-
вый этаж) и снова вернулась в кабинет, где лежу сейчас.
   На стене, напротив освещенного экрана, в специальной подставке  стоят
несколько ружей. На полу, посреди синего ковра,  я  заметила  квадратное
пятно, более темное, чем остальная часть ковра, словно раньше там  лежал
небольшой коврик, который потом убрали. На стуле - мужской костюм,  тоже
синего цвета, пиджак аккуратно повешен на спинку,  брюки  лежат  на  си-
денье. Я достала из кармана пиджака бумажник, бумажник Мориса  Коба.  По
фотографии на водительских правах я поняла, что это был именно тот самый
скуластый мужчина с гладкими волосами, который  разлагался  в  багажнике
"тендерберда". Никаких других воспоминаний он у меня не  вызвал,  ничего
нового не дало мне тщательное обследование бумажника.
   Когда я входила в дом, в прихожей я видела телефон. Я достала из  су-
мочки клочок бумаги, на котором был записан номер телефона  гостиницы  в
Женеве, где остановились Каравеи, и заказала его. Мне  ответили:  "Ждать
придется час". Я вышла в сад, села в машину и отвела ее за дом, к  како-
му-то строению вроде сарая, где стояли трактор, большой пресс для виног-
рада, вилы. Совсем стемнело. Мне было очень холодно. Меня все время била
дрожь. И в то же время холод бодрил меня, во мне появилось какое-то  бе-
шенство, упорство, какое-то незнакомое мне дотоле чувство нервного  нап-
ряжения, которое поддерживало меня, придавало каждому моему движению не-
обычайную уверенность. Несмотря на полный сумбур в голове, мне казалось,
что я соображаю быстро и правильно, и это было очень странно.
   Я открыла багажник и, уже не думая о зловонии, которое исходило отту-
да, не обращая внимания на острую боль в левой руке, схватила  в  охапку
труп, завернутый в коврик, и стала тянуть его изо всех сил,  передохнула
и снова принялась тянуть до тех пор, пока он не вывалился на землю.  За-
тем я втащила его в сарай. Запихнула в дальний угол, привалив  к  стене,
прикрыла сперва ковриком, а сверху накидала все, что попалось под  руку:
доски, плетеные корзины и какие-то инструменты. Потом я вышла из сарая и
закрыла обе створки двери. Они заскрипели. Я помню этот  скрип  и  помню
также, что в правой руке я держала ружье с черным стволом, что я не  хо-
тела расстаться с ним, даже когда закрывала дверь сарая, и вообще ни  за
что на свете не согласилась бы с ним расстаться.
   Позже, когда я снова поставила машину  перед  домом,  погруженным  во
мрак и тишину, зазвонил телефон. Я стояла у аппарата, прислонясь к  сте-
не, закрыв глаза и левой рукой прижимая к себе ружье, надеясь, что это -
мой последний шанс спастись от безумия. Я протянула руку и сняла трубку.
Женский голос сказал:
   - Женева на линии. Говорите.
   Я поблагодарила. Я еще была способна произносить слова. Потом я услы-
шала другой голос, это ответила гостиница "Во Риваж". Я спросила, у себя
ли мадам Каравей. Да, у себя. Зазвучал третий голос - живой,  удивленный
и дружелюбный, - голос Аниты. И тут у меня снова полились из глаз слезы,
мною овладела надежда - а может быть, лишь страстное желание обрести на-
дежду-с неведомой мне дотоле силой.
   Я разговаривала с Анитой так, как говорила бы с ней до того, как  по-
пала в этот дом, и даже больше, как  давным-давно,  когда  нам  было  по
двадцать лет, до той майской ночи, когда она тоже была на грани безумия,
а я даже не попыталась помочь ей, до того раннего майского  утра,  когда
я, вернувшись домой, застала  ее  отрезвевшей,  сломленной  отвращением,
впервые в жизни рыдающей при мне, а  я  отказалась  признать  себя  хоть
чуть-чуть виноватой в том, что произошло. "Ну почему же ты меня бросила?
- твердила она без конца как заклинание, - почему ты  меня  бросила?"  У
меня не хватило мужества даже слушать это, и я, избив ее, чтобы она  за-
молчала, вышвырнула за дверь.
   Я начала рассказывать Аните, которая не понимала из моего рассказа ни
слова и заставляла меня по три раза повторять одно и то же,  что,  после
того как я печатала у нее в квартале Монморанси, я уехала, воспользовав-
шись ее "тендербердом". "Чем-чем?" Она не знала, что это такое, она даже
не могла по телефону разобрать это слово. Единственное, что она  слышала
хорошо, это мои рыдания, и все время спрашивала: "Боже  мой.  Дани,  где
ты? Что с тобой. Дани?" Она не видела меня после нашей ссоры в  кафе  на
площади Оперы в сочельник. Она никогда не жила  в  квартале  Монморанси.
"Боже мой, Дани, это какая-то шутка? Скажи мне, что  это  шутка.  Ты  же
прекрасно знаешь, где  я  живу".  Она  живет  на  авеню  Моцарта,  авеню
М-О-Ц-А-Р-Т-А, да и вообще, если бы Мишель Каравей привел меня к ним пе-
чатать на машинке, она бы меня увидела, она бы об  этом  знала.  "Умоляю
тебя, Дани, скажи мне, что происходит".
   Мне кажется, что сквозь слезы, сквозь икоту, которая  не  давала  мне
говорить, я засмеялась. Да, засмеялась, это был смех, хотя  и  несколько
странный. Теперь уже она была потрясена, она кричала: "Алло! Алло! - и я
слышала ее прерывистое дыхание на том конце провода.
   - Дани, где ты? Боже мой, умоляю, скажи хотя бы, где ты?
   - В Вильневе-лез-Авиньон, Анита, послушай, я  тебе  все  объясню,  не
волнуйся, мне кажется, все обойдется, я...
   - Где ты, повтори, где?
   - В Вильневе-лез-Авиньон, департамент Воклюз. В одном доме.
   - Боже мой, но как... Дани, в каком доме? С кем ты?  Как  ты  узнала,
что я в Женеве?
   - Наверное, слышала на работе. Сама не знаю. Наверное слышала.
   - Скажи, есть кто-нибудь рядом с тобой, передай ему трубку.
   - Нет, никого нет.
   - Боже мой, но ты же не можешь оставаться одна в таком  состоянии!  Я
не понимаю. Дани, я ничего не понимаю.
   Я почувствовала, что теперь плачет и она. Я попыталась ее  успокоить,
сказала, что, после того как я услышала ее голос, мне стало  легче.  Она
мне ответила, что Мишель Каравей с минуты на минуту вернется в  гостини-
цу, он что-нибудь придумает, как мне помочь,  они  мне  позвонят.  Может
быть, она прилетит ко мне самолетом. Она взяла с меня слово, что я нику-
да не уйду и буду ждать их звонка. У меня и в мыслях не было ждать  кого
бы то ни было, но я все же пообещала ей не  уходить  и,  когда  повесила
трубку, с истинным облегчением вспомнила, что Анита от волнения даже  не
спросила у меня номер телефона, куда мне звонить, и не будет знать,  как
меня найти.
   Освещенный прямоугольник-дверь в прихожую. Я в темноте. Время  растя-
нулось, как старая негодная пружина. Я знаю, что  время  может  растяги-
ваться, я хорошо это знаю. Когда я потеряла сознание на станции  техобс-
луживания в Аваллоне-Два-заката, сколько это длилось? Десять секунд? Ми-
нуту? Но эта минута была такой долгой, что действительность растворилась
в ней.
   Да, именно тогда, когда я, придя в себя, стояла на коленях на плитках
поля, и началась ложь. Я рождена для лжи. И нет ничего  удивительного  в
том, что наступил день, когда я сама стала жертвой своей самой  отврати-
тельной лжи.
   Что произошло в действительности? Я, Дани Лонго, преследовала  любов-
ника, который меня бросил. Я послала ему телефонограмму, содержащую  уг-
розу. Через сорок минут после того, как он сел в самолет, я полетела  за
ним. Я настигла его здесь, в этом доме, когда он уже взял в гараже  свою
отремонтированную машину. Между нами вспыхнула ссора, я схватила одно из
ружей, стоявших здесь в специальной подставке. И выпустила из  него  три
пули в этого человека, две из которых попали ему прямо в  грудь.  Потом,
насмерть перепуганная, я была одержима лишь одной мыслью: подальше увез-
ти труп, спрятать его, уничтожить. Я подтащила его к  багажнику  машины,
обернула в коврик и почти в невменяемом состоянии всю ночь напролет гна-
ла машину по автостраде в сторону Парижа. В Шалоне-сюр-Сон я  попыталась
несколько часов поспать в гостинице. На дороге меня остановил жандарм за
то, что у меня не горели задние фонари. В кафе у шоссе на Оксер я забыла
свое пальто. Наверное, из  этого  кафе  я  и  звонила  Бернару  Тору.  В
дальнейшем, по-видимому, в моих планах что-то изменилось, так как  я  не
знала, как мне избавиться от трупа, и, кроме того, поняла, что все  рав-
но, когда труп обнаружат, разыскать меня не представит труда. Усталостью
и страхом доведенная почти до безумия, я повернула обратно. Левая рука у
меня уже тогда была покалечена. Скорее всего,  это  произошло  во  время
ссоры с моей жертвой. Я вернулась на станцию  техобслуживания,  где  уже
была утром, вернулась, возможно, без всякой цели, как  автомат,  который
все время делает одно и то же, не в силах делать что-либо  другое.  Там,
около умывальника, из крана которого текла вода, что-то внезапно оборва-
лось во мне и я потеряла сознание. И вот здесь-то и началась ложь.
   Когда я открыла глаза - через десять секунд или через минуту? - У ме-
ня в голове были одни лишь варианты алиби, которые я придумывала в тече-
ние всей последней ночи. Видимо, я с такой силой, с таким отчаянием  хо-
тела, чтобы реальная действительность оказалась неправдой, что она  и  в
самом деле перестала для меня существовать. Я ухватилась за  бессмыслен-
ную, сочиненную от начала до конца легенду. Какие-то  детали,  созданные
моим воображением, переплелись с деталями реальной действительности: ос-
вещенный экран, кровать, покрытая  белым  мехом,  фотография  обнаженной
женщины-все это существовало. Но самого Мориса Коба и все, что связано с
ним, я начисто отмела и с логикой безумца пыталась чем-то заполнить  эту
пустоту. Одним словом, опять, как и всегда, когда  я  оказывалась  перед
лицом событий, которые  были  мне  не  по  плечу,  я  спасалась  от  них
бегством, но, поскольку больше мне бежать было некуда, я, точно  страус,
засунула голову под собственное крыло.
   Да, я сама знаю, все это похоже на меня.
   Но кто же такой Морис Коб? Почему он не  пробуждает  во  мне  никаких
воспоминаний, если уж сейчас я готова согласиться, что все это произошло
в действительности? На одной из фотографий, которые я  нашла  наверху  и
разорвала, на мне блузка, которую я не ношу уже года два. Значит,  Морис
Коб знал меня уже давно. Вероятно, я была в его доме не один  раз  -  об
этом свидетельствуют мои вещи, которые я здесь оставила, об этом говори-
ла светловолосая девушка, что живет напротив. И потом, если я  разрешала
этому человеку фотографировать меня в таком виде,  значит,  у  нас  были
близкие отношения, и это нельзя так просто выкинуть из  головы,  вычерк-
нуть из жизни. Нет, я ничего не понимаю.
   Но что, собственно говоря, я должна понять? Я  знаю,  что  существует
болезнь-безумие. Я знаю, что такие больные не осознают, что они потеряли
разум. Вот и все. Мои знания ограничиваются чтением по диагонали женско-
го журнала да философским курсом лицея, который уже давным-давно  вывет-
рился из моей головы. Я не в силах объяснить себе, путем какой аберрации
я пришла к таким выводам, но, во всяком случае, то,  как  я  представляю
себе все, наверное, не так уж далеко от истины.
   Кто такой Морис Коб?
   Надо встать, зажечь повсюду свет и тщательно осмотреть дом.
   Я подошла к окну. Раздвинула шторы. И вдруг  почувствовала  себя  еще
более уязвимой: я оставила ружье на диване. Какая нелепость,  кто  может
появиться здесь в такой поздний час? На дворе уже  почти  ночь,  светлая
ночь, которую кое-где прорезают мирные огоньки. Впрочем, кто меня  ищет?
Только я сама. Цюрих. Все вокруг белое. Вот так-то. Тогда я тоже  хотела
умереть. Я сказала доктору: "Убейте меня, прошу вас, убейте".  Он  этого
не сделал. Если в течение многих лет живешь с уверенностью, что ты прес-
тупник, то в конце концов привыкнешь к этой мысли и теряешь  разум.  На-
верное, в этом все дело.
   Когда умерла Матушка, меня оповестили слишком поздно, и я опоздала на
похороны, а одна из монахинь сказала мне: "Ведь надо было предупредить и
других бывших воспитанниц, вы же не единственная". В тот день я переста-
ла быть единственной для Матушки и никогда уже не была  единственной  ни
для кого. А ведь я могла бы стать  единственной  для  одного  маленького
мальчика. Не знаю почему - врачи мне ничего не сказали, -  но  я  всегда
была уверена, что ребенок, которого я носила в себе, был мальчик. Я хра-
ню его образ в своем сердце, как будто он продолжает  жить.  Сейчас  ему
три года и пять месяцев. Он должен был родиться в марте. У  него  черные
глаза отца, его рот, его манера смеяться, мои светлые волосы  и  широкий
просвет между двумя передними верхними зубами, как у меня.  Я  знаю  его
походку, манеру говорить, и я продолжаю, все время  продолжаю  его  уби-
вать.
   Я не могу больше оставаться одна.
   Надо выйти отсюда, убежать из этого дома. Мой костюм совсем  грязный.
Я заберу свое пальто, которое должен привезти Жан Ле Гевен. Пальто прик-
роет грязь. Я присвою эту машину, я поеду прямо к  итальянской  или  ис-
панской границе, я удеру из Франции и,  воспользовавшись  оставшимися  у
меня деньгами, уеду как можно дальше... Надо  ополоснуть  лицо  холодной
водой... Матушка была права, мне следовало забрать из банка все деньги и
сразу удрать. Матушка всегда права. Сейчас я была бы уже далеко от всего
этого. Который час? Мои часы стоят. Надо причесаться.
   Я вышла, включила фары машины и взглянула на приборный щиток:  больше
половины одиннадцатого. Рекламная Улыбка, должно быть, уже ждет меня.  Я
знаю, что он будет меня ждать. Я поехала по асфальтовой дорожке.  Ворота
так и остались раскрытыми. Внизу светились огни Авиньона. Ветерок, обве-
вавший меня, доносил шум праздничного гулянья. Трупа в машине  уже  нет,
не так ли? Да, нет. Кстати, нужен ли паспорт, чтобы  пересечь  испанскую
границу? Надо добраться на машине до Андалузии, сесть на теплоход,  иду-
щий к Гибралтару. Красивые названия, новая жизнь где-то далекодалеко. На
этот раз я покидаю самое себя. Навсегда.
   Жан Ле Гевен уже ждет меня. Поверх рубашки на его плечи накинута  ко-
жаная куртка. Он сидит в пивном баре за мраморным столиком. На  табурет-
ке, рядом с ним, лежит пакет, завернутый в коричневую бумагу. Пока я иду
к нему через зал, он смотрит на меня и улыбается. Никого  не  беспокоить
больше. Держаться бодро.
   - Вы не сменили повязку?
   - Нет. Не нашла врача.
   - Что вы делали? Расскажите. Были в кино? Хорошая картина?
   - Да. А потом прогулялась по городу.
   Я держусь молодцом. А он за это время вместе с Маленьким Полем загру-
зил пять тонн ранних овощей.  Немецкие  туристы,  которые  привезли  мое
пальто, подкинули его на своей машине сюда, к вокзалу. Он записал их ад-
рес, на днях заскочит к ним и еще раз поблагодарит. Они едут на Корсику.
Там красотища, на этой Корсике, столько пляжей. Он сидит напротив меня и
наблюдает за мной своими доверчивыми глазами. Он поедет поездом в  11.05
и в Лионе встретится с Маленьким Полем. Так что,  к  сожалению,  у  него
всего четверть часа.
   - Вам столько хлопот из-за меня.
   - Если бы я не хотел, я бы не стал ничего делать. Наоборот,  я  очень
рад, что вижу вас. Знаете, в Пон-Сент-Эспри, когда мы ворочали ящики,  я
все время думал о вас.
   - Мне уже лучше. Все в порядке.
   Он подмигнул мне и отхлебнул глоток пива. Потом попросил сесть  рядом
с ним на табурет. Я села. Он положил свою ладонь мне  на  плечо  и,  ти-
хонько сжав его, спросил:
   - У вас есть друзья, ну, кто-нибудь, кому вы можете сообщить?
   - О чем сообщить?
   - Не знаю. Обо всем этом.
   - У меня нет никого. Единственного человека,  которого  бы  я  хотела
сейчас видеть, я позвать не могу.
   - Почему?
   - У него жена, своя жизнь. Я уже давно поклялась себе оставить его  в
покое.
   Он развернул лежащий на табурете пакет, вынул из него аккуратно  сло-
женное мое белое пальто и протянул мне.
   - Может, вы сами что-то напутали с субботой, - сказал он, - это быва-
ет от усталости. Вот я как-то ночью проспал  всего  два  часа  и  потом,
вместо того чтобы ехать в Париж, покатил в обратную сторону. У меня  на-
парником тогда был Батистен. Когда он проснулся, я  уже  успел  отмахать
километров сто. И упрямо уверял его, будто мы уже побывали в Париже. Еще
немножко, и он расквасил бы мне физиономию, чтобы навести порядок в моей
башке. Вы не хотите выпить чего-нибудь?
   Я не хочу ничего пить. Я обнаруживаю в кармане своего пальто  авиаби-
лет "Эр-Франс", конфетно-розового слоника на шарнирах, пятьсот  тридцать
франков в фирменном конверте для жалованья,  квитанцию  из  авиньонского
гаража, еще какие-то бумажки, которые явно имеют отношение ко мне.  Рек-
ламная Улыбка смотрит на меня, и, когда я поднимаю глаза, чтобы поблаго-
дарить его и подтвердить, что все это в самом деле  принадлежит  мне,  я
читаю в его взгляде дружеское беспокойство и внимание. И в ту самую  ми-
нуту, перекрывая гвалт бара, перекрывая стук моего сердца, до меня доно-
сится - такой ужасный и такой чудесный - голос Матушки.
   И Матушка сказала мне, что я не убивала Мориса Коба, что я не  сумас-
шедшая, нет, Дани, нет, все, что я пережила, было на самом деле, это  не
плод моей фантазии, и я правда впервые в жизни провожу вечер в этом  го-
роде, где все вдруг словно озарилось ярким светом,  где  победно  запели
трубы. Истинный ход событий последних двух дней предстал передо  мной  с
такой ясностью, что я даже вздрогнула. Мысли в моей  голове  так  быстро
сменяли одна другую, что, должно быть, даже лицо мое преобразилось. Рек-
ламная Улыбка удивлен и тоже счастливо улыбается:
   - О чем вы думаете? Что вас так обрадовало? А  я  не  знаю,  как  ему
объяснить. И тогда я неожиданно целую его в щеку  и  своей  покалеченной
рукой крепко жму ему руку. Боль пронизывает меня. Но мне не больно.  Мне
хорошо. Оковы спали. Или почти спали. Улыбка застывает на моем лице. Ме-
ня осеняет еще одна мысль, такая же ошеломляющая, как и все остальное: а
ведь за мной следят, и сейчас с меня тоже  не  спускают  глаз,  за  мной
должны были шпионить от самого Парижа, иначе все рушится.
   "Дани, родная моя, - говорит мне Матушка, - есть  надежда,  что  тебя
потеряли из виду, иначе ты уже была бы мертва. Тебя хотят убить, неужели
ты не понимаешь?"
   Надо оградить от опасности Рекламную Улыбку.
   - Может, пойдем? Я вас провожу. Как бы вам не опоздать на поезд.
   Мое пальто, которое он помогает мне надеть. Моя сумка -  я  раскрываю
ее, чтобы удостовериться, что я не ошиблась. Нет, теперь я не  ошибаюсь.
Мною овладевает страх, но уже иной страх.
   На улице Рекламная Улыбка доверчиво обнимает меня, и я не могу  отде-
латься от мысли, что подвергаю опасности и его. Я невольно  оглядываюсь.
Сначала бросаю взгляд в сторону "тендерберда", который я поставила у ба-
ра, потом вдоль этой бесконечной, сейчас ярко расцвеченной огнями улицы,
по которой я проезжала сегодня днем.
   - Что с вами?
   - Ничего. Просто смотрю. Ничего.
   Я обняла его левой рукой за талию, он засмеялся. И  вот  -  вестибюль
вокзала. Перронный билет. Подземный переход. Платформа. Я все время обо-
рачиваюсь. Незнакомые люди, озабоченные своими делами. По радио объявля-
ют поезд Рекламной Улыбки. Издали доносится танцевальная музыка. Он сто-
ит передо мной, держит меня за руку и говорит:
   - Знаете, что мы сделаем? Завтра вечером я буду в Париже, в  гостини-
це, где всегда останавливаюсь, это на улице Жана Лантье.  Обещайте,  что
вы мне позвоните.
   - Обещаю.
   - Моя кепка у вас? Кепка лежит у меня в сумке. Рекламная Улыбка шари-
ковой ручкой записывает номер телефона на кепке, на  внутренней  стороне
околыша, и возвращает ее мне. За моей спиной раздается  свисток  поезда,
вагоны с грохотом, от которого чуть не  лопаются  барабанные  перепонки,
плывут вдоль платформы. Рекламная Улыбка что-то говорит мне, кивает  го-
ловой, хватает меня за плечи и крепко сжимает их своими ручищами. И все.
И в то время как он уходит из моей жизни и, высунувшись из окна  вагона,
машет мне рукой, смуглый, улыбающийся такой чудесной улыбкой, уже  дале-
кий, уже потерянный для меня, я вдруг вспоминаю, что дала себе слово по-
мочь ему и его другу Лавантюру стат