машина,   было
продумано, подчинено уваровскому отдыху,  уваровской  работе,  и  жена,  и
шестнадцатилетние дочери его казались тоже продолжением работы.
   Дочери  пели  дуэтом  песни  из  кинофильмов.   Орешников   растроганно
подпевал, незабудочно-голубенькие его глазки увлажнились.

   Ведь здесь мое осталось сердце, -
   А как на свете без него прожить?

   Скорбный свет озарял девичьи  лица.  Уваров  тихо  сказал,  что  Пашков
предупредит, чтобы в городе подготовились, Лосеву  надо  будет  по  дороге
проинформировать  Орешникова,  в   частности   о   Поливанове.   Орешников
недоволен, жалобы Поливанова попали куда-то наверх, и хорошо бы настроение
это переменить, показать, что в городе порядок.  Он  спросил  насчет  дома
Кислых, Лосев сказал, что у дома сейчас вид неважный, но стекла  вставили,
почистили, здание, кстати, пойдет под музей.  Не  надейся,  остановил  его
Уваров,  -  он  собирался  передать  дом  филиалу:  для  управления,   для
конструкторов, словом,  он  рассчитывал  этим  подарком  как-то  загладить
конфликт. Они разговаривали, не глядя друг  на  друга,  как  бы  следя  за
песней, за футболом, перекидывались словно бы незначащими словечками.
   - Но я обещал перед всем народом, на похоронах.
   - Поторопился, - жестко сказал Уваров.
   - Может быть, но так получилось.
   - Попробуй язычка, - сказал Уваров, - копченый.
   - Нет уж, пожалуйста, я перед вами виноват, но тут мне податься некуда,
если вы будете настаивать, Дмитрий Иванович, то как я буду выглядеть, хоть
подавай в отставку, - сказал Лосев.
   Уваров улыбнулся:
   - У нас в отставку не подают.
   - И напрасно, - сказал Лосев с твердостью, которую никогда не  позволял
себе в разговоре с Уваровым.
   Незабудочьи глаза Орешникова прошлись по ним.
   - Недавно любопытный у меня произошел разговор, - громко начал  Уваров.
- Приезжала ко мне  одна  ленинградка-химик.  Она  заводами  искусственных
белков занимается.  Десять  лет  пробивала  эту  идею.  Здоровье  на  этом
потеряла. Два тома переписки своей показала. Куда  только  не  добиралась,
десятки комиссий работали, совещания, статьи в газетах,  двух  начальников
главков сняли, один от нее инсульт получил. В итоге добилась. Рассказывает
мне, глаза сияют, сама изможденная,  руки  трясутся,  типичный  фанат.  Но
умница. И дело полезное. А все-таки послушал я и спрашиваю: что  было  бы,
если б вы не боролись, сама по себе идея ваша пробилась бы? Подумала она и
честно говорит - наверняка пробилась бы.  Когда?  Года  на  два,  говорит,
позже. И вот я думаю: столько она людей от дела отрывала,  такую  сумятицу
вносила, сама эти годы потеряла, оправдано ли это? В каждом деле есть своя
инерционность, свой период,  зачем  насилие  применять?  Был  ли  смысл  в
стараниях, в кипении этой особы?
   Задачка была, как сказал Орешников, не в один вопрос,  из  тех,  что  и
ответа точного не имеют и всех задевают, да еще  был  в  ней  и  некоторый
намек, к Лосеву относящийся.
   В  квартире  Уварова  и  назавтра  в  Лыкове  время  от  времени  Лосев
чувствовал на себе назабудочный взгляд и никак не  отзывался,  присутствие
Орешникова не вызывало у него напряжения, он не  прислушивался,  не  ловил
каждое слово, жест, не следил за собой, и это чувство свободы  удивляло  и
радовало. Давно прошли те  времена,  когда  Лосев  судил  о  людях  по  их
должности. Орешников, маленький,  лысый,  был  похож  на  гнома.  Слыл  он
службистом,  но,  кажется,  неплохо  разбирался  в  людях,  действовал  не
торопясь, осторожно, привлекал  мягкостью,  говорливостью  и  был  приятно
сентиментален. Ему сразу понравился этот  городок  с  его  игрой  заросших
лопухами улочек, спусков к реке, дощатыми  заборами  и  полегшими  на  них
яблонями. Орешников родился в такой же  старинной  провинции  -  в  Старой
Руссе, которая была сожжена, разбита в войну, и теперь,  увидев  лыковский
гостиный двор с  рядами,  которые  еще  сохранили  названия  -  пряничный,
квасной, кожевенный, он вспомнил довоенный старорусский  гостиный  двор  и
прослезился.
   - Провинциальные наши городки, помяните мое слово, станут дороги  своей
провинциальностью. Стремиться сюда будут, в эту тишь, в малолюдье.
   Слушали его почтительно, и Журавлев удивился, почему Лосев не подхватил
любимую тему.
   Новую площадку для филиала Лосев показывал, ни  на  чем  не  настаивая,
позволил Грищенко бранить ее, жаловаться на грунты, на узкие подъезды,  на
растянутые  коммуникации.  Он  не  возражал,  тактика  Грищенко  была  ему
понятна, так же как и одобрительное молчание Уварова:  видите,  почему  мы
настаивали на прежнем месте? Так же как и понятно было, что  все  делается
для Орешникова, для которого, как и для Грищенко, вопрос о  переносе  сюда
строительства был решен. Не возражал Лосев  и  когда  Орешников  предложил
чуть сдвинуть пятно застройки  к  Предтеченским  воротам.  Полуразваленные
ворота,   которые   Орешников,   подумав,   нежданно-негаданно    разрешил
восстановить за счет филиала, что вызвало восторги Журавлева и  Чистяковой
и причитания Грищенко: "Кому блин, кому клин, кому просто шиш!"
   И это Лосев понимал - Орешников приехал, уточнил,  следовательно,  меры
приняты, лично подобрал новое  место,  наилучший  выход  из  положения:  и
товарищей  подправили,   и   посчитались   с   ними,   восстановление   же
Предтеченских ворот - серьезный ответ на статью - учли  критику,  ответили
делом. Понимая все это,  Лосев  мог  бы  проявить  радость  от  нечаянного
счастливого приобретения, поблагодарить, показать, как умно это и кстати -
реставрированные ворота украсят западный район города  и  помогут  быстрее
снести скособоченные, барачного типа  дома  тридцатых  годов.  Глядишь,  и
получил бы добро, он же оставался озабочен, рассеянно утешал Грищенко: "Ты
же понимаешь, ты должен понять".
   - Ты должен понять и  реставрировать!  -  обращался  Грищенко  к  себе,
смиренно склоняя лохматую свою голову. -  То  есть  тебя,  Грищенко,  надо
повесить, и ты должен понять, как это необходимо. Если тебя  повесить,  то
нам полегчает. Пойми, Грищенко, ты человек разумный, широкий,  давай  свою
шею, ты же знаешь, как мы тебя ценим...
   Все смеялись, громче других Сечихин, которому накануне попало.  Причина
льстивых слов и улыбок Сечихина была Лосеву  так  удручающе  ясна,  словно
Сечихин был прозрачен: видно насквозь было любое  движение  его  душевного
механизма. И милые уловки Грищенко, его хитрости - тоже Лосеву были ясны и
не доставляли того удовольствия борьбы, как прежде.
   В школе произошла заминка, не могли найти Тучкову, Журавлев  неприметно
шепнул об этом Лосеву.
   - Как же так? Как же так? - повторил Лосев, чему-то тревожась.
   Он подошел к Уварову и Орешникову, извинился,  учительницу-экскурсовода
еще не нашли...
   - Татьяну Леонтьевну? - спросил Уваров. - Не будем ее ждать, не  стоит,
Сергей Степанович сам сообщит не хуже.
   То, что Уваров знал ее имя-отчество и произнес их сразу, словно думал о
ней, было неожиданно, Лосев покраснел, как застигнутый врасплох. Он видел,
что все смотрят на него с острым интересом, и ничего  не  мог  поделать  с
собой.
   Некоторое время картину разглядывали  молча,  тактично  выжидая  мнения
Орешникова.   Он   не   спешил,   жмурился,   мурлыкал   свое   загадочное
"хурды-мурды", потом спросил неожиданно:
   - Ну-с, как вам? - И каверзно подмигнул Лосеву.
   - Я-то думал, солидное полотно, - не удержался Сечихин.
   - Да-с, размеры подкачали, это вы точно подметили, -  сказал  Орешников
так, что все засмеялись. - Эх, Лосев, Лосев, что ж вы раньше не  доложили,
это же редкостный ансамбль!
   Лосев посмотрел в незабудочно-чистые глаза Орешникова.
   - Это теперь она вам нравится, - произнес он без  вызова,  грустно,  но
все равно вышло дерзко.
   - У тебя нет оснований так говорить, - строго сказал Уваров.
   Но Орешников миролюбиво рассмеялся.
   - Кто его знает, может, и есть. Попытаться следовало.
   - Пытался, - сказал Лосев. - Звонил вам  в  Москву.  Не  соединяют,  не
положено.
   - Это бывает. Все равно не оправдание, - грозно перебил себя Орешников,
но, не встретив ни согласия, ни уступчивости у Лосева, перешел на тон,  не
сулящий ничего хорошего. Все вытянулись, замерли, стараясь  в  эти  минуты
ничем не привлечь внимания.
   - Куда же товарищи смотрели? Ждали,  пока  газета  подправит?  Сами  не
могли разобраться? В результате стройку затягиваем. Придется  ответить  за
это. Да разве  допустимо  в  наше  время  замахиваться  на  художественные
ценности! Красоту в наших городах создавали и отбирали великими трудами, и
не от жиру, как полагают некоторые товарищи! Красоту  такую  беречь  надо.
Это богатство, это, между прочим, - валюта! Работаем плохо! Руки заняты. В
ладоши хлопаем!
   Проговорив в таком духе, Орешников так же внезапно успокоился и любезно
попросил Лосева рассказать про картину.
   ...Утренний свет, движение воздуха над  водой,  движение  красок,  игра
теней, переходы зеленого цвета. Кусок кирпичной стены - как открытая рана,
как плоть дома. Краски - это они движут воздух. Астахов соединил  деревья,
реку с причудливым этим домом в одно  целое,  создал  гармонию  природы  и
фантазии человека.
   Повторяя фразы Тучковой, он ощущал приятный их вкус, движение ее губ. В
глубине картины, из темной зелени блестело ее лицо. Оно вдруг задрожало, и
он увидел ее там, на кладбище, и себя в бешенстве, обуянного злостью.  Все
же он несправедливо обошелся с нею. За что? Почему? Прошло всего два  дня,
и он уже перестал понимать себя. Но думал  он  об  этом  спокойно,  как  о
накладке, какая бывает в служебных отношениях.
   Пора было кончать пояснения, он безошибочно почувствовал  этот  момент,
но продолжал, жалея расставаться с Таней.
   Мельком отметил незрячее лицо  Сечихина  и  скуку  приезжих  помощников
Орешникова, которым был неинтересен этот бедный городок, в котором  ничего
нельзя ни купить, ни увидеть. Но  и  Лосеву  они  были  безразличны,  даже
приятно было заставить их слушать и  стоять  перед  картиной  и  заодно  и
Пашкова, и Уварова, чтобы смотрели, изображая внимание, интерес...
   Нарушив этикет, то есть не  дожидаясь  начальства,  Грищенко  простонал
изумленно:
   - Хорошо рассказываешь.
   И все стали нахваливать картину,  понравился  и  весь  вид  на  заводь.
Поскольку  с  переносом  стройки  определилось,  никто  не   осторожничал,
Грищенко проявил себя знатоком архитектуры, показал, какой отличный силуэт
имеет дом Кислых, если же его отремонтировать -  засияет,  как  бриллиант.
Один лишь Уваров отмалчивался и на вопрос  Орешникова  ответил  сдержанно,
что пейзаж как пейзаж, ничего  особенного.  Почему-то  эта  непреклонность
Лосеву была симпатична.
   -  Счастье  ваше,  что  не  снесли,  -  сказал  Орешников.  -  Как  так
получилось?
   - Затянули, - сказал Уваров.
   - Поливанов писал, что взорвать хотели, - Орешников вдруг повернулся  к
Лосеву. - Правда это?
   - Было дело.
   - Кто же хотел?
   - Мы хотели. Мы и раздумали, - не отводя глаз, ответил Лосев.
   - Не ухватишь его, - сказал Орешников Уварову.
   -  За  это  и  ценим,  -   сказал   Уваров,   и   набрякшее-усталостью,
малоподвижное  лицо  его  разгладилось,  повеселело,  напряженную   фигуру
отпустило.
   - Дом этот, натурально, город хочет под музей использовать,  -  как  бы
между прочим проинформировал Лосев.
   -  А  у  нас,  натурально,  на  него  другие  виды,  -  опережая  ответ
Орешникова, предупредил  Уваров.  И  Грищенко  бурно  поддержал  его,  ибо
нацелился взять дом для своего треста, но,  избегая  спора,  Уваров  ловко
свернул в сторону, к слабому,  как  он  считал,  пунктику  Лосева,  к  его
заслугам, как он предложил здесь выставить картину, добавьте, к  тому  же,
что он и приобрел ее, поведайте нам, Сергей Степанович, занятная, говорят,
историйка. И Лосев в тон ему изложил историйку позанятней, ровно  анекдот,
что и требовалось. В конце же, без перехода, Лосев огорошил всех  вопросом
о начальнике, который дает слово, обещает, заверяет и не держит слова,  на
попятный идет. Не порядочней ли уйти, подать в  отставку?  Непохоже  было,
что он на кого-то намекал, но было неприятно.
   Все продолжали улыбаться ему той же улыбкой, что слушали его историю.
   - Да кто же уходит? - Грищенко пожал плечами. - Этак никого из  нас  не
останется.
   - А уходили, - резко сказал Лосев, не принимая их улыбок. -  Есть  ведь
законы чести. Или нет их?
   Резкость его и серьезность казались неуместными.
   -  Честь,  когда  деньги  есть,  я  говорил   Сергею   Степановичу,   -
примирительно сказал Уваров, приканчивая это нарушение программы.
   Лосеву готовы были простить  этот  неудачный  выпад,  но  он  продолжал
упорствовать, наивное простодушие исчезло, во взгляде, которым он  смотрел
сразу на всех, была какая-то упорная мысль. Что-то отделяло его от всех.
   Голубенькие глаза Орешникова точно высветили обоих - Уварова и Лосева.
   - Разногласия? - осведомился он. - Полезная штука, хотя и редкая, а?
   - Разногласия, - сказал Лосев.
   - У нас бывает, как у плохих купцов, -  продолжал  Орешников,  -  честь
честью, а дело делом. Это зря. Честь и в деле, и в слове надо соблюдать.
   Голос его доносился к Лосеву все слабее, словно Лосева куда-то относило
все дальше и дальше.
   - ...Но я думаю, Уваров соблюдает?
   - Соблюдает, - повторил Лосев безразлично. - Все ради дела. А дело ради
чего?
   - Ишь ты, не боится правду в глаза резать. Поэтому в замы его берешь?
   Орешников внимательно смотрел, как Уваров смеется, потом спросил как бы
невзначай:
   - А что, Сергей Степанович, пойдете начальником строительства?..
   - Зачем ему? - опережая Лосева, спросил Уваров. - Это не повышение.
   - Мало ли что. Вы имейте, Сергей Степанович, в виду.
   - Спасибо, дело хорошее.
   - Что так? - спросил Уваров.
   - Лучше так, чем так и сяк, - проговорил Лосев словно издалека.
   Никто не принял его-слов всерьез, показались они необдуманными,  и  сам
Лосев вспомнил о них позже, когда жизнь  его  так  неожиданно  изменилась,
хотя на самом деле ничего неожиданного в этом не было.



30

   Однажды летом, возвращаясь с юга на машине вместе с приятелями,  Бадин,
сбросив скорость у поста ГАИ, увидел на указателе надпись "Лыков - 60  км"
и стрелку влево. До свертыша он ехал медленно, припоминая, откуда он знает
это название, а вспомнив, предложил заехать в Лыков. Молодые приятели  его
-  бородатый  реставратор  и  аспирантка-историк,  услышав   про   картину
Астахова, охотно согласились. Все они были поклонниками Астахова,  к  тому
же вспомнили еще и статью в "Правде".
   Дорогой Бадин рассказывал про забавный  визит  председателя  лыковского
горисполкома к вдове Астахова, живо изобразил Лосева, так что все  увидели
этого напористого, хитроватого и цепкого мужичка, в котором тем  не  менее
был некий "художественный слух", как выразился Бадин; рассказал он  и  про
учительницу Тучкову, которая приезжала позже к покойной Ольге Серафимовне.
   С холмов, на которые взлетали дороги,  Лыков  показался  неказистым  по
сравнению с расписными Печорами, куда  они  только  что  заезжали,  уж  не
говоря об Угличе и Суздале. Городок этот, Лыков,  несколько  попорчен  был
беспорядочной  застройкой,  новыми,  скучными  корпусами  производственных
зданий, которые стояли на берегу у въезда в город. Тем  не  менее  прежний
его облик - крепостной, козий, кружевной - сохранился. Было в  нем  что-то
собственное, отдельное. Много  определял  красивый  и  лихой  изгиб  реки,
крутая излучина, на которой разместилась старая часть  города.  Обрывистые
песчано-зеленые  берега  и  широкая  заводь.  Сверху  были  видны  остатки
земляного вала с огородами на нем, поодаль белый собор и  за  ним  высокая
роща.
   День был  ветреный  -  разлохмаченный,  то  набегал  мелкий  дождь,  то
выглядывало солнце. На  большой  площади  по  разбитому  асфальту  бродили
огромные вороны, стоял  памятник  Бакунину,  сооруженный,  по  определению
Бадина,  в  первые  годы   революции.   Приезжие   приткнули   машину   на
переполненную стоянку и отправились наугад к горисполкому. По  дороге  они
сворачивали на тихие улочки, любуясь старыми особняками, со  знанием  дела
отмечали искусную каменную кладку,  узоры  наличников,  ставней,  парадные
крылечки. Они не спрашивали дорогу, наслаждаясь незнакомостью, сюрпризами,
которые ожидали их за поворотом. Чаще им  приходилось  бывать  в  городках
знаменитых, приготовленных  для  осмотров  и  посещений.  В  Лыкове  такой
готовности не было. Он занят был своей  жизнью,  не  думая  о  гостях,  не
заботясь о впечатлении, и жизнь эта, порой неприглядная, привлекала  своей
независимостью. Они с улыбкой  обнаруживали  чучела  на  огородах,  старые
уличные  колодцы  с  воротом.  На  одном  из  новых  домов  Бадин  заметил
по-настоящему художественные балконные решетки.
   Аспирантка сделала  несколько  снимков.  Они  посмеялись  над  бетонным
памятником в сквере - милая аллегория бетонных воинов,  пушек  и  железных
рельсов.
   У сквера  стояло  розовое  трехэтажное  здание  с  флагом.  Они  вошли,
поднялись наверх в приемную председателя. Секретарше Бадин не представился
по фамилии, а просил доложить председателю, что проездом из Москвы к  нему
знакомые Ольги Серафимовны Астаховой. И хотя в приемной сидел народ,  было
понятно,  что  их  не  могут  не  принять,  им  ничего  не  надо  было  от
председателя, все понимали, что если им сейчас откажут - они повернутся  и
уйдут без всяких претензий. В их куртках,  мягких  узконосых  сапожках,  в
рубашках, казалось бы самых обыкновенных, было  то,  что  отделяло  их  от
местных.  И  в  их  подчеркнутой  вежливости  и  уверенности  -  это  была
столичность.
   В кабинете председателя за длинным  столом  сидело  несколько  человек,
навстречу Бадину поднялся незнакомый молодой человек в морковной  рубашке,
кудрявый, с упругой улыбкой на твердо-румяных щеках.
   Бадин оглядел его без интереса, потом оглядел остальных.
   - Извините, я имел в виду товарища Лосева.
   - Товарищ Лосев у нас больше не работает. Я вместо него.
   - Ах ты, незадача какая, простите, это к вам не относится.  -  И  Бадин
недовольно  почесал  щеку  мундштуком  трубки.  -   Я-то   решил   наконец
воспользоваться его приглашением... - Он по всем правилам представился,  и
представил своих спутников, и объяснил цель приезда. Произвело впечатление
не столько неопределенное  звание  Бадина  -  доктор  наук,  искусствовед,
сколько его  холодная  невозмутимость,  трубка,  его  внешность  -  резкие
неподвижные  черты  индейца,  вождя   краснокожих.   Взгляд   председателя
горисполкома был задумчив, в нем отразились размышления человека,  который
ничего не делает  зря.  Решив  для  себя  задачу,  он  заговорил  радушно,
предложил садиться, назвался - Морщихин Эдуард Павлович.
   - О чем речь, - приговаривал он. - Мы рады таким гостям,  как  обещано,
так и примем.  -  Оскал  его  белых  зубов  блеснул  остро  и  приветливо,
светло-серые глаза смотрели холодно. - В этом направлении у нас  есть  что
показать и есть что посмотреть. - И быстро, привычно набросал им программу
пребывания: сперва музей, новый, недавно открытый, затем картину Астахова,
затем общий обзор города, обед, раскопки археологов,  в  конце  желательно
встречу с работниками культуры.
   Бадин поблагодарил, к сожалению, времени мало, интересовала его  прежде
всего работа Астахова.
   - Работа, известно, шедевр, - сказал Морщихин с  гордостью.  -  Но  для
этого нужно в музее побывать, вы уж мне поверьте, она  у  нас  завязана  в
единый комплекс. Музей у нас богатый, не пожалеете.
   - Если завязана, давайте не будем нарушать,  -  сказала  аспирантка  со
смешком, различимым только ее спутникам.
   Морщихин подвел их к окну, показал влево, на том берегу реки виден  был
свежевыкрашенный двухэтажный, с мезонином дом под медной крышей.
   - Позвольте, не этот ли дом изображен на картине Астахова