таких папок Костик принес  и  положил,
но не перед Лосевым, а перед Поливановым.
   Там  хранились  рисунки  внутреннего  оформления,  плафонов,   какие-то
вырезки из газет, письма...  Никогда  Лосеву  и  в  голову  не  приходило,
сколько может существовать документов об этом доме, о Кислых, о его семье.
   - Тут еще не все, - хвалился Поливанов. - И про их предков есть, а  про
потомков, которые во Франции проживают, про них Рогинский собирает.
   - Досье. Про других тоже собираете? - спросил Лосев.
   - Про всех  выдающихся  лиц,  -  сказал  Рогинский.  -  Революционеров,
деятелей искусства и прочих интересных... Это Юрий Емельянович завел...
   Рогинский, обычно говорливый, был краток,  уступая  подробности  и  всю
площадку Поливанову.
   - Думаешь, помер и  быльем  поросло?  Эх,  знал  бы  ты...  От  каждого
человека, душа моя, письменные следы остаются. - Поливанов склонил  голову
на плечо, словно бы примериваясь, оглядел Лосева. - И какие. Особенно  при
развитом бюрократизме. Ты вот поговорил с человеком тет-а-тет - и спокоен,
концы в воду. А он, мазурик, жене  про  это  сообщил,  а  та  тетке  своей
написала, а тетка в дневник... Про кого хочешь я тебе разыщу.  А  уж  если
человек в должности большой, то ой сколько можно выяснить! Взять  того  же
Жмурина. Такие, душа моя, секреты!.. - Он даже прицокнул от  удовольствия,
и все заулыбались.
   Обычно в любом из лыковских домов Лосев  держался  по-хозяйски,  потому
что  принимали  его  как  хозяина  города,  а  так  как  он  был   человек
общительный, компанейский,  то  само  собой  становился  как  бы  центром,
главой, слушали его, понимая, что он знает больше других, сверялись с ним,
смеется он или суровится; если кто с ним и заспорит,  то  Лосев  был  даже
доволен, поскольку мог на нем показать свою силу.
   Здесь же царил Поливанов, все здесь внимали Поливанову, слушали его как
оракула, наперебой заботились о нем. Неужели когда-то  и  Лосев  студентом
вот так, раскрыв рот, сидел перед Поливановым?
   От него ждали и сейчас того  же.  Он  разглядывал  все  эти  редкостные
бумажки и картинки под устремленными к нему ожидающими взглядами.
   Поливанов выкладывал все новые козыри.
   Лосев хвалил, вежливо и преувеличенно. По тому, как  слаженно  помогали
Поливанову, похоже было - все они о чем-то  договорились;  один  Лосев  не
знал,  когда  и  откуда  начнется...  Он  только   примерно   догадывался,
чувствовал, как устремление вел разговор Поливанов, не позволяя  ни  себе,
ни кому другому отклоняться.
   Взял  он,  к  примеру,   такого   земского   деятеля,   как   начальник
Земледельческого училища  Коротеев.  Сколько  сделал  этот  начальник  для
народного просвещения уезда. По нынешним временам ему бы Героя Труда дали.
А?
   - Не меньше, - поддержал Рогинский. - А мы... Улица была названа в  его
честь, и ту переименовали.
   - Вот именно, - сказал Костик, и все посмотрели на Лосева.
   - А этот пожарник...
   - Исленев, - подсказала Поливанову дама с папироской.
   - Исленев, он на свои средства оборудовал пожарную  команду,  несколько
раз спасал город от огня... Нет, душа моя, отринуть-то их не хитро,  легче
легкого, ибо выгодно считать, что в России все  никуда  не  годилось,  все
было мерзостью, угнетением и дикостью. Так ведь  история,  она  все  равно
свое возьмет, как ты ее ни переиначивай, как ни гни под себя. Пятьсот  лет
город жил до нас; не только бунтовали и плакали, были и праздники, и умные
дела, и красота. А мы считаем, что только мрак царил. Это же надо себя  не
уважать, предков своих! Отсюда Россию кожей снабжали, соль варили, тоже  о
чем-то кумекали. Пятьсот лет в трудах неустанных. Вся история прошла через
город наш. Разве мало людишек было достойных!  А  мы  кого-нибудь  из  них
чтим? Кого-нибудь величаем? Кладбище старое разорили! А там, между прочим,
была могила Спиридонова, героя Чесменской битвы. Вот она, полюбуйся,  душа
моя, надгробие  какое  стояло.  Это  из  старого  журнальчика  фотография,
вырезка. А рядышком с ним лежала актриса  Протасова,  гремела  в  середине
прошлого века на всю Россию.  Была,  между  прочим,  и  могила  протоиерея
Раевского. Из тех Раевских. Просветитель. Не бережем, разоряем.  На  твоем
месте я бы... Хозяина нет у нас. Распустились.  Никто  никого  не  боится.
Страху мало. Утек страх.
   Прозрачно-слабая  рука  Поливанова  погрозила  Лосеву,  сжала,  сгребла
что-то невидимое.
   Получилось так, что  Лосев  сидел  один,  остальные  напротив  него,  с
Поливановым посредине; можно подумать - устроили судилище.
   - От кладбищ многое и идет... У нас могилы не связывают с  воспитанием.
А если могилы не уважают, значит, прошлое не уважают,  предков.  Нигде  на
эту тему  не  выступишь.  Вот  ты,  Рогинский,  в  своем  Обществе  охраны
памятников можешь лекцию предложить: "О значении кладбищ для человека?"
   Рогинский кисло улыбнулся в ответ.
   - Кладбище, оно для города летопись, - гремел Поливанов, - исторический
мемориал, оно в любом случае ценность...
   Лосев вспоминал - когда он был на могиле матери, знал, что ходила  туда
тетка, жена дяди Феди, и ограду по ее настоянию поставил зав. коммунальным
отделом Морщихин,  покрасил  зачем-то  алюминиевой  краской.  Лосев  вдруг
рассердился и сказал:
   - Между прочим, Юрий Емельянович, кладбище начали разорять в  тридцатые
годы, вы бы тогда и цыкнули бы.
   Не стоило затевать спор, чувствовал,  что  Поливанов  нарочно  вызывает
его, заводит. Лучше бы поддакнуть, вознегодовать вместе со всеми, так нет,
завелся-таки и остановиться не мог.
   - ...Я вас не виню, я-то понимаю и учитываю. Склепы да памятники были у
кого? У купцов да дворян. Простой люд под деревянным крестиком лежал, чего
тут разорять. А к богачам и вашим героям известно  какое  было  отношение.
Это мы теперь, задним числом, поумнели. Добрые стали, историей занимаемся.
Но давайте и свою историю не забывать, отцов наших и дедов  тоже  понимать
надо.
   Вот тут Поливанов и произнес тихонечко так, как бы вспомнив, как  бы  к
слову:
   - Ты-то отца своего понимал?
   - В каком смысле?
   - Считал его чудаком, смеялся над его бреднями. А  между  прочим,  душа
моя, недавно перечел  я  кое-что.  Весьма  любопытная  у  него  философия.
Самодеятельная, но гуманнейшая...
   - Что вы перечли?
   - Его записи. Тетрадочку. Мудрец он, самородок, а ты его разве старался
понять?
   Но в это время дверь отворилась и вошла Тучкова.
   По тому, как ее встретили, обрадовались и как она поцеловала  старушек,
а Костик вскочил ей навстречу, видно было, что она здесь человек  свой.  С
ее приходом завозились, стали накрывать на стол,  и  разговор  запрыгал  в
разные стороны - про старые церковные книги,  которые  собирал  Поливанов,
про последние раскопы  археологов  на  подворье  монастыря,  про  дожди  и
яблоки.
   Перешли на веранду. Костик и Рогинский помогали  носить  посуду.  Лосев
хотел было сесть рядом с Тучковой, оказалось, что это  место  Костика,  во
всем тут поддерживался заведенный порядок; видно, часто собирались, шла  у
них какая-то своя жизнь, Лосеву неизвестная. Казалось, он знал  все  самое
существенное, что совершается в городе. На  самом  же  деле  подспудно,  в
глубине струилась жизнь непредусмотренная, о которой он и понятия не имел.
   Загорелые обнаженные руки Тучковой летали над столом. Блестел улыбчивый
ее рот. Лосев  ни  разу  еще  не  видел  ее  такой.  "Красивые  руки.  Ишь
размолодилась", - подумал он с обидой. Он выпил водки,  чокаясь  одинаково
приветливо со всеми. Когда чокался с  Тучковой,  она  посмотрела  на  него
смело, без  той  распахнутости  и  восторга,  скорее  с  любопытством.  Ей
интересно  было  видеть  Лосева  в  непривычной   обстановке,   она   тоже
сравнивала. Она и понятия не имела, что когда-то он был завсегдатаем этого
дома, тоже ходил и пивал чаи. Эти молодые воображали, что они тут  первые,
и Поливанов поддерживал их в этом.
   Конечно, в доме  многое  переменилось.  Раньше  у  Поливанова  скрипели
расшатанные табуретки, Лосев и не смог бы вспомнить ту  мебель,  никто  не
обращал на нее внимания, всюду царил тот послевоенный ералаш, когда  умели
спать где придется - на полу, на сенных тюфяках, ели из алюминиевых  мисок
за кухонным столом. За каким угодно столом, было бы что поесть.
   Сейчас свирельно напевал  желтый  фигурный  самовар,  сияя  начищенными
медалями, чашки стояли разноличные, каждая произведение  искусства,  сахар
раздобыли  откуда-то  крепкий   и   кололи   его   старинными   узорчатыми
длинноручными щипцами. Пили вприкуску. В деревянном  резном  блюде  лежали
теплые кокорки, ржаные, с картошкой, каких и в деревне уже не пекут. Водка
была в екатерининском штофе темно-синего стекла с вензелем. Стояла  крынка
с топленым молоком, горшок с творогом. Крынка была с зеленоватой  поливой,
такие Лосев смутно помнил  с  детства  и  потом  изредка  видел  в  глухих
деревнях. Празднично вкусно пахло, хлеб лежал на расписной доске,  варенье
накладывали серебряной ложкой с витой ручкой. На подставе  солонки  горела
надпись "Без соли стол кривой". Все было здесь стародавнее,  позабытое,  и
каждая вещь вроде бы радовала Лосева,  а  все  вместе  раздражало,  и  чем
дальше, тем сильнее.
   Смертный вид Поливанова вдруг перестал саднить, словно всегда были  эти
запавшие щеки, этот проступивший  сквозь  восковую  кожу  череп.  Нынешний
Поливанов отделился от того, памятного, и Лосев слушал его  рассуждения  о
том, как истребляют в Лыкове  старину,  все  неуступчивей.  Разговоры  эти
Лосеву давно обрыдли, страсть к старине,  вспыхнувшая  в  последние  годы,
раздражала его какой-то крикливостью - наподобие этого сервированного  под
старину стола.
   - Уверяют меня,  что  не  желаешь  ты  дом  Кислых  сносить,  -  сказал
Поливанов.
   Лосев не откликнулся, промолчал.
   - Ну что ж, святое дело сделаешь. Пора тебе за ум взяться. Да только не
верю я.
   - Чему не верите?
   - Сейчас у нас,  конечно,  не  модно  старину  рушить.  На  словах  все
защитники.  Но  знаешь,  душа   моя,   как   до   дела   доходит   -   так
"обстоятельства", "не от меня зависит" и тому подобное.
   Лосев не торопясь дожевал, потом рассмеялся:
   - Я как раз собирался сказать, что я бы  с  полным  удовольствием.  Так
разве от одного меня зависит?
   - Видишь, Таня, с него взятки гладки. Он-то не хочет, так ведь  они  не
знают. Он бы и тово, так  а  вдруг  яво.  Одному  богу  молиться,  другому
кланяться - и всем будет хорош.
   Лосев снова засмеялся как ни в чем не бывало, как будто речь шла  не  о
нем. Неуязвимое добродушие его рассердило Поливанова.
   - Если  что  порушить,  это  он  мог  бы  сам,  а  защитить...  Жмурин,
беспартийный дворянин, тот мог с губернатором схватиться. В столицу, когда
надо было, поехал. Поди тоже карьерой дорожил. Такие же были людишки,  тем
же миром мазаны, в той же суете сует толклись.  А  все-таки  до  какого-то
предела...
   - О боге думали, - сказала стриженая старуха. - О своей душе.
   Поливанов недовольно зыркнул на нее глазами.
   - Как раз тогда бог был не в моде. Нет, тут другое, Надежда Николаевна.
Скорее об истории  думали,  суда  потомства  боялись.  Хотели  город  свой
прославить и себя, естественно.  Жмурин  этот,  может,  на  памятник  себе
надеялся. Это если по линии тщеславия, но скорее всего просто  любил  свой
край. Имя свое  берег.  Хозяином  себя  пожизненно  считал.  А  у  тебя  -
временщики. Ты кого-нибудь на пенсию с почетом проводил? Чтобы  вспоминать
о нем по-хорошему? Да и ты сам  порой  лишь  о  том  думаешь,  как  бы  от
выговора уберечься. Ты не обижайся.
   - А я и не обижаюсь, - сказал Лосев и налил себе водочки.
   - Потому что перед тобою люди, у которых никакой корысти. Мне что,  мне
на Жмуркину заводь уже не любоваться, мне города жалко. Детишек жалко,  не
останется им красоты. Жмуркина заводь, может, последнее место, где красота
старого города сохранилась. И вот уже до нее добрались.
   - А что же вы раньше молчали? - спросил Лосев.
   - Между прочим, писал я тебе, иль забыл? Еще в  запрошлом  году.  Копию
могу показать. Али и так вспомнишь? - Поливанов зло оживился, зарадовался.
- Ответ за твоей подписью получил. По всей форме. Этому вы  научились.  Не
глядя  подмахивать.   "Примем   во   внимание.   Будет   рассмотрено   при
рассмотрении".
   Тьфу ты, и в самом деле было его письмо, было... Лосев  тогда  пробежал
глазами, передал для ответа с досадой,  какую  вызывали  у  него  подобные
советчики, особенно же Поливанов, который то  и  дело  строчил  жалобы  на
городские власти, вмешивался, указывал.
   Работникам горисполкома Поливанов надоел, как болячка, с  удовольствием
его бы прищемили, но побаивались Лосева, к тому же у  старика  сохранились
по прежней работе и другие влиятельные связи.
   - ...Моя-то совесть чиста. Да что толку в этой чистоте... Это  католики
о своей душе пекутся, а я болею за то, чтобы сохранить родное, российское.
Пригодится. Ты разве русские дома строишь? Лыковские? Твоим эсперанто душа
не насытится. Я долго жил, я вижу, чего мы лишились, сколько свели на  нет
по  глупости,  по  невежеству.  Ладно,  тогда  мы  малограмотны  были,  но
теперь-то наивысше образованные. И что?  Опять  рушим.  Позор.  А  тебе  в
первую очередь. Ведь ты себя навеки приговоришь. При ком  уничтожена  была
Жмуркина заводь? А-а, был такой печальной памяти начальничек Сергей Лосев.
Тем он и прославился.
   Лосев примирительно улыбнулся.
   - Может, и другое что вспомнят.
   - Родильный  дом,  да?  Или  канализацию?  Это,  думаешь,  искупит?  Не
надейся, народная память либо - либо. Либо ты святой, либо пес худой. Да и
правильно... От Жмурина хоть название заводи осталось, а от тебя что?
   Они все жадно слушали и наблюдали за приклеенной улыбкой Лосева.  Среди
наведенных на него взглядов он прежде всего видел глаза  Тучковой,  в  них
было ожидание, беспокойство за него, готовность прийти на помощь.
   - Что же вы всем миром на одного? Это, Юрий Емельянович,  недозволенный
прием, - и Лосев укрепил свою улыбку смешком.
   - А потому, душа моя, на  одного,  что  с  общественностью  не  захотел
обсудить. Может, и надо филиал строить, не знаю, но ты должен  был  проект
на народное рассмотрение вынести. А вы все втихаря, считаете, что  сами  с
усами, что раз вам власть доверили, то вы, следовательно,  самые  умные  в
городе.
   Лосев расхохотался.
   - Факт, потому и избрали, что умнее нас нету.
   - Да про что вы?  -  вдруг  с  тоской  проговорила  Тучкова.  -  Сергей
Степанович!.. И вы тоже, Юрий Емельянович, о чем вы говорите, о чем?
   - О самом главном, Танечка, - начал Поливанов. - Суд общественности.
   - Да все ясно без  всякого  суда.  Разве  вам  не  ясно?  Любому  ясно,
спросите кого хотите про Жмуркину  заводь,  это  же  душа  города.  -  Она
встала, тронула зачем-то конфорку, чайник, волосы  ее  свесились,  затеняя
блеск глаз. -  Да,  душа.  Вот  ты,  Костик,  ты  где  учился  плавать?  В
Жмуркиной? Так ведь? И ты, Стась, - повернулась она к Рогинскому. - Костя,
он еще молодой, а чем это место для него станет лет через двадцать? Верно,
тетя Варя?
   - Не знаю, как нынче, - мягко и тихо сказала тетя Варя, - а мы молодыми
там вечерами песни пели.
   - И целоваться учились. - Костик прыснул своим словам. - До сих пор там
учатся. Начальная школа любви.
   - И, между прочим, заповедник детства, - осторожно произнес  Рогинский,
- для нынешних ребят тоже, они там и первую рыбку  вылавливают,  и  первый
раз в реку входят.
   Тучкова кинула на него благодарный взгляд.
   Все-таки какой-то особой силой обладали ее глаза. Лосева она  полоснула
сейчас мимоходом, и словно бы холодная тень упала на него.
   -  Заповедник,  это  правильно.  Заповедник  детства,  там  сохраняются
воспоминания.
   Лосев ел ржаную кокорку, запивал  чаем,  кивал  головой,  не  то  чтобы
согласно, но и не переча. Он думал, что  купальни,  которые  построили  за
пристанью, так и не прижились, ребятня по-прежнему полощется  в  Жмуркиной
заводи. А вот когда Жмуркину заводь займет филиал, то купальни окажутся  в
самый раз, и все поймут, как предусмотрительно занял  Лосев  там  участок,
добился денег на расчистку берега.
   - ...Должно ведь что-то в  городе  остаться  от  прежнего,  -  говорила
Тучкова. - Как старая вещь в  квартире,  тут  не  художественная  ценность
даже, а воспоминания, дорого как память.
   - Как история, материальной культуры памятник, -  сказал  Рогинский.  -
Тот же дом Кислых.
   - Постарался бы ты, Сереженька, - робко сказала тетя Варя. Он вспомнил,
как она стригла его однажды, подровняла ножницами челочку под бокс.
   - Ах, тетя Варя. - Он улыбнулся ей одной. - Все это прекрасно  -  душа,
заповедник. Но в инстанции с  такими  причинами  не  пойдешь.  -  Он  даже
развеселился, представив физиономию Уварова. -  Это  за  столом,  на  фоне
самовара и всякой древности звучит,  а  придешь  в  кабинет  -  предъявляй
конкретно.
   - Но если вы все это понимаете,  так  почему  же  они  не  поймут...  -
напряженно составляя фразу, сказала Тучкова.
   - Потому что я вырос тут... - резко сказал Лосев. - Это мое. А для  них
это чужое. Слыхали Каменева? Вы думаете, что если вы мне душу  растравите,
значит, дело выиграно? А как я там дальше буду расплевываться, неважно, не
ваша забота. Вы свое дело сделали, забили тревогу.
   Поливанов сердито застучал ложкой.
   - Ты это брось! Валить на нас! Ты благодарить нас  должен.  Мы  ж  тебе
помочь хотим. Я что, у тебя на жалованье? Я за свои хлопоты ни  денег,  ни
доброго слова не имею, твои чинуши меня вздорным стариком обзывают.
   - Чем же вы мне помочь хотите? - спросил Лосев.
   - Письмо написать. Хочешь - в область, хочешь - в Москву. Как  скажешь.
Подписи соберем. Депутатов, передовиков, старых коммунистов...
   У  Лосева  щеки  надулись,  бровь  поднялась,  такое  смешное   ребячье
выражение появлялось на лице его в минуты  самые  напряженные.  Поливанов,
конечно, испытывал, но чем черт не  шутит,  со  старика  всякое  станется.
Коллективное письмо, да еще с ведома руководителя города, можно сказать, с
благословения. Подбил, вместо того, чтобы самому  поставить  вопрос  перед
инстанциями... Спросят за это, и правильно сделают.
   - Пишите, ваше право, -  сказал  он  и  нагнулся,  погладил  кота,  что
ластился у ног. - А когда-то был у вас сибирский.
   - Ангорский, - сказала тетя Варя.
   - Да, ангорский...  Только  думаю,  что  письмо  может  все  испортить.
Аргументы у вас несерьезные. Опровергнут, и вопрос будет снят.
   Поливанов продолжал наступать.
   - Значит, в аргументах все дело? А я  думаю,  в  желании!  Ребром  надо
ставить, наверх идти, не бояться!
   Мягкость Лосева его  обманула.  Казалось,  на  Лосева  можно  жать,  он
уступал, оправдывался, он был простодушен, покладист. Еще бы немного, - но
тут Поливанов натолкнулся точно на камень.  Это  была  твердость  и  сила,
которую Лосев проявлял неохотно.
   Вздыхая, как бы щадя их, Лосев приоткрыл всего лишь краешек, чтобы  они
увидели, сколько за этим еще всякого прочего, которое  цепляется  одно  за
другое, целая корневая сеть. Прекрасно, дом не сносить, Жмуркину заводь не
трогать. А что прикажете делать  со  стройкой?  Переносить?  А  куда?  Где
подобрать площадку? Любые перемещения, между прочим, нуждаются в расчетах.
Подъездные пути, коммуникация, общий генплан  развития.  А  как  на  новом
месте здание впишется в профиль города? Мало того, тем,  кто  утверждал  в
области, - им ошибку надо признавать. А в чем ошибка? Просьба  трудящихся?
А другим трудящимся наплевать, им ближе на работу ходить...
   Глаза   Тучковой   наполнились    сочувствием.    Костик    заслушался,
непроизвольно кивая каждому доводу.
   - Вот и поручи своим спецам, - громко, бесцеремонно прервал  Поливанов.
- Пусть подготовят аргументы. Ты-то сам для себя в принципе  решил?  -  Он
подождал чуть-чуть, не для того, чтобы Лосев  ответил.  -  А  если  решил,
тогда выклады