продемонстрировать  свой  новый  ку-
пальный костюм.
   Четвертого июля, в прошлую субботу, на следующий день после того, как
большинство моих сослуживцев, завершив бурные сборы, отправились  в  от-
пуск, мне исполнилось двадцать шесть лет. Я просидела весь день дома од-
на, убрала квартиру. Я чувствовала себя старой, бесповоротно старой, вы-
шедшей в тираж, скучной, полуслепой и глупой. И безумно завистливой. Ес-
ли даже считать, что не веришь в Бога, наверное, такая зависть-грех.
   Вчера вечером тоже было не лучше. Предстоял этот  бесконечный  празд-
ник, когда не знаешь, на что убить время, и к тому же - это  главное,  -
пока он наступит, я буду слышать, как в соседних  кабинетах  все  строят
различные планы, а слышать я буду отчасти потому, что они громко  разго-
варивают, отчасти потому, что я - паршивая мазохистка и вечно  подслуши-
ваю.
   У всех всегда есть какие-то планы. А я вот ничего не умею подготовить
заранее, звоню в последний момент, и в девяти случаях  из  десяти  никто
мне не отвечает, а если кто и ответит, то у него уже что-то намечено.  А
бывает и хуже: однажды я пригласила к себе на обед журналистку,  которая
иногда оказывает мне услуги по работе, с ее любовником, довольно извест-
ным актером, и, чтобы не выглядеть полной  дурой,  художника  из  нашего
агентства. Договорились мы за две недели, я записала это на всех  четыр-
надцати предшествующих страничках своего календарика и все равно начисто
забыла, а когда гости пришли - Привет, как поживаете? - у меня в доме не
оказалось ничего, кроме простокваши и джема. Мы пошли ужинать в  китайс-
кий ресторанчик, и я с трудом вымолила - вот был цирк! - чтобы мне  раз-
решили заплатить по счету.
   Почему я такая, не знаю. Может, оттого, что из  моих  двадцати  шести
лет восемнадцать мне надо было ходить строем в  паре  за  остальными.  А
планы на каникулы или даже на воскресенье составляли за меня  другие,  и
планы эти всегда были одинаковы: вместе с теми, у кого, как и у меня, за
оградой приюта не было ни одной родной души на свете, я красила нашу ча-
совню (кстати, я обожала красить), томилась с мячом под мышкой в  пустом
школьном дворе, а иногда меня возили в Рубе, где у Матушки, нашей насто-
ятельницы, был брат аптекарь. Там я несколько дней сидела за  кассой,  и
перед каждой едой мне давали какое-то укрепляющее  средство  в  ампулах,
затем за мной приезжала Матушка и увозила обратно в приют.
   Когда мне было шестнадцать лет, во время одной из таких поездок в Ру-
бе я что-то сделала или сказала, что огорчило ее, - не помню уже, в  чем
было дело, какой-то пустяк, а так как поезд, которым мы собирались  вер-
нуться, вот-вот должен был отойти, она решила отложить отъезд. Она угос-
тила меня в пивном баре мидиями, а потом мы отправились в кино. Шла кар-
тина "Бульвар сумерек". Когда мы вышли  из  кино.  Матушка  просто  была
больна от стыда. Она выбрала этот фильм потому, что в ее  душе  сохрани-
лось незабываемое впечатление от Глории Свенсон, когда та играла  невин-
ных девушек; она не могла даже предположить, что эта картина меньше  чем
за два часа познакомит меня со всеми мерзостями жизни, со всем, что  так
тщательно скрывалось от нас.
   По дороге на вокзал (мы мчались как сумасшедшие, чтобы не опоздать на
последний поезд) я тоже плакала, но не от стыда, а от  восхищения,  мной
овладела какая-то упоительная грусть, я задыхалась  от  любви.  Это  был
первый фильм, который я видела в своей жизни, первый и самый прекрасный.
Когда Глория стреляет в Уильяма Холдена и он под градом пуль,  пошатыва-
ясь, идет к бассейну, когда Эрик  фон  Штрогейм  снимает  документальную
ленту, а Глория спускается по лестнице, уверенная, что играет роль в но-
вом фильме, я думала, что сейчас умру, тут же, прямо в кресле кинотеатра
города Рубе. Нет, я не могу этого объяснить. Я была в  них  влюблена,  я
хотела быть на их месте, на месте всех троих-и Холдена, и  Штрогейма,  и
Глории Свенсон. Даже маленькая возлюбленная Холдена - и  та  мне  нрави-
лась. Я смотрела, как она прогуливается с ним в пустом  павильоне  среди
декораций, и меня охватывала страстная  и  безнадежная  мечта  оказаться
вдруг там, с ними, мне хотелось снова и снова смотреть этот фильм, смот-
реть без конца.
   Матушка, сидя в поезде, утешала себя тем, что, мол, слава Богу, самое
страшное в этой отвратительной мерзости было все-таки недоговорено,  по-
казано намеками, которые, кстати, не дошли даже до нее, и уж я-то навер-
няка не могла понять их. Но с тех пор как я живу в  Париже,  я  смотрела
этот фильм еще несколько раз и теперь знаю: как ни была я потрясена тог-
да, все-таки главное я уловила.
   Вчера вечером, запечатывая те два письма, которые я отстукала на  ма-
шинке, я решила, что пойду в кино. Наверное, так бы я и поступила,  будь
у меня хоть десятая доля того здравомыслия, какое мне порою приписывают,
хотя и на этом далеко не уедешь. Я бы сняла телефонную трубку и  наконец
в кои-то веки не в последнюю минуту, а за несколько часов до сеанса  по-
дыскала себе компаньона. А тогда - уж я-то себя знаю, - даже если  б  на
Париж сбросили водородную бомбу, я все равно не отступилась бы и  ничего
бы не произошло.
   Впрочем, кто знает? Ведь если говорить честно, то все равно  когда  -
вчера, сегодня или через полгода, - но что-то в этом  роде  должно  было
случиться. В глубине души я фаталистка.
   Но я не позвонила по телефону, а, закурив сигарету, вышла  в  коридор
положить письма в корзинку для почты. Потом спустилась на  второй  этаж,
некоторое время пробыла в чулане, куда складывают газеты и который носит
пышное название "архив". Жоржетта - девушка, которая там работает, - вы-
сунув язык, вырезала объявления. Я просмотрела в утреннем выпуске "Фига-
ро" кинопрограмму, но ничего соблазнительного не нашла.
   Когда я поднялась к себе, в кабинете меня ждал шеф. Я открыла  дверь,
считая, что там никого нет, и увидела его стоящим посреди комнаты. У ме-
ня упало сердце.
   Наш шеф-мужчина лет сорока пяти, а может, и чуть старше, довольно вы-
сокий, и весит он килограммов сто. Пострижен очень коротко, почти  наго-
ло. Лицо у него оплывшее, но приятное. И говорят, когда он был  помоложе
и не такой толстый, он был красив. Зовут его Мишель Каравей. Вот он-то и
есть основатель нашего агентства. Реклама - его призвание, он умеет чет-
ко и ясно объяснить, что ему надо, и в нашем деле, где нужно убедить  не
только тех, кто заказывает рекламу и, значит, платит нам за  нее,  но  и
покупателя, он большой мастак.
   Его отношения со служащими и интерес к ним не выходят за деловые рам-
ки. Что касается меня, то лично я знаю его очень мало. Вижу я  его  один
раз в неделю, в понедельник утром, когда у нас бывает получасовая летуч-
ка в его кабинете, на которой он подытоживает наши текущие  дела.  Да  и
присутствую я там только в качестве секретаря, чтобы записывать.
   Три года назад он женился на моей ровеснице, ее зовут Анита, у  кото-
рой я была секретарем, когда она работала в другом рекламном  агентстве.
Мы дружили с ней, насколько это возможно, когда проводишь сорок часов  в
неделю в одной комнате, каждый день вместе обедаешь в кафе  самообслужи-
вания на улице Ла-Боэси и время от времени по субботам ходишь  вместе  в
мюзик-холл.
   Анита и предложила мне, когда они поженились, перейти к Каравею.  Она
прослужила там всего несколько месяцев. Сейчас я выполняю примерно ту же
работу, что и она, но я не обладаю ни ее способностями - а они у нее не-
заурядные, - ни ее тщеславием, и, ясно, не получаю ее жалованья.  Я  ни-
когда не встречала человека, который бы лез вверх с  таким  упорством  и
эгоизмом, как она. Она исходит из принципа, что в этом  мире,  где  люди
приучаются склоняться перед бурей, нужно создавать бури,  чтобы  вознес-
тись в их вихре. Ее прозвали Анита-наплевать-мне-на-тебя. Она это  знала
и даже подписывалась так в служебных записках, когда устраивала кому-ни-
будь разнос.
   Недели через три после свадьбы Анита родила девочку. С тех пор она не
служит и я ее практически не вижу. Что же касается Мишеля Каравея, то до
вчерашнего вечера я считала, что он забыл о моем знакомстве с его женой.
   В тот день Каравей выглядел не то усталым, не то озабоченным, и  цвет
лица у него был землистым, как в те дни, когда он садится на диету, что-
бы похудеть. Назвав меня по имени, он  сказал,  что  попал  в  затрудни-
тельное положение.
   Я увидела, что кресло для посетителей, стоящее у моего стола, завале-
но папками. Я убрала их, но он не сел. Он  оглядывал  мой  кабинет  так,
словно впервые вошел сюда.
   Он сказал, что завтра утром улетает в Швейцарию. У нас в Женеве круп-
ный заказчик, некий Милкаби, владелец фирмы,  выпускающей  сухое  молоко
для новорожденных. Чтобы получить заказ на следующую рекламную кампанию,
Каравею предстоит час или два отстаивать свои интересы перед лицом дюжи-
ны директоров и их заместителей с ледяными лицами и ухоженными  маникюр-
шами руками, показывать им макеты, отдельные оттиски на меловой  бумаге,
цветные фотографии - словом, постараться с честью выйти из этого  сраже-
ния, и все уже готово, лишь наша ударная сила - литературная часть - на-
ходится под угрозой. Каравей объяснил мне, даже не улыбнувшись (подобные
объяснения я слышала уже не меньше ста раз), что составлен целый  доклад
о нашей рекламной тактике и тактике наших конкурентов,  но  в  последнюю
минуту он, Каравей, все переделал, и теперь это уже не доклад, а  исчер-
канный черновик, - иными словами, лететь ему не с чем.
   Каравей говорил быстро, не глядя на меня - ему было  неловко  просить
меня об одолжении. Он сказал, что не может отправиться  туда  с  пустыми
руками. Не может он и отложить встречу с Милкаби, он уже дважды отклады-
вал ее. Хотя швейцарцы и тугодумы, но если мы  откажемся  от  встречи  в
третий раз, то даже они сообразят, что мы прохвосты и лучше им разносить
свое сухое молоко по домам бесплатно, чем связываться с нами.
   Я уже давно поняла, куда он клонит, но молчала. Он тоже умолк и маши-
нально перебирал безделушки, стоявшие на моем столе.  Я  села.  Закурила
новую сигарету. Предложила закурить и ему, но он отказался.
   Наконец он сказал, что питает большую надежду на то, что  у  меня  не
намечено на сегодняшний вечер никаких планов. Он  часто  выражается  так
витиевато, иногда даже обидно. Думаю, в его представлении у меня не  мо-
жет быть иных планов на вечер, кроме как выспаться, чтобы набраться  по-
больше сил для завтрашней работы. А я, дура несчастная,  не  знала,  что
ему ответить, "да" или "нет", и нарочито безразличным голосом спросила:
   - Сколько страниц надо написать?
   - Около пятидесяти.
   Я выпустила дым изо рта, образовав красивое облачко,  которое  должно
было показать шефу, что я его осуждаю, но тут же подумала -  и  это  мне
все испортило - Ты пускаешь дым, как в кинофильме, он сразу  догадается,
что ты набиваешь себе цену".
   - И вы хотите, чтобы я напечатала это сегодня вечером? Да мне не одо-
леть столько! Для меня потолок - шесть страниц в час. И то высунув язык.
Лучше попросите мадам Блондо, может, она справится.
   Но он ответил, что самолет улетает только в полдень. И,  кроме  того,
эту работу немыслимо поручить мадам Блондо: она хотя и печатает  быстро,
но не разберется в тексте, испещренном поправками, сносками, с  незакон-
ченными фразами. А я в курсе дела.
   И еще он сказал мне одну вещь, которая, пожалуй, и побудила меня сог-
ласиться: он не хотел - он всегда был против этого, -  чтобы  сотрудники
оставались в агентстве после окончания рабочего дня, тем более - стучать
на машинке. Ведь верхние этажи заселены жильцами, а  договор  на  аренду
нашего помещения и так заключен лишь благодаря каким-то махинациям.  Шеф
сказал, что я буду печатать у него дома, и если не успею закончить рабо-
ту вечером, то, чтобы не терять времени, у них и переночую.  А  утром  к
его отъезду закончу.
   Я никогда не была у Каравеев. Побывать у них, повидаться с  Анитой  -
это было слишком заманчиво, чтобы я отказалась. За те  две-три  секунды,
пока он, потеряв терпение, не сказал сам: "Ну ладно, договорились!  -  я
вообразила себе Бог знает что. Господи, какая же я идиотка! Ужин  втроем
- ни больше ни меньше! - в огромной гостиной при рассеянном свете  ламп.
Воспоминания, приглушенный смех. "Ну, не стесняйтесь, положите себе  еще
крабов". Анита, немного растроганная и сентиментальная  от  вина,  берет
меня за руку, чтобы проводить в отведенную мне спальню. За раскрытым ок-
ном ночь, ветерок надувает шторы.
   Каравей вернул меня к действительности: взглянув на часы, он  сказал,
что я смогу спокойно работать, так как их служанка уехала отдыхать в Ис-
панию, а у него с Анитой, к сожалению, есть  тяжкая  обязанность  -  они
должны присутствовать во дворце Шайо на фестивале рекламных фильмов.
   - Анита будет рада вас видеть, - добавил он все же. - Ведь  она,  ка-
жется, в свое время немного опекала вас?
   Но сказал он это уже на пути к двери, не глядя на меня, словно  я  не
существовала, - вернее, я хочу сказать, словно я была таким же неодушев-
ленным предметом, как какая-нибудь электрическая пишущая машинка с шриф-
том "президент"...
   Прежде чем выйти, он обернулся, неопределенным жестом показал на  мой
стол и спросил, не остались ли у меня еще какиенибудь важные дела. Я со-
биралась править гранки одной промышленной  рекламной  брошюры,  но  это
могло и подождать, и тут в кои-то веки  мне  пришла  в  голову  разумная
мысль, и я ее высказала:
   - Мне нужно получить деньги.
   Речь шла о премиальных в размере месячного оклада, которые нам выпла-
чивают в два срока: половину в декабре и половину в июле. Те, кто уже  в
отпуске, получили эти деньги в одном конверте с жалованьем за июнь.  Ос-
тальные получают их к 14 июля. Премиальные, так же как и жалованье,  вы-
дает главный бухгалтер - он ходит по кабинетам и лично  вручает  каждому
конверт. Ко мне он обычно заходит не раньше чем за полчаса до конца  ра-
бочего дня. Первым делом он отправляется в редакцию, где  его  появление
вызывает нечто вроде катаклизма, но на этот раз он,  видно,  задержался,
так как еще не было слышно шума, какой обычно поднимается, когда к  бед-
няге бросаются редакторши.
   Шеф застыл, держась за ручку двери. Потом сказал, что сейчас едет до-
мой и хотел бы сразу же захватить с собой и меня.  А  конверт  с  преми-
альными он вручит мне сам-это, кстати, позволит ему добавить в него  еще
некоторую сумму, франков триста, если я не возражаю.
   В его взгляде я прочла облегчение, да и я, конечно, была довольна, но
у него эта радость была мимолетной, словно я простонапросто помогла  ему
уладить затруднительное дело.
   - Так собирайтесь. Дани. Через пять минут я жду вас внизу. Моя машина
под аркой.
   Он вышел, притворив за собой дверь. Но почти тотчас появился на поро-
ге. Я в это время ставила на место безделушку,  которую  он  передвинул.
Это был слоник на шарнирах, розовый, как конфетка.  Каравей  заметил,  с
какой тщательностью я восстанавливаю порядок на своем столе, и пробормо-
тал: "Простите". Потом он сказал, что рассчитывает на мою  скромность  и
надеется, что никто не узнает об этой работе, которую я буду делать  вне
стен агентства. Я поняла, что он не хочет, чтоб я  рассказывала  о  ней,
так как чувствует себя немного виноватым в том, что задержался с  докла-
дом. Он хотел сказать еще что-то, возможно, объяснить  мне  это,  но  он
только взглянул на розового слоника и - ушел, на  сей  раз  уже  оконча-
тельно.
   Я посидела немного за столом, думая, что будет, если я не справлюсь с
работой и не успею до его отъезда написать все пятьдесят  страниц.  Меня
беспокоило не время, нет - подумаешь, поработаю немного ночью, - а  сов-
сем другое: выдержат ли такую нагрузку мои глаза, ведь от долгого напря-
жения они становятся воспаленными, начинают  слезиться,  болеть,  в  них
мелькают какие-то огненные точки - короче, мне бывает так  худо,  что  я
уже ничего не вижу.
   Думала я и об Аните, и о всякой ерунде: знай я утром, что встречусь с
Анитой, я надела бы свой белый костюм. Надо непременно заехать домой пе-
реодеться. Когда я работала у нее, я еще донашивала юбки,  которые  сама
сшила в приюте, и она мне говорила: "Своим рукомеслом ты вызываешь у ме-
ня отвращение к несчастным детям". И теперь мне хотелось бы показаться в
самом лучшем своем костюме, чтобы она увидела, как я  изменилась.  Потом
вдруг я вспомнила, что шеф дал мне на сборы пять минут. А для него  пять
минут - это ровно триста секунд. Он так точен, что даже кукушка в  часах
не смогла бы с ним соперничать.
   Я набросала на листке блокнота: "Еду отдыхать. До среды".
   Но тут же разорвала листок в мелкие  клочки  и  написала  на  другом:
"Улетаю на праздники. До среды. Дани".
   А теперь мне захотелось добавить, куда именно я  отправляюсь.  Просто
"Улетаю - этого мало. Надо бы написать: "Улетаю  в  Монте-Карло".  Но  я
взглянула на часы - большая стрелка приближалась уже к половине  пятого,
- да к тому же я, наверное, единственная из всего нашего  агентства  ни-
когда не летала, так что никого этим не удивлю.
   Скрепкой я прикрепила листок к абажуру стоявшей на моем столе  лампы.
Всякий, войдя, увидит его. Пожалуй, я была  в  превосходном  настроении.
Это трудно объяснить. Если хотите, в эту минуту я тоже испытывала то не-
терпение, каким - я чувствовала - были охвачены в эту так долго тянувшу-
юся вторую половину дня все остальные сотрудники.
   Надевая пальто, я вспомнила, что у Аниты и Мишеля Каравея есть дочка.
Я взяла розового слоника и сунула его в карман.
   Помню, что в окно по-прежнему светило солнце и его лучи падали на за-
валенный бумагами стол.
   В машине, черном "ситроене" с кожаными сиденьями, Каравей сам предло-
жил заехать сначала ко мне домой, чтобы я взяла ночную сорочку и  зубную
щетку.
   Еще не наступил час пик, и мы ехали довольно быстро. Я сказала  Кара-
вею, что у него усталый вид. Он ответил, что у всех усталый вид. Я заго-
ворила о его машине, какая она комфортабельная, но эта тема его тоже  не
заинтересовала, и снова воцарилось молчание.
   Сену мы пересекли через мост Альма. На улице Гренель он нашел  место,
где поставить машину - у фотомагазина, почти напротив моего дома.  Когда
я вышла, он последовал за мной. Он даже не спросил, можно  ли  ему  под-
няться ко мне или нет,  ничего  не  спросил.  Просто  вошел  за  мною  в
подъезд.
   Я не стыжусь своей квартиры - во всяком случае, так мне кажется, -  и
была уверена, что не развесила над радиатором сушиться белье. И все-таки
мне было неприятно, что он идет ко мне. Он будет в комнате, и  мне  при-
дется переодеваться в ванной, где так тесно, что если наткнешься на одну
стенку, то тут же пересчитаешь и остальные три. Кроме того,  я  живу  на
пятом этаже без лифта.
   Я сказала, что ему совсем не обязательно провожать меня,  я  соберусь
за несколько минут, но он ответил, что поднимется со мной,  это  его  не
затруднит. О чем уж он там думал, не знаю. Может, вообразил, что я пове-
зу с собой целый чемодан.
   На площадке мы никого не встретили - хоть в этом повезло. Муж соседки
заработал себе дармовой отдых в больнице Бусико, проехав по улице  Фран-
циска Первого навстречу движению, и вот эта соседка прямо из себя  выхо-
дит, если при встрече ее не спросить о здоровье мужа, а если спросишь  -
будет тараторить до ночи. Я вошла в квартиру первой и, как только  Кара-
вей переступил порог, тут же закрыла дверь. Он молча осмотрелся. Он явно
не знал, куда ему деть себя в этой крохотной комнатке. Здесь он показал-
ся мне гораздо моложе и - как бы это сказать? -  живее  и  естественнее,
чем в агентстве.
   Я достала из стенного шкафа белый костюм и заперлась в ванной. Я слы-
шала, как Каравей ходит совсем рядом со мной, за стенкой. Раздеваясь,  я
сказала ему через дверь, что он может чего-нибудь выпить, бутылки  стоят
в шкафчике под окном. И еще спросила, успею ли я принять ду