ь лицо встречающего его
Дробызгалова? Спасибо...
     Да,   влекла  Мишу  американская  сказка,  мнился   ему
волшебный   Брайтон-Бич  -  центр  русскоязычной   еврейской
колонии,  где,  под эмигрантские мелодии и напевы,  все  как
один  счастливы и дружны, пьют в блеске витрин и бриллиантов
сытые  его собратья-перебежчики шампанское с русской водкой,
и  уж  они-то всегда готовы протянуть руку помощи, не говоря
об элементарной моральной поддержке...
     Миша не представлял себе маленькую полутрущобную улочку с
мостом "подземки", тесные ресторанчики, поток прохожих,  где
очень  редко различишь русское лицо, - очерченный  океанским
прибоем краешек задворок Америки. Жалкое гетто.
     Здесь,  в  Кельне,  Миша находился в  центре  культуры,
благополучия,  хорошего  вкуса,  традиций  и  даже  большего
изобилия.
     Но  Миша того не ведал. Однако интуитивно решился он на
грамотный  и простенький, в общем-то, шаг: сдаться  властям,
как политический беженец. И сдался, угодив из уюта гостиницы
на  казенную  койку спецобщежития, где очутился  в  компании
югославов,   поляков,  цыган  и  румын  -   публики   темной
интеллектуально,  к  антисанитарии  привычной  с  детства  и
тюрьму  считавшей  вполне подходящим  местом  для  передышки
между своими криминальными мероприятиями.
     В  отличие  от  основного контингента, Миша  не  бузил,
алкоголя  и наркотиков не употреблял, воровством в магазинах
не  промышлял, а жил в соответствии с предписанным  режимом,
вежливо раскланивался с комендантом, консультируясь  у  него
частенько  по поводу тонкостей немецкого языка,  усердно  им
изучаемого, ходил с вымытой головой и в чистой рубашке, что,
конечно   же,   производило  благоприятное  впечатление   на
администрацию,  нечасто  встречавшую  в  этих  стенах  столь
нравственного и интеллигентного персонажа.
     Легенда Миши как политического беженца также отличалась
изящной  незамысловатостью: дескать,  виною  была  страстная
любовь,  чей  результат выразился в лишении им девственности
дочери начальника районного КГБ, кто, в свою очередь,  узнав
о   данном  торжестве  плоти,  от  брака  дочери   с   сыном
осужденного партийного работника категорически отказался,  и
,  из  соображений слепой отцовской мести,  подвергнул  Мишу
уголовному  преследованию за надуманные  валютные  операции,
используя  при этом свой авторитет в карательных  структурах
власти.
     Еще  пышно  цвел  пустоцвет "перестройки",  еще  стояла
Берлинская  стена,  возле  которой  лишь  начинали  бушевать
страсти,  и  шустрый как веник Горбачев  сновал  по  Европе,
встречаясь-раскланиваясь-болтая, запечатляя  иудины  поцелуи
на   старческих  щеках  ракового  больного  Хонеккера;   еще
проникновение  русских  на  Запад исчислялось  разрозненными
единичными экземплярами, а потому Миша Аверин, оказавшийся в
привилегированном  в  то  время меньшинстве,  без  особенных
хлопот  получил постоянную прописку на немецкой  земле  и  -
влился,  а  точнее, - вклинился в свободное, как  ему  тогда
казалось,западное общество.
     Активный и свободолюбивый коммерсант по натуре, он же - следуя
прошлой  совдеповской  терминологии - "махровый  спекулянт",
Михаил  быстро  уяснил,  что приложение  своим  силам  среди
закормленных бюргеров навряд ли найдет.
     Перепродажа дефицитного товара в тоталитарном Союзе не требовала
особенных   физических  и  умственных  усилий;   необходимым
условием  для  этого  являлась лишь отвага  и  пренебрежение
коммунистической  моралью;  здесь  же  подобное  поощрялось,
однако  было  сопряжено с вкладом в дело немалого  капитала,
налогами,  бухгалтерской  волокитой,  изучением  рынка  и  -
весьма  скромными  в  своем итоге  дивидентами,  если  и  не
откровенным    прогаром   бизнеса,    поскольку    выдержать
конкуренцию в условиях всеобщего изобилия - задача нелегкая.
     Тем не менее, Михаил не унывал. В конце концов, жизнь его
ныне протекала в развитой цивилизованной стране, давшей  ему
статус,  бесплатную  квартиру и медобслуживание,  различного
рода пособия, курсы по изучению языка, и, хотя по завершении
безмятежного периода адаптации ожидался прессинг со  стороны
властей  в  отношении трудоустройства, он был к тому  готов,
решив: коли сильно нажмут, что же - пойдем на крайние  меры:
будем работать...
     В очередной раз получив пособие на жизнь, а также сумму
на  приобретение  мебели и телевизора, Михаил  отправился  в
торговый  центр, где, с полчаса пошлявшись для вида,  сделал
затем  официальное  заяление ответственному  лицу:  дескать,
буквально  пять минут назад неизвестным карманником  у  него
был  похищен  бумажник  с деньгами и с  паспортом,  и,  если
администрация  не  в  силах выявить преступный  элемент,  то
пусть  хотя  бы  даст  Мише  официальную  справку  о  данном
инциденте.
     Для составления справки пригласили представителей полиции,
отнесшихся  к беженцу сочувственно, и уже на следующий  день
конторе по социальной помощи пришлось повторно раскошелиться
на  утраченную  ее  подопечным сумму,  ибо  -  как  оставить
нуждающегося человека без материальной поддержки?- а что  же
касается полиции, то и ей пришлось выписать Михаилу  Аверину
солидный  синий  паспорт постоянно проживающего  в  Германии
лица,  что,  безусловно,  был  куда  более  действеннее  для
передвижений  по миру, нежели серпасто-молоткастый  ущербный
документик...
     Гуманистические основы богатейшего государства мира Михаил
эксплуатировал безжалостно.
     Он даже не подозревал, что поступками его руководил тот
подспудный  негативный опыт, что был невольно накоплен  всей
предыдущей   жизнью   в   стране,  где   ложь   и   насилие,
задрапированные   красными   коммунистическими    логунгами,
въедались  в  каждую  клеточку сознания ее  обитателей,  чей
принцип  "  хочешь  жить  -  умей  вертеться",  хотя  и   не
провозглашался  всенародно, однако был превосходно  известен
каждому.
     То  же, хотя и в меньшей мере, относилось к сокурсникам
Михаила  по  изучению  сложного  немецкого  языка:  полякам,
румынам    и    прочим    национальным    меньшинствам    из
разваливающегося  социалистического  лагеря,  чью  компанию,
впрочем,  Аверин воспринимал с некоторой долей  брезгливости
за   ее  бескультурие,  жуликоватость  и  мелко-криминальные
наклонности.
     А  посему  угнетало Мишу одиночество и бездеятельность,
хотелось  ему  какого-то  большого и  долговременного  дела,
хотя,  с  другой стороны, каких свершений можно  ожидать  от
примитивного   спекулянта,  пускай   и   обладающего   даром
выдающегося авантюриста?
     Но  судьба,  или  же тот, кто ведает тайные  желания  и
устремления   человеков,  порою  волшебно  их  воплощает   в
действительность.  И миг, когда рухнула  стена,  разделявшая
два Берлина, стал в жизни Аверина эпохальным, пусть поначалу
отнесся  он  к данному событию равнодушно и даже с  опаской:
мол,   хлынут  теперь  сюда,  в  процветающий  Кельн,  толпы
изголодавшихся   социалистических  немцев,   а   на   хрена,
извините, они н а м?..
     Миша  мыслил,  подобно  втиснувшемуся  в  переполненный
троллейбус   пассажиру,  сначала  требовавшему  от   публики
уплотниться, а после огрызающемуся на заднего, еще  висящего
на поручне: мол, куда прешь, паскуда, не видишь, блядь,- все
занято!
     Опасения оказались напрасными: немцы, в большинстве своем
организованные, ответственные и дисциплинированные,  сумбура
в   новой   объединенной  Германии   не   допустили,   начав
равномерное,  отлично продуманное развитие,  и  озападненный
славянин Аверин, по национальности способный быть отнесенным
к иудеям, ибо мама его являлась еврейкой, начал постигать ту
истину,   что,   пусть   немец  и   восточный,   социализмом
деформированный, порою умеющий лишь камень дробить, но немец
этот,   в   желтой   форменной  фуфайке  молотком   отбойным
орудующий,  неизменно будет хозяином на этой  земле,  а  вот
Миша - никогда. Миша - ауслэндер, чужак, изгой, и - имей  бы
он гражданские права, "Мерседес" последней модели, виллу или
же замок, все равно отныне и вовек в Германии он будет всего
лишь   жалким  приживальщиком  и  паразитом  в  глазах   как
обывателей, так и власть имущих. Аминь!
     Невольно задумался Михаил и над тем, что, с разрушением
берлинской  перегородки открывалась площадка  с  миллионными
массами  еще не опомнившихся от гнета социалистических  идей
немцев, естественно нуждавшихся в западных товарах народного
потребления. Не сыграть ли тут в какую-либо игру?
     Миша мыслил неверно и наивно, ибо крупные корпорации уже
ледоколами  прорубались намеченными маршрутами по  восточным
территориям,   осваивая   заранее   ими   распределенные   и
расчерченные  с  хирургической точностью и  основательностью
рынки.
     Но, самоуверенно обольщаясь непогрешимостью собственных
общих  идей,  давно  и детально проработанных  компетентными
экономическими аналитиками финансово-промышленных  монстров,
Михаил  принял к руководству слепую схему, где мысль рождает
действие,  а  действие  - последующие мысли,  пусть  никаким
конкретным содержанием ни мысли, ни действия не отличаются.
     Вспомнился Мише некий Курт Эрлингер, с кем полгода назад
познакомился  он  в  одной из пивных  Кельна.  Курт,  житель
Восточного  Берлина,  работник  одного  из  НИИ,  навещал  в
Западной Германии дальних родственников.
     Видок  у социалистического германца был жалкий: дешевый
костюмчик,  застириранная рубашечка,  галстук,  доставшийся,
видимо,  в  наследство от дедушки; неоднократно  бывавшие  в
ремонте ботинки...
     Несомненным его достоинством в глазах Михаила являлось свободное
владение  русским  языком  -  Курт  в  свое  время   окончил
Московский университет.
     Миша,  с  гордостью  сознавая  свое  превосходство  как
джентльмена из капиталистической мировой системы, щедро поил
стесненного в средствах Курта пивом и водкой, ностальгировал
по  Москве; в итоге они обменялись телефонами, и вот  теперь
Аверин решил напомнить об этой случайной пивной встрече и  о
себе лично звонком в Берлин.
     Курт Мишиному звонку внезапно обрадовался. Сообщил, что
произошли у него крупные перемены в жизни, причем,  с  таким
вздохом сообщил, будто вся берлинская стена на него именно и
обрушилась; сказал, что был бы не против увидеть Мишу у себя
в  качестве гостя, на что получил незамедлительное  согласие
Аверина, тут же отправившегося на вокзал.
     Курт   поселил  Михаила  у  себя  дома,  в   просторной
четырехкомнатной квартире, где проживали также жена  Эмма  и
двое малолетних детишек, слабо еще говоривших не только  по-
немецки,  но  и вообще по-человечески, обходясь  в  основном
нескончаемым   ором,   а  в  редкие   спокойные   минуты   -
нечленораздельным попискиванием. Долговременное проживание в
такой обстановке для Михаила, конечно же, исключалось.
     Восточный Берлин произвел на Мишу впечатление ошеломляющее. Та
же Москва. Была здесь просто-таки копия Ленинского проспекта
с  явно  узнаваемым  стилем "сталинского"  градостроения;  в
квартире  же  Курта Миша узрел щемяще знакомую  гэдээровскую
мебелишку  из  древесно-стружечных плит и еще  кучу  утвари,
аналогичной  той,  что  повсеместно  бытовала  в  России  во
времена развитого, ха-ха, социализма.
     Идею об облагодетельствованиии восточных немцев западным
дефицитом  Курт  воспринял с восторгом. Сам он  находился  в
достаточно   сложном   материальном  положении,   ибо,   как
чистосердечно признался, работал совместно с супругой  вовсе
не  в  мифическом  НИИ, а в "штази" - госбезопасности,  ныне
расформированной и преданной анафеме.
     Нет,  утверждал Курт, они не оперативные работники,  не
следователи,  а  рядовые  бумагомаратели  из  экономического
департамента,  но  каток  прошелся  по  всем  равномерно,  и
будущего  теперь  у  них  никакого:  государственная  служба
отныне  исключена, только неквалифицированный  труд  или  же
частный бизнес, а потому готовы они хоть куда, лишь  бы  где
посытнее и потеплее...
     Первый  вечер  торжественной встречи будущих  партнеров
ознаменовали три выпитых до дна бутылки водки "Горбачев".
     -  У тебя - язык, у меня - это... - Миша стучал себя по
голове согнутым пальцем. - Не пропадем. Развернемся!
     Жена  Курта Эмма взирала на гостя хмуро. Миша не  знал,
говорил   ли   Курт   правду  относительно   бумагомарателя-
экономиста, но взгляд Эммы более напоминал именно  что  взор
следователя, причем, из системы гестапо.
     И  затаенно-остро уяснил тогда Михаил то,  что  понимал
ранее  более разумом, нежели сердцем: чужак он здесь,  да  и
вообще - р у с с к и й, и хотя гость жданный, но не очень-то
и  желанный, и сидит за столом вовсе не из-за доброты хозяев
и их симпатий к нему, а из-за безысходности и растерянности,
царивших в этой некогда благополучной семье, чья сегодняшняя
задача состояла в элементарном стремлении выжить.
     Однако  отринул от себя Михаил тягостные эмоции,  вечер
закончил  на  оптимистической ноте, и  бесцеремонно  остался
ночевать  в  казенной  квартире бывших немецких  гэбэшников,
решив, что хоть и тяжел хозяйки взгляд, а цена ему все равно
меньше, чем номеру в отеле.
     Утром  же  гулял  он,  опохмеляясь  баночным  пивом   у
Бранденбургских ворот, поглядывал на серенький Рейхстаг  без
купола, увезенного в качестве трофея американцами за океан и
обдумывал дальнейший план действий.
     Что  делать? Вечный вопрос. Загрузить машину с  дешевой
видеоаппаратурой и двинуться на восточную периферию? Но  как
и  кому продавать товар? Это же немцы, они не станут хватать
дорогие вещи с раскладных лотков! А если поторговать  всякой
красочной мелочевкой?
     - Ми-иша?!
     В  голосе  звучали одновременно восторг  и  недоумение.
Боже,  что  за  знакомая рожа... А, Женя Лысый из  Перова...
Спекулянт   иконами  и  прочими  аксессуарами   религиозного
культа...
     - Женек... ты-то здесь откуда?
     И на границе капиталистического мира и бывшего соцлагеря
расцеловались,  искренне при том прослезившись,  также  двое
бывших   уже   спекулянтов,   границу   эту   в   чем-то   и
олицетворявших.
     Приятеля своего Миша просто не узнавал; куда-то исчезла и
прежняя  неопрятность  его,  и  дурные  полублатные   манеры
фарцовщика...
     Одет был Женя в элегантный темно-серый костюм в неуловимую
клетку,   узкие   щегольские   штиблеты;   выглядел   весьма
представительным, полным бодрости и здоровья, словно побывал
в  некоем пансионе, где наряду с калорийным питанием получил
воспитание  и  осанку  аристократа  средней  руки.   Прежняя
желтизна  рыхлой кожи уступила жизнерадостной розовощекости,
в   глазах   заблестел  живой,  с  хитрецой  ум,  неопрятная
плешивость  оформилась в благородные залысины,  а  реденькие
мелкие   зубки   заменил  безукоризненный  стоматологический
оскал.
     Уже через полчаса Миша сидел в ресторанчике в окружении
Жени  Лысого и еще пяти знакомых ему личностей  все  той  же
торговой    специальности,   и   проходила    за    трапезой
заинтересованная  беседа, где роль воспоминаниям  отводилась
несущественная, а вот перспективам же - преимущественная.
     С  открытием  беспрепятственного выезда за рубеж,  Женя
Лысый,  выдвинув  лозунг: "коммунизм - это советская  власть
плюс   эмиграция   всей   страны",  -  собрал   компаньонов,
незамедлительно отчизну покинув, и крутился теперь со  своей
бандой в Берлине, причем небезуспешно.
     Еще   до   падения  стены  ввозил  он  в  ГДР  японскую
радиоаппаратуру, продавая ее по бросовым ценам и раскладывая
социалистические   марки   на   многочисленных   счетах    в
сберкассах.  Валютные  кредиты предоставлялись  проверенными
западными  партнерами под контрабандный  антиквариат,  и  за
считанные   месяцы  интенсивной  деловой   активности   были
заработаны  Женей  и компанией миллионы  в  твердой  валюте,
поскольку социалистические бросовые денежки доброе  западное
правительство   автоматически   превратило   в    стабильные
капиталистические.
     - Скажи, - захлебывался завистью Миша, - Жень, ну... ты
вот... неужели сам так рассчитал?
     -   Информация!   -  многозначительно  выпячивал   губы
Евгений,
     отправляя в зубастую пасть основательный кусище стейка,
сочащегося непрожаренной кровью. - Да и не могли они  иначе,
эт-тебе  не совдеповские реформы, когда по-живому... Европа,
брат, культура и гуманизм, понял?
     В отличие от Михаила, Женя Лысый и компания, несмотря на
основательный  капитал,  никаким  социальным   статусом   не
обладали.
     Ребята попросту приобрели за взятки прописку и красненькие
гэдээровские  паспорта,  без  хлопот  выписываемые   местной
полицией,  что чувствовала свой скорый и неминуемый  разгон.
Паспорта    именовались   ими   "комсомольскими   билетами",
действительно соответствуя таковым и по размеру, и по форме.
     В  недалеком будущем документы подлежали обмену,  а  их
владельцы - перерегистрации, что Женю серьезно заботило, ибо
дело   могло  обернуться  депортацией,  а  возвращаться   на
беспокойную родину ему не жаждалось.
     -  Пока  -  живем,  а  что потом  -  непредсказуемо,  -
удрученно  кряхтел  он, заливая в организм  очередной  бокал
желтенького берлинского пива. - Но, полагаю, прорвемся!  Ты-
то как, чего мутишь, вообще?..
     Состроив скорбную мину, Михаил вкратце поведал о прошлых
происках ментов, о бегстве, нынешнем бытие в Кельне,  планах
по  охвату  социалистического населения продуктами  развитых
технологий...
     -  Чушь - синяя! - категорично определил Мишины замыслы
Евгений,  и жующие его соратники молча закивали, подтверждая
правильность такого умозаключения. - Ты о немцах  забудь,  -
продолжал  Лысый  назидательно, - немцы  они  сами  в  своих
проблемах  разберутся. Тут надо по другому  течению  грести,
парень.
     - И ты, конечно, знаешь, по какому?! - спросил Миша без
издевки, однако - с напором.
     - Знаю, - спокойно откликнулся Женя. - Армия тут стоит,
между прочим. Наша: советская, освободительно-оккупационная,
краснознаменная и, утверждают, непобедимая... И мы  -  в  ее
авангарде,  усекаешь? Немцев он дурить  захотел,  умник!  На
хрена они?.. Армия! Вот!..
     Вот  и  все.  Вот и уразумел Миша: все у него  будет  в
порядке,  и  в  этой  пивнушке  положат  они  начало   своей
организации, что будет впоследствии именоваться русской  или
же красной мафией, а Курт, кстати, тоже весьма пригодится со
своим замечательным, без акцента, немецким языком, - в роли,
естественно,  шестерки,  поскольку  организация,  во-первых,
имеет  национальный славяно-еврейский признак, а  во-вторых,
по  характеру своему немец мог претендовать исключительно на
роль  исполнителя, не отличаясь способностью  к  творческому
мышлению   в   единственно  рациональном  в  данном   случае
криминальном направлении деловых мероприятий.
     -  В долю не прошусь, но в компанию - да, - громогласно
заявил Михаил.
     Присутствующие молча подняли бокалы. Меленькие пузырьки воздуха
поднимались  от  их узких донышек в пухлую окаемку  хмельной
белоснежной   пены,   отличавшей   качественный   германский
продукт.

     ...  Лучше  всего, если вы будете использовать  русских
поодиночке,  тогда вы можете ездить с ними  в  танках.  Один
русский  с  двумя или тремя немцами в танке  -  великолепно,
никакой опасности. Нельзя лишь допустить, чтобы один русский
встречался  с  другим русским - танкистом, иначе  эти  парни
войдут в сговор.

                                  Из высказываний Г.Гиммлера

     РОЛАНД ГЮНТЕР

     ...  Корзина  с углем рухнула Роланду под  ноги,  и  он
наверняка  бы  сверзился со ступеней в  подвал,  если  бы  в
последний  момент не успел судорожно опереться о шероховатую
стену ладонью.
     То,   что  произошло,  не  отвечало  абсолютно  никакой
логике,  да  он и не пытался искать объяснений случившемуся,
чисто механически расстегивая китель Краузе и прислушиваясь,
бьется ли его сердце.
     Кажется, штан