знести. Если бы он заговорил, черт знает что вырвалось бы у него.
   Хорошо,   что   он   сдержался,   придавил   свои   чувства.   Подавить
признательность - это труднее, чем подавить гнев. А что, как дал  бы  себе
волю? Что бы он наговорил, куда бы понесло.
   Впервые, однако, хваленая его сдержанность не обрадовала. Сколько  было
в жизни Лосева таких вот остановленных порывов. Куда они могли повести,  в
какие несостоявшиеся жизни? Лосев и вообразить их не мог. Подобные  порывы
появлялись в последние годы все реже. Чем Лосев, как человек деловой,  был
доволен. Постепенно он привык подчиняться  другому,  не  теряющему  головы
Лосеву, что появлялся в нем в подобные минуты, останавливал,  подсказывал,
что положено, а чего не следует делать... Лосев  признавал  его  власть  и
только сейчас, по крайней мере так  ему  казалось,  почувствовал,  как  он
недоволен, связан.
   Тучкова между тем бранила Костика.  Доказывала,  как  Костик  глуп,  не
прав, не  умеет  понимать  людей,  какой  он  нетерпимый,  ограниченный  в
чувствах  своих  человек,  поэтому  не  умеет  любить,  душевный  инвалид,
калека... Слова ее утешали. Обида таяла. При  чем  тут  любовь,  Лосев  не
уловил, но сейчас это было не важно,  важно,  что  Тучкова  переживала  за
него, негодовала, осуждала Костика.
   Она все еще не могла отдышаться. Лицо ее влажно блестело. Он  радовался
ее словам и не верил - а что как она говорит затем,  чтобы  успокоить.  На
самом же  деле  она  по-прежнему  расположена  к  Костику,  они  заодно  и
останутся друзьями... Довольно грубо он высказал все это.
   От удивления губы ее округлились колечком, она вдруг тихо рассмеялась.
   С этой минуты Тучкова обрела какое-то преимущество. Хоть и  сбиваясь  с
дыхания, она по-учительски четко объясняла, что у Костика нет родных и она
заботится о нем, тем более теперь, когда дело  дошло  до  милиции,  что  у
Костика трудный характер, который может завести далеко. Выросши без  отца,
Костик прилепился к Поливанову, внимал ему, гордился домом  поливановским.
Полгода он готовил модель предреволюционного Лыкова, пока что на бумаге, в
ортогональной проекции. Когда _все это_ случилось, он переживал  _ужасно_,
"лодка  оказалась  бумажной,  мрамор  картоном...".  В  тот  день   Лосев,
оказывается, всем им нанес удар, и непоправимый. Он тронул одну  ветку,  а
закачались десять. И она, Тучкова, тоже была в  отчаянье,  а  Костик,  тот
напился и сжег свою работу. Принес ее к Поливанову и у него в  саду  сжег.
Он максималист, все делает истово, с Поливанова он перенес  свои  чувства,
влюбленность, на Лосева, притом еще в  отместку  Поливанову  и  с  вызовом
всему белу свету...
   Призналась, что отчасти сама виновата, что внушила Костику, что Лосев -
идеал руководителя, человек чести и долга, настоящий патриот города... Она
повторяла эти определения, нисколько не стесняясь, не иронизируя, как если
бы речь шла о  каком-то  герое;  когда  Лосев  попробовал  возразить,  она
повысила голос, привела в пример катер, который водники подарили школе, на
самом  деле  это  Лосев  их  заставил,  это  всем  известно.   Она   вдруг
загорячилась и стала выкладывать другие случаи: про  какую-то  уборщицу  и
про козу,  случаи,  начисто  позабытые  Лосевым,  так  же  как  история  с
катером... Оборвав себя, Тучкова вернулась к Костику, торопясь разъяснить,
как после школы он  потел  работать  аккумуляторщиком,  как  в  мастерских
считался передовиком и ему предложили выступить с почином, дали  ему  речь
готовую и обращение  в  газету  подписать.  Костик  захотел  чего-то  свое
вставить, нашелся кретин, который не позволил, Костик  вспылил,  отказался
от почина, причем со  скандалом,  тоже  дуролом,  короче  говоря,  ему  не
простили, он уволился. Не заупрямился бы,  и  ходил  бы  нынче  в  знатных
новаторах. А так  все  наперекос  пошло-поехало,  еле  выправляться  стал.
Максималист он крайний. Либо - либо, никаких слабостей  не  признает.  Она
заглянула Лосеву в лицо, потрясла растопыренными пальцами - ну что  с  ним
делать, что делать? Беда Костика в том, что он не желает понимать, как все
непросто. Лично она ни на минуту не сомневалась, что Лосев  делает  что  в
его силах и сделает, несмотря ни на какие  препятствия.  Неколебимая  вера
была в ее словах, она словно бы самого Лосева убеждала. Что там  произошло
между Костиком и Лосевым в кабинете, она не представляла,  но  что  бы  ни
было, она была на стороне Лосева, он не мог поступить  плохо,  она  готова
была оправдывать его, отвергая любые сомнения.
   - От такой веры, Таня, тоже трудно, - сказал Лосев, впервые  назвав  ее
по имени.
   - Почему?
   Лосев удрученно поскреб затылок.
   - Наваливаете на меня столько, что не снести мне.
   - Простите, я не хотела, тогда я не знаю...
   Плечом он почувствовал, как она обвяла.
   Между  редкими  фонарями  провисала  темнота,  там  располагались  рамы
освещенных окон, с занавесками, цветами, накрытыми столами.
   Лосев взял ее под руку, покосился по сторонам. Еще несколько дней назад
он мог бы не стесняясь идти с Тучковой вот так хоть по  главной  улице,  и
никто ничего бы не подумал. Мало ли кого он брал под руку. Он сам  никогда
этого не замечал. В этом, наверное, все и дело. Журавлев, его зам,  тот  и
ухом бы не повел, обнимался бы, если ему надо, все привыкли,  что  у  него
вечные романы, или, как он называет, "гули-гуленьки".  Никто  не  удивился
бы, застав Журавлева в кабинете с какой-нибудь девицей. От  Морщихина  все
ждали анекдотов, Тимофеева имела право пустить матом, Горшков мог время от
времени  являться  под  хмельком.  Но  попробовал  бы  тот   же   Журавлев
выматюгаться или хватануть стопку в рабочее время -  все  бы  возмутились.
Что касается Лосева, то он мог сесть пить чай с уборщицами или плясать  на
чьей-то свадьбе, мог процитировать  какое-нибудь  изречение,  мог  хватить
кулаком по столу, заорать, выбежать из своего кабинета, хлопнув дверью,  -
такое ему прощали, знали, что он хоть и вспыльчивый, но отходчивый,  после
срыва он первый шел мириться, умел загладить  шуткой  или  другим  по  его
усмотрению  способом.  Но  ухаживания,  прогулки  в  темноте  -   ему   не
разрешались.
   - Господи, как бы я хотела помочь вам! -  воскликнула  Таня,  по-своему
истолковав его вздох. - Если бы я что-нибудь могла, я бы все сделала!
   Глаза ее блистали в темноте отчаяньем и восторгом. Потом  он  вспоминал
этот момент, как ему захотелось ее поцеловать и как в  этот  же  момент  у
него появилась неприятная настороженность - что она имела  в  виду  своими
словами? Зачем она так, а вдруг ей что-то нужно. Как ни постыдна была  эта
мысль, он не мог заглушить ее; тот, другой  Лосев,  печально  ждал,  когда
Тучкова обратится с какой-нибудь просьбой и станет  ясно,  ради  чего  она
старалась.
   Лимонная долька луны осветила небо.  Множество  крупных  звезд  повсюду
поблескивали, мерцали, шевелились, точно мокрая листва.
   Голос Тучковой звенел, переливался, она словно бежала, увлекая за собой
Лосева, спешила, пока они вдвоем, пока длится случайное их  свидание.  Она
рассказывала про директрису, про своих учеников, какие у нее с нового года
пойдут интересные уроки, как ребята воспринимают астаховскую картину,  тут
заслуга и директрисы, с которой можно спорить, и ссориться,  и  добиваться
своего, потому что в основе своей она прекрасный человек;  оказывается,  у
директрисы муж слепнет, и она с ним ездит на рыбалку,  читает  ему  книги,
пишет за него отчеты, а завгороно, у которого ее муж работает, делает вид,
что ничего этого знать не знает, освобождает его от лишней писанины.
   Люди в ее рассказах хорошели, становились лучше,  чем  Лосев  их  знал.
Чистякова, которую Лосев не  то  чтобы  побаивался,  но  избегал,  гибкая,
бесшумно   возникающая   в    самые    неподходящие    моменты,    с    ее
вкрадчиво-коварными расспросами, у Тани превращалась  в  веселую  модницу,
которая любила кроить  всем  лыковским  дамам  кофточки.  А  та  стриженая
врачиха Надежда Николаевна, что лечила Поливанова, просто святая  женщина,
живет в коммунальной квартире и уже шесть  лет  убирает  за  всех  жильцов
коридоры, переднюю, кухню, уборную... Разговор каким-то  образом  коснулся
Рогинского, и Таня  с  горячностью  стала  описывать,  какой  он  знающий,
работящий, честный, и тут же виновато призналась, что не может  перебороть
себя - скучно с ним.
   Лосев чуть было не сказал: а зачем вам  перебарывать  себя?  Однако  не
стал вмешиваться, обычная непререкаемость, с какой он  советовал,  учил  и
которая нравилась людям и без которой было  нельзя,  сейчас  не  годилась.
Каждое его слово Таня принимала как  истину.  Любое  замечание  она  могла
принять,  исполнить,  от  ее  готовности,  от   доверчивости   приходилось
держаться настороже.
   - Вот соорудил, - сказал  он  и  провел  пальцами  по  толстым  прутьям
чугунной ограды парка. Во  тьме  на  кромешном  фоне  плотной  листвы  эта
огромная решетка  умудрилась  чернеть.  -  Денег  ухлопали...  Зачем?  Мое
произведение. Дурак дураком, а вы говорите.
   Тучкова засмеялась, и от ее смеха стало хорошо, и Лосев, как в холодную
воду бултыхнув, принялся рассказывать про все еще томящую  его  встречу  с
Любовью Вадимовной на берегу. Признался в том,  что  попросил  Каменева  о
прибавке для нее, отлично знал, что тот откажет, потому что обратился, уже
выпросив все для роддома, исчерпав все  лимиты  каменевской  уступчивости,
откладывал, откладывал и выложил про Любовь Вадимовну чисто для успокоения
своей совести, чтобы отговориться можно было. За  ее  счет,  так  сказать,
делал  приобретения...   Бессовестная   политика.   Он   не   давал   себе
увертываться. Ожесточенно он расправлялся с тем, другим Лосевым и  получал
горькое удовлетворение.
   - Но в чем же дело, все это прекрасно! - воскликнула Тучкова.
   Он не понимал ее радости.
   - Подошли  бы  к  ней  и  признались  бы,  как  было.  Ведь  вы  почему
направились к ней? Да потому что вас совесть повела. Рассказали бы, Любовь
Вадимовна и утешилась бы. Поняла бы, почему вы, что  не  даром,  что  ради
стоящего дела...
   - Задним числом, значит, оправдываться?
   - Не звонить же вам при Каменеве к ней за разрешением.
   - Да почему ж она должна вникать?
   - Нет, не умеете вы с людьми говорить.
   - Я не умею?
   - Пропесочить умеете, доказать, отстоять, а  вот  поделиться,  сказать,
что у вас на душе, - не умеете.
   - Да с какой стати я должен душу свою открывать?
   - Вам-то люди открывают. К вам приходят, делятся. А вы себя  только  по
делам цените, сделали - значит, хороший, не сделали - плохой. Так нельзя.
   Она выговаривала ему с забавной убежденностью, так рубила ладонью,  что
Лосев развеселился. Черт знает, как у этих молодых все получается  просто.
Они умели находить решения естественные, может непригодные для жизни, зато
свободные, и сами они свободные...
   Время от времени Таня строго спрашивала:
   - Вы понимаете?
   Он поддакивал, удивляясь и радуясь ее смелости.  Ему  запомнилось,  как
она сказала:
   - Прекрасно, что  вы  мучаетесь  и  все  это  чувствуете.  Вы  сами  не
понимаете, как это великолепно!
   - Что ж тут хорошего... - пробурчал Лосев.
   Но она засмеялась, ничего больше не объясняя.
   К Тучковой приехала сестра с мужем. Он был  московский  журналист,  она
показала ему астаховскую картину, и он загорелся  написать  о  ней.  Может
быть, Лосев согласится зайти, познакомиться с ним? Но Лосев  поблагодарил.
Как-нибудь в другой раз. Лосев протянул руку, прощаясь,  и  тут  произошло
неожиданное: Тучкова взяла его руку обеими руками, прижалась к ней щекой и
быстро поцеловала в ладонь. Горячая ее щека, холодный нос,  сухие  губы  -
все ощутилось одновременно. Лосев замер. Очнулся  он,  когда  Тучковой  не
было, а он шел назад, ноги  его  переступали,  внутри  же  все  замерло  в
неподвижности, и только там,  в  самой  глубине,  где  рождаются  мысли  и
чувства, что-то происходило.



13

   Дела складывались  удачно.  Довольно  удачно.  Потому  что  никогда  не
бывает, чтобы все удалось провернуть.  На  это  и  расчета  нет.  Готовишь
вопросы всегда с запасом. В облторге он опоздал  -  холодильную  установку
отдали в новый сельский  универмаг,  зато  договорился  о  партии  детской
одежды и польской мебели. У железнодорожников включил в план реконструкцию
вокзала, еще обещали привокзальную площадь привести в порядок. Тут повезло
крупно. Лосев зашел, когда искали подходящий адрес. Случайно, из  обрывков
фраз уловил он суть разговора, вмешался - и в самый раз. Со  штатами  тоже
уладил без потерь. А все равно радости не было.
   Из отдела в отдел, из кабинета в кабинет, для каждого заготовлен листок
в  специальном  блокноте.  Что  не  забыть  в  финансовом  отделе,  что  в
промышленном. А в папке заготовлены отпечатанные бумаги,  чтобы  в  случае
согласия тут же закрепить, чтобы было  на  чем  резолюцию  поставить.  Это
основа. Их немало - основ, первейших  правил  для  всяких  хлопот.  Нельзя
сразу: здрасте, вы почему деньги урезали  на  телефонизацию?  Надо  сперва
просто пообщаться, как с давними знакомыми. У всех семьи, заботы. Особенно
он был внимателен к женщинам. В них была какая-то материнская отзывчивость
к  его  заштатному,  маленькому,  невидному  городку.  Он  похвалил  новую
прическу Наталии Николаевны, отметил, что все девочки в отделе загорели, а
у Ани появились дивные расписные бусы. Каждая сотрудница  была  для  него,
кроме всего прочего, еще и женщина. У себя, в Лыкове, он не мог себе этого
позволить. Здесь, в области, к нему возвращался  мужской  интерес,  что-то
включалось, и он начинал видеть их подобранные в  тон  кофточки,  шарфики,
сумочки; тщательно проверенные перед  зеркалом,  обсужденные  краски  губ,
век, волос - то, что составляет азарт, игру женской  жизни  независимо  от
возраста. Женщины отлично чувствовали в нем непритворный интерес  к  себе,
то есть к их нарядам, то есть опять-таки к себе. Мнение Лосева о  платьях,
о прическах, то, как он  это  замечал  и  оценивал,  было  дороже  обычных
подношений в  виде  конфет  или  духов,  какими  одаривали  исполкомовских
"барышень" командировочные. Поддерживать отношения нельзя подарками,  учил
Лосев своих работников. Отношения надо вести постоянно, а не от просьбы  к
просьбе.
   - Ты чего ровно бы не в себе? - спросила Наталия  Николаевна,  несмотря
на все его шутки и смех.
   Они сидели  за  стеклянной  перегородкой.  Красиво  уложенные  кудряшки
делали ее курносое личико кукольным. Многих кукольность эта и  смешливость
обманывали.  К  перегородке  был  приклеен  портрет  артиста  Тихонова   и
фотография четырнадцатилетнего сына.  Загорелась  лампочка  на  селекторе.
Наталия Николаевна покосилась на нее.
   - Начальство, - сказала она. - Обойдутся. Ну давай выкладывай.
   Слушать она умела. Она воспринимала каждое слово, и все  то,  что  было
между словами, все его недомолвки и вздохи.
   Он сказал, что надо  бы  перенести  строительство  филиала.  На  другую
площадку. Вниз по реке. Примерно на километр, даже меньше,  тоже  в  черте
города.  Рассказал  почему.  Вкратце  упомянул  о  картине,  но  сохранить
Жмуркину заводь надо было ради ее собственной красоты.
   По ее лицу он понял, насколько трудное это дело. Она могла судить,  ибо
строительство филиала финансируется как первоочередное.  Перенос  означает
изменение  проекта,  задержку,  удорожание...  Впрочем,  она   внимательно
посмотрела на него, по этой линии не безнадежно, удорожание, оно  на  руку
строителям; как ни парадоксально, но многие хотят удорожания.
   Она поверила сразу, не тому, что он сказал, а тому, что ему  это  надо.
Только спросила для верности:
   - Ты можешь отступиться от этого дела?
   - Нет, не могу.
   - Тогда тебе нужны другие мотивировки.
   Светло-желтые  кудряшки  ее   лежали   неподвижно   и   твердо,   точно
отлакированная деревянная резьба.
   Она слушала его рассуждения о пейзаже без улыбки и  без  удивления,  но
слова ее означали, что нажимать на это не следовало, тем более у  Уварова.
А без него не обойтись. Она это ясно дала понять, не называя  его.  Больше
они об этом не говорили. Про деньги на телефонизацию он не  напоминал,  но
Наталия сама тут же распорядилась  восстановить  прежние  ассигнования.  В
знак благодарности он приколол к перегородке  рядом  с  Тихоновым  цветную
фотографию  астаховской  картины,  одну  из  тех,  что   сделал   директор
леспромхоза.
   Он заставил себя  быть  довольным  и  беспечным.  Да-да,  нет-нет,  его
удрученный вид мог только осложнить дело. Он давно заметил, что чем меньше
показываешь свою заинтересованность в каком-либо  вопросе,  тем  легче  он
решается.
   Пашков встретился в коридоре. Еще издали узналась его  высокая  плоская
фигура без шеи, с напомаженными волосами. Поздоровались  настороженно,  от
пожатия холодной костистой  руки  у  Лосева  привычно  напряглось  внутри.
Пашков это почувствовал, по бледному  плоскому  лицу  его  косо  скатилась
усмешечка. Давняя эта усмешечка с детских лет действовала на  Лосева,  как
будто Пашков знал о нем что-то нехорошее. В другой раз Лосев  бы  подколол
его, но тут стерпел, взял под руку, настроил себя на  сердечность.  Почему
нет, отцы дружили, да еще как, а сыновья  зачем-то  враждуют.  Лосев  стал
рассказывать о том, что вычитал в отцовских записях.
   Зашли  в  кабинетик  Пашкова,  хозяин  достал   из   шкафчика   бутылку
французского коньяка, прием совершался по высшему классу. Небрежно плеснул
в пузатые коньячные рюмочки. Звонили телефоны, их  стояло  штук  пять,  не
считая селектора. Пашков, в одной руке рюмка, другой жонглировал трубками,
бросал  кому-то  односложно-холодно,  кивая  Лосеву,  продолжай,  мол,  не
обращай внимания. Не понять было по его белому плоскому лицу,  впервые  он
слышал про самоубийство Георгия Васильевича Пашкова, знал ли  что  раньше.
Иногда взглядывал на Лосева быстро, в упор, словно наставляя объектив.
   -  Папаша  твой,  значит,  мемуары  писал?  Писатель!.  Ну  как,  хорош
коньячок? - И похохотал, поигрывая в пальцах рюмкой.
   Когда Петька Пашков, нагулявшись по свету,  вернулся  домой,  пришел  в
горсовет к Лосеву проситься на какую-нибудь, на любую работу, Лосев прежде
всего увидел эти когтистые лапы,  которыми  тот  хватал  их,  пацанов,  за
волосы и тыкал лицом в свои босые  ноги.  Заставлял  их  привязывать  друг
друга к дереву и расстреливать, учил писать всякие пакости  на  стенах.  И
вот Петька Пашков стоял перед ним, заискивал и в  страхе  ожидал  решения.
Лосев устроил его в орготдел. Работал Пашков плохо, на него жаловались, он
угрожал, похвалялся дружбой с Лосевым. Долгое время Лосев  терпел.  Боялся
сделать ему замечание. Никого не боялся,  а  Пашкова  боялся.  Встречаясь,
Пашков стискивал руку своей когтистой лапой так,  что  Лосев  кривился  от
боли, и тогда Пашков торжествующе похохатывал, норовил схватить Лосева  за
руки при  людях,  чтобы  все  видели,  как  Лосев  корчится.  Лосев  купил
теннисный мяч, силомер и весь отпуск, как мальчишка, ожесточенно жал  мяч,
упражнял пальцы, работал с ракеткой, вертел железную  палку.  Когда  после
отпуска встретились, Лосев  спокойно  протянул  руку,  принял  пожатие  не
уступив, сказал: "Что-то  чахнуть  ты  стал,  Петр  Георгиевич",  и  через
несколько дней накричал на Пашкова грубо, зло,  окончательно  освобождаясь
от его власти. Вскоре выдался случай спровадить Пашкова на какие-то курсы,
после устроить так, чтобы оттуда взяли его в областной аппарат.
   Попав в облисполком, Пашков расцвел быстро,  прослыл  крутым  и  нужным
работником, годным там, где надо было требовать, нажимать, отказывать. Все
же для  Лосева  было  неожиданным  назначение  его  помощником  Уварова  -
должность невидная, теневая, однако влиятельная.  Неожиданно  это  было  и
неприятно. Получалось, что в Лыкове его недооценивали.  Пашков  с  обычной
своей косой усмешечкой повсюду намекал, что в Лыкове он м