеком, который страдает дальнозоркостью и  натыка-
ется на все шезлонги, и таким образом он и  она,  Дани  Лонго,  составят
подходящую пару, и какая-нибудь сводница, глядя на них, растроганно ска-
жет: "Это очень мило, но грустно, ведь если у них будут дети, они  разо-
рятся на очках". Да, она может сколько угодно издеваться над этим,  пре-
зирать, но именно это и есть ее мир, и другого  она  не  заслужила.  Она
просто дура, которая корчит из себя невесть что.  Если  тебе  достаточно
увидеть свою тень, чтобы упасть в обморок, тогда сиди дома, в своей  но-
ре.
   Шаньи. Черепичные крыши, огромные грузовики, растянувшиеся по обочине
перед дорожным ресторанчиком. До Шалона семнадцать километров.
   Боже, как она могла этими глупыми рассуждениями, не стоящими  выеден-
ного яйца, вогнать себя в такую панику. Ну взять хотя бы Каравея. Неуже-
ли она действительно верит в то, что он, каким-то чудом  раньше  времени
вернувшись из Швейцарии, немедленно бросится в полицию и, таким образом,
растрезвонит на весь свет, что среди его сотрудников  есть  преступники?
Больше того, неужели она верит, что он решится раздуть эту историю, ведь
Анита его засмеет. Анита, конечно же, расхохоталась бы - ее  реакция  не
могла быть иной, - представив себе, как ее бедная трусливая  совушка  со
скоростью тридцать километров в час мчится прожигать жизнь.
   В сумасшедший дом. Только там ее место. Единственное, что ей  угрожа-
ет, когда она вернется, - это услышать от Каравея: "Рад вас видеть,  Да-
ни, вы чудесно выглядите, но, как вы сами прекрасно понимаете, если каж-
дый из моих служащих будет пользоваться моей машиной по своему  усмотре-
нию, мне придется купить целую колонну автомобилей". И выгонит ее.  Нет,
даже не так. Просто он заставит ее дать объяснение  или  возместить  из-
держки. А потом любезно попросит покинуть агентство. И она уйдет, приняв
предложение другого агентства, которое каждый год приглашает ее к  себе,
и даже выиграет от этого, так как там оклад больше. Вот и все, идиотка.
   Жандарм знал ее фамилию. Он тоже утверждал, будто видел ее утром,  на
том же месте. Ну что ж, и этому должно быть какое-то объяснение. Если бы
она вела себя с ним и с тем маленьким испанцем на станции  техобслужива-
ния как нормальный человек, она уже получила бы это объяснение. Впрочем,
сейчас она немножко пришла в себя и начинает  кое  о  чем  догадываться.
Правда, пока еще не скажешь, что ей ясно все, абсолютно все,  но  то,  о
чем она уже догадалась, позволяет ей заключить, что тут нечего  пугаться
даже зайцу. Сейчас она испытывает только чувство стыда.
   Подумаешь, к ней подошли, чуть повысили в разговоре тон,  а  она  уже
потеряла голову от страха. Сказали снять очки  -  сняла.  Она  настолько
ударилась в панику, что, наверное, скажи он ей снять не очки, а платье -
она бы подчинилась. И стала бы плакать, да, да, и умолять его. Только на
это она и способна.
   А ведь она умеет и огрызнуться, и постоять за себя, да еще как ярост-
но, в этом она убеждалась не раз. Ей было всего  тринадцать  лет,  когда
она изо всех сил влепила звонкую пощечину монахине Мари де Ла Питье, ко-
торая любила направо и налево раздавать воспитанницам оплеухи. Да и Ани-
та, которая ее за человека не считала, именно ей обязана  самой  крупной
взбучкой, которую получала в своей жизни. Дани вышвырнула ее на лестнич-
ную площадку вместе с ее сумкой, пальто и  всеми  остальными  манатками.
Потом она, конечно, плакала, плакала несколько дней подряд, но не  из-за
того, что избила Аниту, а совсем по иной причине, той, по  которой,  она
поняла, она никогда уже не сможет быть сама собой,  но  об  этих  слезах
никто, кроме нее, не знал. Никто, кроме нее, не знал и того, что за  ка-
кой-нибудь час, казалось бы, без всякой видимой причины она способна пе-
рейти от безмятежного покоя к полнейшему отчаянию. Правда, и в этом  от-
чаянии она всегда помнила, что не должна терять веры в себя, что пройдет
немного времени - и она, как феникс, возродится из пепла. Она была убеж-
дена, что те, кто ее знал, считали, что она замкнута, так как стесняется
своей близорукости, но тем не менее - девушка с характером.
   Когда она уже подъезжала к Шалону, у нее снова разболелась рука.  Мо-
жет быть, она невольно крепче сжала пальцы на руле, а может, просто кон-
чилось действие укола. Боль еще не была резкой, но рука в  лубке  давала
себя знать. А до этого она даже забыла о ней.
   При свете фар она увидела  огромные  рекламные  щиты  знакомых  фирм,
расхваливающих свой товар. Рекламы одной из этих  фирмфирмы  минеральной
воды - проходили в агентстве как раз через ее руки.  Сейчас  их  вид  не
доставил Дани удовольствия. Она решила, что, приехав в гостиницу,  сразу
же примет ванну и ляжет спать. А когда отдохнет, немедленно  вернется  в
Париж. Если у нее действительно есть характер, то вот теперь-то и наста-
ло время проявить его. У нее еще есть шанс утереть нос тем, кто  утверж-
дает, будто видел ее в этих местах. Этот шанс-гостиница  "Ренессанс",  в
которую ее послал жандарм.  Название,  между  прочим,  символическое,  и
именно там и возродится феникс.
   Она заранее убеждена, что там ей скажут, будто  видели  ее  накануне.
Она даже убеждена, что им уже известно ее имя. Впрочем, это естественно,
ведь жандарм позвонил туда. Но теперьто она не растеряется, она накрепко
вобьет себе в голову, что за угон машины ей ничего не угрожает,  и  сама
перейдет  в  наступление.  "Ренессанс"?  Пусть  будет  "Ренессанс".  Она
чувствовала, как в  ней  поднимается  холодная,  восхитительная  ярость.
Только вот откуда жандарм узнал ее фамилию? Наверное, она назвала  ее  у
врача или, может, на станции техобслуживания. Вообще-то она не болтлива-
или, во всяком случае, считает, что это так, - но все же вечно чтонибудь
да сболтнет по легкомыслию. А вот в том, что инцидент с рукой имеет  не-
посредственную связь со всем остальным, она не права. Рука - просто  ка-
кая-то непредвиденная случайность в этом... вот сейчас ей пришло в голо-
ву верное определение - розыгрыше. Ее решили разыграть, мистифицировать.
   Где это началось? В Аваллоне-Два-заката? У старухи? Нет, раньше,  на-
верняка раньше. А с кем она общалась до этого? С парочкой в ресторане, с
продавщицами в магазинах, с шофером грузовика, который так очаровательно
улыбался и стянул у нее букетик фиалок и... Ах, Дани, Дани, неужели твоя
голова существует лишь для того, чтобы повязывать ее косынкой? Шофер!  С
него началось! Ну нет, даже если ей  придется  посвятить  этому  остаток
своей жизни, она найдет парня с улыбкой как на рекламе зубной пасты, она
даже набьет чем-нибудь тяжелым свою сумку и пересчитает ею  его  велико-
лепные зубы.
   В Шалоне уже начали украшать к празднику улицы трехцветными бумажными
флажками и гирляндами маленьких лампочек. Дани пересекла город и выехала
на набережную Соны. Прямо перед собой она увидела острова,  и  на  самом
большом из них - какие-то строения, судя по всему - больницу. Она поста-
вила машину на тротуар у реки, выключила мотор и потушила подфарники.
   Ее не покидало странное чувство, что все это она уже видела, все  это
уже было в ее жизни. Лодка на черной воде. Огни кафе на  противоположной
стороне улицы. И даже "тендерберд", неподвижный, но с  еще  не  остывшим
мотором, стоящий вот так в летний вечер в Шалоне, в один ряд  с  другими
машинами, еще больше усиливал это чувство, и ей казалось, что она  точно
знает, что произойдет в следующую минуту. Наверное, это было вызвано ус-
талостью, огромным нервным напряжением, которое  не  оставляло  ее  весь
день, и вообще всем.
   Она сняла косынку, тряхнула волосами, пересекла улицу,  получая  нас-
лаждение от ходьбы, и вошла в залитое светом кафе, где под аккомпанемент
звонков электрического бильярда Баррьер пел о своей жизни, а  посетители
рассказывали друг другу о своей, хотя услышать было трудно,  и  ей  тоже
пришлось повысить голос, чтобы спросить у кассирши, где находится гости-
ница "Ренессанс".
   - На улице Банк, идите прямо, потом налево, но там дорого, предупреж-
даю вас.
   Дани заказала фруктовый сок, но потом передумала - надо подбодриться!
- и выпила рюмку очень крепкого коньяку, после чего все внутри у нее за-
пылало. На рюмке были нанесены деления  и  нарисованы  розовые  поросята
разных размеров. Она оказалась совсем  ничтожным  поросенком.  Кассирша,
по-видимому, прочитала ее мысли даже несмотря на темные очки, потому что
она звонко и дружелюбно рассмеялась и сказала:
   - Не огорчайтесь, вы хороши и такая, какая вы есть.
   Дани не решилась заказать вторую рюмку коньяку, хотя ей хотелось  вы-
пить еще. Она взяла со стойки пачку соленой соломки и, грызя  ее,  стала
отыскивать на табло музыкального автомата имя Беко. Опустив монету,  она
нажала кнопку "Наедине с судьбой", и кассирша сказала, что эта пластинка
на нее тоже очень действует, и кончиками пальцев похлопала себя по левой
стороне груди.
   Дани вышла в ночь и немножко прошлась - ветерок  приятно  обвевал  ей
лицо. Стоя у реки, она подумала, что ей уже не хочется ехать  в  "Ренес-
санс". А что хочется? Хочется бросить пачку соломки в воду -  и  она  ее
бросила! - хочется поесть спагетти, хочется, чтобы ей было  хорошо,  хо-
чется оказаться сейчас в Каннах или еще где-нибудь, хочется надеть белое
воздушное платье, которое она купила в Фонтенбло, и  оказаться  рядом  с
каким-нибудь приятным молодым человеком, который бы успокоил ее,  а  она
бы его целовала, целовала так крепко... И чтобы этот молодой человек по-
ходил на ее первого возлюбленного, из-за которого она уже никого по-нас-
тоящему не могла полюбить. Они познакомились, когда ей было двадцать лет
(и это длилось два года), но у него, как говорится, уже было свое  гнез-
до, была жена, которую он продолжал безнадежно любить,  ребенок  -  Дани
видела его фотографии... Боже, до чего она  устала!  Который  же  теперь
час?
   Она направилась к машине. Вдоль набережной росли одуванчики, или, как
их иногда называют, ангелочки. В детстве она дула на них, белые  пушинки
разлетались, и ей казалось, что она - девушка с обложки словаря Ларусса.
Она сорвала одуванчик, но не решилась подуть на него, потому что на  нее
смотрели прохожие. Ей захотелось, чтобы сейчас она  встретила  на  своем
пути ангела, но ангела мужского пола, без крыльев, красивого, спокойного
и веселого, одного из тех ангелов,  которых  так  опасалась  Матушка,  и
пусть бы он держал ее в своих объятиях всю ночь напролет. И  завтра  она
забыла бы свой дурной сон, и они вместе мчались бы на  ее  Стремительной
птице на Юг... Остановись, дуреха...
   Ее молитвы обычно не приносили ей удачи, но сейчас, когда она открыла
дверцу машины, ей захотелось завыть. Ангел или нет, но он  действительно
сидел в машине - совершенно незнакомый, довольно-таки смуглый,  довольно
высокий, довольно подозрительного вида, с сигаретой во рту, одной из тех
сигарет с фильтром, что она оставила под щитком. Он удобно устроился  на
переднем сиденье, рядом с рулем, упершись подошвами своих мокасин в вет-
ровое стекло, и слушал радио. С виду он был ее  ровесник.  На  нем  были
светлые брюки, белая рубашка и пуловер без воротника. Он  надменно  пос-
мотрел на нее своими черными глазами и сказал глухим, довольно  приятным
голосом, но с легким раздражением:
   - Где вы столько времени пропадали? Так мы никогда не уедем!
   Филипп Филантери, по прозвищу Плут-Плутище (потому что два плута  це-
нятся дороже, чем один), придерживался по меньшей мере  одного  твердого
принципа: он был убежден, что в тот момент, когда он умрет,  мир  рухнет
и, стало быть, остальные люди существуют лишь для того,  чтобы  снабжать
его всем необходимым, и ни для чего более, а потому нечего  ломать  себе
голову над оправданием смысла их жизни, тем более что вообще думать глу-
по-умственное напряжение может отразиться на здоровье и  сократить  срок
его жизни, те шестьдесят или семьдесят лет, которые он рассчитывал  про-
жить.
   Накануне ему исполнилось двадцать шесть. Воспитывался он у  иезуитов.
Смерть матери - она умерла несколько лет назад - была единственным собы-
тием в его жизни, действительно причинившим ему боль, и он до сих пор не
мог смириться с этой утратой, до недавнего времени он был хроникером од-
ной эльзасской газеты, а сейчас у него в кармане лежал билет на теплоход
до Каира, контракт с каирским радио и несколько су. С точки  зрения  Фи-
липпа, женщины по сути своей существа низшие и обычно не требуют большо-
го умственного напряжения, а потому они - самая  желанная  компания  для
такого парня, как он, которому надо два раза в  день  поесть,  время  от
времени переспать с кем-нибудь и до 14-го июля добраться до Марселя.
   Накануне, в день своего рождения, он был в  Баре-ле-Дюк.  Он  приехал
туда на малолитражке с одной учительницей из-под Меца, страстной поклон-
ницей Лиз Тейлор и Малларме, которая направлялась в Сен-Дизье,  департа-
мент Верхняя Марна, повидаться с родителями. День клонился к вечеру. Шел
дождь, потом сияло солнце, потом снова шел дождь. Ей было двадцать  два,
а может, двадцать три года, она рассказывала ему, что у нее есть  жених,
но теперь-то она порвет с ним, и это будет безболезненно для них  обоих,
говорила, что сегодня самый прекрасный день в ее жизни и многое другое в
том же духе.
   В Баре-ле-Дюк она оставила его в пивном баре, дав ему тридцать  фран-
ков на ужин. Они договорились, что она заскочит в Сен-Дизье обнять роди-
телей и в полночь вернется к нему. Проглядывая "Франс-Суар", он съел ту-
шеную капусту с сосисками, потом взял свой чемоданчик и вскочил в  авто-
бус. Кофе он выпил в кафе на окраине города. Кафе было при довольно при-
личной гостинице, с большим камином  в  зале  и  официантками  в  черных
платьях с белыми передничками. Поняв из разговора какой-то пары  за  со-
седним столиком, что ночью они едут в Мулен, он познакомился с ними -  с
белокожей брюнеткой лет сорока с крутыми бедрами и ее деверем,  нотариу-
сом из Лонгийона. Они уже кончали ужинать. Филипп  наплел  невесть  что:
будто он решил посвятить свою жизнь воспитанию малолетних преступников и
вот сейчас получил назначение в Сент-Этьен.
   Насколько он понял, даму  подобными  баснями  не  растрогаешь.  После
клубники со сливками она закурила сигарету и явно думала о чем-то своем.
Он перекинулся на ее толстого деверя с багровым лицом, одетого в  летний
костюм из какой-то блестящей ткани, и сказал ему, что впервые видит  та-
кого элегантного нотариуса. Часов в одиннадцать вечера Филипп  вместе  с
новыми знакомыми сел в черный "Пежо-404", который явно страдал  одышкой,
и они уехали.
   К часу ночи он уже знал об их жизни все: и о земле, полученной в нас-
ледство, которую они имели глупость продать, и о злом паралитике деде, о
характерах мужа дамы и другого его брата, к которому они ехали в  Мулен.
Нотариус остановил машину, чтобы немного  поспать,  и  Филипп,  довольно
мрачный, вышел с дамой выкурить английскую сигарету на  обочине  дороги.
Томно потянувшись, она сказала, что на природе,  когда  кругом  все  так
прекрасно и тихо, она чувствует себя молодой. Они пошли по тропинке, ко-
торая, должно быть, вела на какую-нибудь ферму. Дама то и дело  останав-
ливалась, пытаясь в темноте угадывать названия цветов. По слегка дрожав-
шему голосу он догадывался, что в горле у нее застрял комок, что ею  ов-
ладевает страсть и поэтому она выдумывает Бог знает что.
   Затратив уйму времени на поиски подходящего  места,  он  овладел  ею,
стоя на коленях, потому что она боялась испачкать юбку,  и  всякий  раз,
когда она в изнеможении откидывалась назад, спрашивал себя, уж  не  слу-
чится ли с ней чего, не отдаст ли она Богу душу прямо тут, у него в  ру-
ках. А она, задыхаясь, несла всякую чушь -  его  прямо-таки  тошнило  от
нее, - что, дескать, с ней такое впервые, что он не должен ее презирать,
что отныне она принадлежит только ему, и когда его перестали притягивать
ее белые, почти светящиеся голые ляжки, его и впрямь чуть не  вывернуло.
После, оправляя платье, она спросила, любит ли он ее. Нашла о чем  спра-
шивать.
   Когда они вернулись, ее деверь все еще спал в машине. Они его  разбу-
дили. Тереза - так ее звали - потребовала, чтобы Филипп сел с нею сзади,
и деверь, наверное, догадался обо всем, но ничего не сказал.  Когда  они
въезжали в городок Бон, она задремала.  Филипп,  раскрывая  ее  сумочку,
щелкнул замком, и нотариус, замедлив ход, тихим голосом предупредил его:
"Вы моложе и сильнее, но я буду защищаться, и это плохо кончится. Не на-
до, прошу вас". Филипп закрыл сумочку и вышел из машины. Тереза  продол-
жала спать.
   Все, что у него было, - это десять с  чем-то  франков,  чемоданчик  и
непреодолимое желание поспать. Он пошел по пустынному  Бону  к  вокзалу,
ориентируясь на шум поездов. В зале ожидания он прикорнул,  но  сон  был
тревожный, и часов в восемь он встал, побрился в уборной, выпил  кофе  и
купил пачку сигарет. Потом, решив, что в его положении нужно быть береж-
ливым, сигареты вернул.
   Немного погодя он сел в автобус, идущий в Шалон-сюр-Сон. Денег у него
больше не было, но разве так уж дьявольски трудно найти на автостраде  N
6 какую-нибудь дуру с набитым кошельком? Однако это  оказалось  действи-
тельно дьявольски трудным. От обеда и до самого вечера бродил он по  Па-
рижской авеню, по улице Ситадель, и никто ему не попался, и  не  на  что
даже было зайти в бистро. Прибегать к грабежу, когда в ход идут и кулаки
и нож, было не в его вкусе. Пока еще есть время - он дал