ен-Лазаре. Я вам говорил тогда, в  субботу,
что вы красивая?
   - Нет. То есть да. Но не так прямолинейно.
   - Надеюсь, ваши неприятности не слишком серьезны. Как вас зовут?
   - Лонго. Дани Лонго.
   - Имя у вас тоже красивое.
   Дальше я все делала одновременно. Натягивала на себя костюм, жуя лис-
тики салата, впихивая ноги в туфли, глотая минеральную из стакана. В тот
момент, когда я уже уходила, зазвонил телефон. Меня соединили с Парижем.
Я совершенно забыла, что вызывала своего друга художника.
   - Это ты, Бернар? Говорит Дани.
   - Послушай-ка, ну и задала ты мне ребус. Боже, где ты?
   - На Юге. Сейчас я тебе все объясню.
   - А почему ты в ту ночь вдруг бросила трубку?
   - В ту ночь? с; - Конечно, в ту ночь. Сначала разбудила, а потом...
   - Когда это было?
   - Да в пятницу. Боже мой! Или, можешь считать, в субботу.
   Ведь было уже часа три ночи.
   Он кричал на меня. Я уверяла его, что не звонила. Я села на  кровать,
положив сумочку себе на колени. Кошмар начинался снова. Только что, пока
я разыскивала шофера грузовика, разговаривала с ним, даже когда упомина-
ла о своих неприятностях, у меня появилось такое чувство,  будто  всего,
что произошло за эти два дня, в действительности не  было.  Я  забыла  о
трупе в машине, о ружье, о телефонограмме в Орли - словом, обо  всем.  Я
слышала спокойный, доброжелательный голос, меня с интересом  спрашивали,
что мне принесли на обед, я была в мире, где не было места ни  убийству,
ни страху.
   А оказывается, все это есть. Даже Бернар Тор,  мой  давнишний,  самый
верный мой друг, которого я посвящала во все свои дела, и тот вдруг ока-
зался втянутым в этот кошмар. Я перестала его понимать. Он тоже не пони-
мал меня. Мы несколько минут кричали друг на друга, прежде чем каждый из
нас сумел объяснить, что он хочет сказать. Бернар - что я ему звонила  в
ночь с пятницы на субботу и то ли говорила издалека, то ли плохо работал
телефон, но уже тогда он ничего не мог понять из моих слов и у него соз-
далось впечатление, что я не в себе, тем более что я неожиданно  бросила
трубку. Я в свою очередь с каким-то остервенением повторяла, что не зво-
нила ему ни днем, ни ночью, вообще не звонила. Потом я спросила:
   - А ты уверен, что это была я?
   - Что?! Конечно, ты. Правда, я плохо тебя  слышал,  в  трубке  что-то
чертовски трещало, но это могла быть только ты.
   - Это была не я.
   - Боже мой, в таком случае ты была пьяна! Скажи, что происходит?  Где
ты?
   - Я тебе говорю, это была не я!
   - Даже то немногое, что ты мне сказала, не мог знать никто, кроме те-
бя, не делай из меня...
   - О чем я говорила?
   - О Цюрихе! Короче, это была ты.
   Я снова заплакала. Я плакала так же, как вчера вечером, когда  верну-
лась в свой номер: слезы текли из моих глаз сами по себе, независимо  от
моей воли, словно мне не принадлежали. Это он, Бернар Тор, помог мне че-
тыре года назад - навел справки, одолжил денег на операцию и на клинику.
А ведь в то время он был для меня просто товарищем и я о нем вспоминала,
лишь когда видела его. Он один знал о моей поездке в Цюрих. Я колебалась
почти четыре месяца из какого-то фанфаронства, из глупости, лгала себе и
тому, кого люблю, в душе прекрасно сознавая, что у меня  не  хватит  му-
жества сохранить ребенка. В общем, все кончилось так  ужасно,  что  хуже
быть не может. Думаю, что даже доктор, делавший мне  операцию,  презирал
меня.
   - Дани? Дани! Ты слышишь меня? Я ответила, что слышу.
   - Ты плачешь? Я ответила, что плачу.
   - Дани, где ты?
   - Я тебе потом все объясню. Мне нужно знать, где останавливается  Ка-
равей, когда бывает в Женеве?
   - Ты же ночью уже спрашивала у меня номер их телефона. Ты до сих  пор
не узнала его? Да скажи сначала...
   - Я тебе повторяю, это звонила не я! Ты уверен, что я?
   - Боже мой, это ужасно! Ведь ты сама должна знать! Все время я слыша-
ла один и тот же ответ. Все время. Я сама должна знать, была ли  у  меня
забинтована рука, хотя она не была забинтована. Я сама должна знать, но-
чевала ли я в гостинице, в которой никогда  не  бывала.  Я  сама  должна
знать, звонила ли я, чтобы узнать номер телефона того, у кого я как  раз
в тот момент находилась. И все говорили искренне. Значит, я спятила.
   Проклятые слезы все лились из моих глаз.
   - Бернар, в какой гостинице обычно останавливается Каравей?
   - В "Бо Риваж". Дани, послушай...
   - У тебя есть его телефон? Он на  несколько  секунд  положил  трубку,
чтобы взять свою записную книжку, потом продиктовал мне номер. Я раскры-
ла сумочку и правой рукой нацарапала его на клочке бумаги.
   - Дани, прошу тебя, только не бросай опять трубку.
   - Мне необходимо повидаться с одним человеком, который сейчас  уезжа-
ет, Бернар, я не могу больше разговаривать.
   - Боже мой, но что же все-таки произошло в ту ночь?
   - А что тебе сказали по телефону?
   - Кто? Ты? Какой-то бред, просто  бред.  Что  тебе  покалечили  руку,
что-то про Вильнев-лез-Авиньон, а потом - погоди, погоди! - ты  сказала:
"Он в ковре, Бернар, знаешь, он в ковре, я покончила  с  Цюрихом".  Вот,
кажется, все, потом ты бросила трубку. Ах нет, ты еще сказала, что в цю-
рихской истории виноват я, что я не должен был... - не знаю уж что...  и
все в том же духе. Сущий бред!
   - Но если я столько всего сказала, ведь ты же не мог  не  узнать  мой
голос!
   Я снова перешла на крик. Наверное, меня было слышно  в  другом  конце
коридора. В душном полумраке комнаты я вся покрылась испариной и в то же
время меня знобило.
   - Боже мой, неужели ты думаешь, я и сейчас узнаю твой голос? - Бернар
тоже начал кричать. - Похоже, ты свихнулась! Скажи хотя бы, что...
   - Где тебя найти сегодня вечером? Он сказал, что будет у себя. Я обе-
щала ему позвонить и бросила трубку в тот момент, когда он снова кричал:
"Не клади трубку". Я вытерла лицо и глаза в ванной комнате. Я не  желала
ни о чем думать. Хотела увидеть шофера грузовика. Сейчас я особенно ост-
ро почувствовала необходимость этой встречи. Разговаривая по телефону  с
Бернаром, я вдруг поняла, что во всех этих кознях, которые  так  искусно
строят против меня, есть по крайней мере один пробел, одна ошибка. И тут
ни при чем ни потусторонние силы, ни черт, ни дьявол. Ведь дьявол, с тех
пор как он существует, никогда не допускал ошибок.
   Неподвижное море под солнцем. Перевал Жинест. В который раз я еду  по
этой асфальтированной дороге среди холмов с выжженной травой? Я знаю  ее
с незапамятных времен.
   Я гнала что было мочи. На каждом повороте меня заносило, я в отчаянии
крутила руль, и острая боль от левой руки расходилась по всему телу.  На
одном из прямых участков дороги я увидела, что от нее отходит еще  одна,
ведущая в пустынные скалы и выгоревшую степь. Я притормозила.  Указатель
гласил, что это дорога в военный лагерь Карпиан.  Матушка  сказала  мне:
"Сверни туда, ты найдешь местечко, где сможешь избавиться от той мерзос-
ти, что лежит у тебя в багажнике". Я заколебалась. Но я этого не  сдела-
ла.
   Я говорила себе: да, все, кто на автостраде N 6  думали,  что  узнают
меня, видели на рассвете женщину в белом костюме, в темных очках, верно,
такую же светловолосую, как я, примерно моего роста, но двойников не бы-
вает, и она, конечно, не была моей точной копией. Но внимание всех  было
настолько приковано к белой машине, что они уже не замечали  остального,
кроме того, что у той, которая выдавала себя за Дани Лонго, была  забин-
тована левая рука. Вот в этом-то и заключался промах. Повязка-это  хитро
придумано, чтобы втереть всем очки, но она вынужденная, она не была пре-
дусмотрена заранее, если уж после пришлось ломать  мне  руку  в  туалете
станции техобслуживания. Уже не та женщина должна была походить на меня,
а я - на нее. Вот почему меня и покалечили.
   Я могла бы обратиться в полицию и все рассказать. Возможно, мне и по-
верят. Свидетельство одних Каравеев, с которыми я хорошо знакома и кото-
рых поэтому могут заподозрить в том,  что  они  хотят  выгородить  меня,
предположим, вызовет у полицейских сомнение, но у  меня  есть  еще  один
свидетель, он все подтвердит. Последний человек,  который  посмотрел  на
меня более или менее внимательно в Жуаньи, как раз перед тем как я прие-
хала на станцию техобслуживания, был Жан Ле Гевен. Он  вспомнит,  что  у
меня была здоровая рука. И все поймут, что я говорю правду.
   И еще я подумала: может, в этом заговоре жертва-не ты одна, и  скорее
даже истинная жертва-не ты. Конечно, копировали  именно  тебя,  но  есть
здесь одно необъяснимое обстоятельство, которое связано с  тобой  только
случайно: это "тендерберд". Он принадлежит Каравеям. И самое главное-то,
что труп положили в машину Каравеев.
   Ну, продумай все. Надо было в субботу на рассвете  пустить  по  этому
шоссе точно такую же машину. Если б она была хоть  чуть  иной,  владелец
станции техобслуживания не спутал бы. И жандарм на дороге в Шалон,  если
б на ней был другой номер, заметил бы это. Похоже, что это один и тот же
"тендерберд". Его ночью вывели из гаража Каравеев и утром  пригнали  об-
ратно. Выходит, как ни крути, а втянуть в это грязное дело хотели именно
Каравеев.
   Но почему тогда женщина выдавала себя не за Аниту, а  за  меня,  ведь
меньше всего можно было предположить, что на Юг в этой машине поеду я?
   Какой-то бред!
   Я сказала себе: есть еще одна версия. Я должна остерегаться всех.
   И в первую очередь самих Каравеев. Ведь для того,  чтобы  так  хорошо
разыграть мою роль, чтобы знать, как я одеваюсь,  что  я  левша,  знать,
сколько мне лет, где я живу и еще много других подробностей, та, что вы-
давала себя за Дани Лонго, должна быть близким мне человеком. А  кому  я
рассказывала о Цюрихе?
   Все это знает Анита. Правда, она чуть ниже меня ростом, да и облик  у
нее несколько иной, но она тоже блондинка и уж она-то хорошо меня знает.
Она могла бы подражать некоторым моим жестам, в этом я уверена,  и  даже
моей походке, которую пятнадцать или двадцать лет борьбы с близорукостью
сделали весьма своеобразной. Она также сумела бы точно передать мою  ма-
неру говорить, вставить в разговор мои излюбленные словечки,  которые  у
меня наверняка имеются, и, хотя трудно подражать  чужому  голосу,  могла
бы, пользуясь помехами на линии, создать по  телефону  впечатление,  что
это говорит действительно  Дани  Лонго,  немного  странная,  до  предела
взвинченная. Кроме того, Анита знакома с Бернаром Тором, который  служил
вместе с нами еще в том первом агентстве, где я работала с Анитой, и она
знает о наших отношениях.
   До прошлого года он был для меня просто приятелем, который оказал мне
огромную услугу и с которым мы время от времени отправлялись  поужинать,
в кино или посидеть где-нибудь и поболтать за рюмкой вина. И вот однажды
вечером я решила, что хватит мне разыгрывать из себя Грету Гарбо,  когда
мы останавливаемся у дверей моего дома, словно то, в чем я  ему  отказы-
ваю, для меня настолько уж ценно, что он из-за этого должен  уходить  от
меня обиженным и немного грустным. Я вернулась в его машину и поехала  к
нему домой. Думаю, что в его жизни есть и другие женщины, но он о них не
говорит, так же как и о мужчинах, которые могли быть в  моей  жизни.  Он
по-прежнему очень мил со мной, и в наших встречах изменилось только  то,
что, поужинав, посмотрев кинокартину и поболтав за рюмкой вина,  мы  за-
вершаем вечер любовью, и это очень приятно.
   Однажды в агентстве я стояла, склонившись над его столом, и смотрела,
как он подправляет макет рекламы. Сама того не заметив, я опустила  руку
ему на плечо. Не отрываясь от работы, он положил левую руку на мою - его
любимый жест, - долго держал ее нежно, по-дружески, и мы  словно  вместе
унеслись куда-то далеко-далеко. И мне вдруг так  захотелось  его  ласки,
что я подумала: с прошлым покончено навсегда, наконец-то я в самом  деле
полюбила.
   Я припоминаю, что это и еще много других глупостей я рассказала Аните
несколько месяцев назад, в субботу, в сочельник. Я встретила ее в отделе
игрушек в "Галери Лафайет", и мы зашли в бистро около площади Оперы  вы-
пить по чашке кофе со сливками. Выслушав меня, она рассмеялась. Она ста-
ла подтрунивать надо мной: "Бедная ты моя  девственница,  я  побывала  в
постели Бернара до тебя. Но ты подала мне хорошую идею:  надо  будет  на
днях позвонить ему". Мне стало не по себе, но я тоже рассмеялась.  Анита
добавила: "Можно вести любовь втроем, раз тебе не нравится, когда у каж-
дой свой партнер". Я видела по ее глазам, да и по смеху  тоже,  что  она
нарочно растравляет старую рану и что для нее, во всяком случае, с прош-
лым не будет покончено никогда и она навеки затаила обиду на  меня.  По-
том, словно защищаясь, она поднесла руку к лицу и  жеманно,  что  всегда
вызывало у меня отвращение, спросила: "Ты снова  будешь  меня  бить?"  Я
взяла свою сумочку, пакеты с покупками и встала. Она изменилась в  лице,
схватила меня за руку и, побледнев - это было видно даже под слоем  кос-
метики, - сказала: "Прошу тебя, Дани, не уходи так  демонстративно,  при
всех. Разве ты не понимаешь, что это шутка?" Я подождала  ее.  Когда  мы
вышли на улицу, она, улыбаясь светской  улыбкой  благовоспитанной  дамы,
чеканя каждое слово, злобным голосом бросила мне: "Мерзкий  ублюдок,  ты
одно только и умеешь - бросать других на произвол судьбы, да? Ты здорово
умеешь выходить сухой из воды, не правда ли?" Я повернулась к ней спиной
и ушла. Только в метро, когда было уже слишком поздно, я снова подумала,
что и на этот раз она, пожалуй, права.
   Вечером Анита позвонила мне. Мне кажется, она была пьяна и находилась
Бог весть в каком злачном месте. Она сказала: "Дани, дорогая  Дани,  это
дело прошлое, я знаю, ты не виновата, не будем больше ссориться, не  ду-
май, что я уже не друг тебе", - и еще что-то в этом роде. Я,  естествен-
но, залила слезами всю свою комнату, я смотрела на себя  с  отвращением,
как на растаявшую конфету. Анита дала мне  слово,  что  скоро  мы  снова
встретимся, помиримся, не тая обид друг на друга, что она мне подарит на
Рождество огромный флакон наших любимых духов - мы употребляем  одинако-
вые духи, потому что, когда мне было двадцать лет, я брала  ее  духи,  -
что мы вместе пойдем в "Олимпию"  слушать  Беко,  а  потом  поужинаем  в
японском ресторане на Монпарнасе, что то перемирие, объявленное  в  мае,
или же Компьенское перемирие, подписанное в вагоне в Ретонде, по сравне-
нию с нашим будет выглядеть просто жалким.
   И все-таки самым жалким было то, что в течение последующих  двух  не-
дель каждый Божий вечер, кроме рождественского, когда, я знала, она неп-
ременно будет со своей маленькой дочкой, я мчалась домой, отказываясь от
всех приглашений, боясь прозевать ее звонок. Но я так и не увидела ее до
пятницы 10 июля, короче - до того вечера, когда ее муж привез меня к ним
работать.
   Кстати, почему он привез меня к себе? Чтобы на всю ночь отрезать меня
от мира и потом иметь возможность утверждать, будто я была не в квартале
Монморанси, а на автостраде N 6. Каждая деталь усиливала мои подозрения.
Меня заставили сидеть в доме одну с девяти часов вечера до двух ночи, за
это время они вдвоем могли сделать все, что им угодно. Анита  ничего  не
забыла, ничего не простила, как раз наоборот. Сейчас она мстит мне за ту
майскую ночь тем, что...
   Бред!
   Так чем же? Не могла же она застрелить человека специально для  того,
чтобы пришить мне убийство! И еще признаться во всем мужу, чтобы он  по-
мог ей отомстить мне за то, что когда-то, когда  нам  было  по  двадцать
лет, она провела ночь в моей комнате с двумя подвыпившими  собутыльника-
ми, для которых она была просто жалкой игрушкой, а  я,  имея  достаточно
влияния на нее, чтобы удержать ее от этого, убежала из дома  куда  глаза
глядят.
   И снова слезы вдруг набежали мне на глаза, они текли так  безудержно,
что я не видела дороги. Я твердила себе: можешь плакать, плакать сколько
угодно, но ты виновата, это правда, ты оставила ее с ними  одну,  а  она
выпила и бравировала - да, ты же знаешь, что она бравировала именно  пе-
ред тобой, - ты могла бы силой заставить ее уйти, образумить  этих  раз-
нузданных молодчиков, позвать, наконец, на помощь соседей, в общем,  что
угодно, а ты вместо этого удрала, да еще считала, что  ведешь  себя  как
порядочная девушка, как непорочный лучезарный ангел,  оказавшийся  среди
свиней. Дани Лонго, ты умеешь только лить слезы и кичиться своей  чистой
совестью, но ты просто Иуда, пожираемый страхом. А ведь если ты  считала
себя ее подругой, ты была за нее в ответе, разве не так? О да, ты заслу-
живаешь наказания, самого сурового наказания...
   "Остановись, - приказала мне Матушка, - остановись".
   У самого Марселя я съехала на обочину и выключила мотор. Надо немного
прийти в себя. Часы на приборном щитке показывали половину второго. Что-
бы добраться до грузовой автостанции, мне, возможно,  придется  пересечь
весь город, а Жан Ле Гевен, конечно, уже уехал.
   Ну разве можно себе представить, что Анита кого-то убила? Разве можно
представить, что она разыграла на шоссе всю эту чудовищную комедию!  На-
верное, я и впрямь спятила.
   Если рассуждать здраво - насколько вообще способны  рассуждать  такие
тупицы, как я, - то все мои доводы повисают в воздухе. Ну как можно  до-
думаться до того, что Каравеи убили кого-то и, чтобы отвести от себя по-
дозрения, сунули труп в свою же собственную машину? Кроме того, у женщи-
ны, которая выдавала себя за меня, наверное, и в самом деле что-то  было
с рукой, если оказалось необходимым покалечить меня, чтобы я на нее  по-
ходила. А у Аниты рука была здоровая. И потом - вот тут-то и кроется ос-
новное опровержение - как можно было додуматься до  того,  чтобы  уже  в
пятницу вечером точно выбрать место, где она будет играть мою роль, в то
время как я сама еще даже не подозревала, что окажусь там  на  следующий
день.
   С таким же успехом я могла бы обвинить Бернара Тора  или  еще  одного
бывшего возлюбленного, но он уехал к себе на родину, на другой край све-
та. Или того, кого я люблю. В общем, кого-нибудь из  троих  мужчин  Дани
Лонго. Или, в конце концов, того же Филиппа, моего злополучного  четвер-
того возлюбленного. Или соседку по лестничной площадке ("Она  хочет  вы-
жить меня, чтобы расширить  свою  квартиру"),  или  одну  редакторшу  из
агентства ("Она капельку менее близорука, чем я,  но,  наверное,  жаждет
быть единственной в своем роде"), или же всех их вместе ("Им осточертела
Дани Лонго, и они объединились").
   В самом деле, почему бы и нет?
   Оставалось одно, последнее объяснение, единственное,  в  котором  все
было логично, но над ним я не хотела даже задумываться - ни  за  что!  -
его я начисто отметала. Мне потребовался весь остаток дня, чтобы все-та-
ки прийти к выводу, что оно верно.
   До грузовой автостанции я добралась с опозданием на сорок минут, то и
дело спрашивая дорогу у всех прохожих, которых мне просто  чудом  удава-
лось не задавить на пешеходных дорожках. Марсельцы -  замечательный  на-
род. Во-первых, если вы пытаетесь переехать их, они выливают на  вас  не
больше брани, чем жители других городов, мало  того,  они  не  поленятся
взглянуть на ваш номер и, увидев, что он парижский, понимают, что с  вас
и требовать нечего, и без злобы, без возмущения, просто для порядка пок-
рутят пальцем у виска, а если вы в эту минуту говорите: "Я запуталась, я
ничего не могу понять в вашем паршивом городе, где на каждом шагу  висит
"кирпич", и все они словно ополчились против меня, а я ищу грузовую  ав-
тостанцию в Сен-Лазаре, если она только вообще существует", они начинают
выражать вам свое сочувствие, говорят, что вам не повезло, и целая дюжи-
на марсельцев окружает вас и каждый дает совет. Поверните направо, потом
налево и, когда доедете до площади, где  Триумфальная  арка,  берегитесь
троллейбусов, это убийцы, вот сестра жены моего кузена  засадила  одного
водителя в тюрьму, а сама лежит в семейном склепе на кладбищ