нег пошла на его  содержание  в
Мэдисоне, таким образом засосало и его. На третий год пребывания  Генри  в
колледже от закладной ничего не осталось, и было решено взять его оттуда и
отправить в Нью-Йорк на юридические курсы. Предполагалось,  что,  учась  в
Нью-Йорке, он сможет завязать полезные знакомства, которые в будущем очень
пригодятся  ему,  как  начинающему  адвокату.  А  кроме  того,  там  легче
подыскать какую-нибудь работу и тем покрыть хоть часть расходов.
   - Ищи меду, сынок, - сказал отец, - но смотри, чтобы тебя не ужалили.
   Вскоре по приезде в Нью-Йорк  Генри  получил  письмо  от  отца:  старик
просил непременно присылать домой заверенную копию его отметок.
   "Я люблю иногда побахвалиться, - писал Роджер, - а ты ведь знаешь наших
уважаемых сограждан. Это же форменные идиоты. Они не верят ни в бога, ни в
черта, не верят даже, что у них есть нос, пока не схватят насморка".
   Роджер понес заверенную копию отметок к  мистеру  Хайду  -  банкиру,  у
которого был заложен отель. Эллис Хайд был его старым приятелем, и  Роджер
знал, что на худой конец зять позаботится, чтобы банк  не  отказал  ему  в
выкупе закладной. Но на руках  у  банка  буквально  умирала  вся  область.
Попытка развить новые отрасли промышленности перегрузила  банк  векселями,
большей частью долгосрочными. А кроме того, отель  настолько  обесценился,
что при  каждом  возобновлении  закладной  исход  осмотра  становился  все
сомнительнее. Роджер принес отметки  Генри,  чтобы  подбодрить  и  себя  и
Эллиса. Он хотел показать  ему,  что  реальное  обеспечение  закладной  не
сводится к одному только отелю, а потом, среди всех  огорчений  и  тревог,
приятно все-таки было видеть, как Эллис просматривает отметки его сына.
   - Похоже на то, что он далеко пойдет, - сказал Эллис.
   И тут Роджеру вдруг стало ясно, что  Генри  -  последняя  его  надежда.
Старшие сыновья застряли на своей  пушной  ферме.  В  лучшем  случае,  они
смогут только прокормиться. Зять и  дочь  привязаны  к  крохотному  банку,
который еле-еле держится, и дай-то бог, чтобы  не  лопнул  еще  при  жизни
Роджера.
   - Не только пойдет далеко, но еще  и  прогремит,  -  сказал  Роджер.  -
Помяните мое слово.
   Генри начал понимать, чего хочет отец, только после  того  как  получил
ответ на письмо, в котором во второй раз просил разрешения бросить курсы и
пойти работать. Роджер ему ответил: "Мне твои отметки куда дороже десяти -
двадцати долларов в неделю, которые ты принес  бы  в  дом.  Только  бы  на
старости лет увидеть вывеску, на которой  золотыми  буквами  будет  стоять
твое имя, - больше мне ничего не надо от жизни. Все мы здесь  среди  наших
сосен, или - чтобы выразиться точнее - среди пней, только этого  хотим  от
тебя".
   Сколько Генри себя помнил, денег в  доме  всегда  было  в  обрез,  а  в
будущем предвиделось и того  меньше.  Поэтому  он  не  жаловался  на  свою
полуголодную жизнь в Нью-Йорке, ему важно было закончить курс. Но если сам
он от этого  не  очень  страдал,  то  страдали  его  нервы.  Мозг  работал
лихорадочно. Генри слишком много учился, слишком мало  ел  и  плохо  спал.
Нервы все больше  развинчивались.  Мозг  изнашивался.  Генри  преследовала
мысль, что отец заложил отель, чтобы дать ему образование,  и  теперь  его
долг - оправдать надежды отца.
   Впоследствии, оглядываясь на эту пору своей жизни,  Генри  смеялся  над
фортелями, которые выкидывал с ним его собственный  мозг.  Он  пришпоривал
его, заставлял проглатывать учебники залпом. Бесстрашный герой одолеет все
учебники, и когда он перевернет последнюю страницу последней книги, злодей
Эллис Хайд, держатель закладных, будет повержен в прах.
   Но в то время Генри было не до смеху. Он часами ворочался в  постели  и
думал об одном:  как  только  последняя  страница  последней  книги  будет
прочитана, он победит, непременно победит. А когда, наконец,  засыпал,  то
видел во сне, как  он  выигрывает  свое  первое  дело,  очень  крупное,  и
получает огромный гонорар. Входят присяжные  и  выносят  приговор,  а  его
подзащитный, седовласый и смуглолицый, как мистер Хайд, тут же в зале суда
подбегает к нему с гонораром и с такой силой швыряет деньги об  стол,  что
Генри просыпался от треска банкнот, словно от удара бича.
   Если бы  Генри  поступил  в  один  из  прославленных  университетов  на
Востоке, то, кто знает, может быть, так бы оно и вышло. Но чтобы попасть в
такой университет, требовалось сперва три года проучиться в  колледже  при
университете, а если поступающие учились  в  другом  колледже,  то  и  все
четыре. Генри же проучился всего два года. Окончи он с такими отличиями не
вечерние юридические курсы, а солидное учебное заведение, он сразу получил
бы хорошее место. А тут, когда его допустили к адвокатуре, лучшее, что  он
мог себе подыскать, - это место долларов на 30 в  неделю.  Генри  от  него
отказался. Такая ничтожная сумма, по сути, ничего не меняла. Чтобы  помочь
своим, ему надо было сразу сорвать основательный куш.
   Заняв несколько сот долларов, Генри  открыл  собственную  контору.  Это
была новая ошибка, в которую его вовлек  впечатлительный  и  разгоряченный
ум, не давая идти  спокойной,  проторенной  дорогой.  Положение  дел  дома
подхлестывало его.
   Экономии ради Генри ночевал у себя в конторе. Ночевать  в  общественных
зданиях не разрешалось, и вечером он вынужден был уходить и  слоняться  по
городу  до  поздней  ночи.  Пробравшись,  как  вор,  в  свою  контору,  он
укладывался спать  в  спальном  мешке,  которым  когда-то  пользовался  на
экскурсиях. Днем он прятал мешок под стол, а  ванну  принимал  в  квартире
приятеля.
   Редко кто наведывался в контору, и Генри на  досуге  подолгу  глядел  в
окно и размышлял. "Иметь голову на плечах - мало, - говорил он себе.  -  А
впрочем, для того, чем я здесь занимаюсь, большего и не требуется".
   Так Генри просидел чуть ли не целый год, размышляя об умирающем городе,
умирающем отеле и ожесточенной войне, которую вел его отец. Он был уверен,
что с той самой минуты, как  лесопильные  компании  начали  вырубать  лес,
Роджер уже предвидел, чем все это может кончиться. Он  ждал  этого  дня  и
старался к нему подготовиться. Он очистил отель от долгов и  полагался  на
свое дело, как на каменную гору. Но гора оседала под ним, и теперь уже ему
самому приходилось  ее  поддерживать.  Борьба  была  безнадежной.  Нелегко
подпирать то, что само должно служить опорой. Старик, вероятно, знал,  что
борьба эта не может не быть безнадежной,  однако  не  сдавался.  Это  было
геройство. Такая жизнь достойна быть переложенной на музыку.
   "Вот вам американский герой, - размышлял Генри, -  старый  свихнувшийся
чудак в допотопном сюртуке, сидит в захолустном городишке и пытается  хоть
чем-нибудь исправить зло, которое натворили крупные воротилы. А сын  героя
торчит здесь сложа руки!"
   Нью-Йорк в ту пору переживал очередной бум. Генри часами  просиживал  у
окна, а огромный  богатый  город  висел  перед  ним,  как  жирный  окорок,
прокопченный и сочный, истекающий не салом, а золотом.  Самый  воздух  был
пропитан жаждой денег. Когда Генри  выходил  на  улицу,  он  вдыхал  запах
денег. Он видел, что на  лицах  людей  написано:  "деньги",  и  стоило  им
заговорить, как он слышал, что говорят о деньгах. Весь мир  был  лопнувшим
денежным мешком, и каждый норовил поглубже засунуть в него рыло. Все,  как
свиньи, кидались к мешку и, роясь в нем, хрюкали, чавкали и  сопели.  Ноги
бизнесменов с хлюпаньем сновали по тротуарам, точно свиные рыла по  корыту
с помоями, а когда бизнесмены к ночи возвращались домой, лица их розовели,
как кожа молочного поросенка. Они все лоснились от денег, и  брюхо  у  них
тяжело отвисало, словно толстый кошель, набитый золотом. А сын героя сидел
и смотрел на них, обреченный на безделье. Он сидел тихо,  не  шевелясь,  и
чувствовал, как оседает на нем пыль.
   У него было несколько клиентов, их хватало ровно на то, чтобы  уплатить
за  наем  конторы,  но  чаще   его   размышления   прерывал   какой-нибудь
коммивояжер,  ищущий  случая  подработать,  или  почтальон  с   рекламными
брошюрками, счетами и письмами из дому.
   "Не думай, пожалуйста, что тебя кто-нибудь подгоняет или что  мы  здесь
теряем терпение, - писал отец. - Медленно, но верно. Это, пожалуй,  у  вас
там быстрейший способ чего-нибудь достигнуть. Я хорошо  себе  представляю,
как трудно молодому человеку сделать карьеру  в  таком  большом  и  людном
городе. И никто тебя не торопит, мой мальчик. Желаю тебе удачи. Ты  многое
ставишь сейчас на карту. Ведь самый  ответственный  и  решающий  момент  в
жизни человека тот, когда он начинает строить свое  будущее.  И  никто  не
вправе тебя подгонять. Иди себе медленно, но верно, и знай, что  мы  всеми
помыслами с тобой. Всеми помыслами с тобой, мой мальчик,  и  не  подгоняем
тебя, а только хотим видеть, как ты пойдешь своим путем легко и  спокойно,
медленно, но верно".
   Генри перечитал письмо четыре раза. Сердце у него было отцовское, такое
же чуткое и доброе. И с  каждым  разом  образ  отца,  пишущего  письмо  за
конторкой  в  вестибюле  отеля,  возникал  перед  ним  все  отчетливее   и
отчетливее.
   "Скорее всего старик только что вернулся из банка, иначе бы он  так  не
писал, - подумал Генри и швырнул письмо на стол. - Что же я должен, по его
мнению, делать? - возмущался Генри. - Сижу здесь как проклятый. Делаю все,
что могу, все, что в моих силах".
   Он снова взял письмо и посмотрел на почерк.  Почерк  был  затейливый  и
твердый,  и  каждое  слово  заканчивалось  завитушкой,  согласно  правилам
чистописания, которым учили отца. "Ну конечно, - подумал Генри. -  Что  бы
ни случилось, он останется верен себе".
   У Генри на  глаза  навернулись  слезы,  мутные  и  вязкие,  как  мякоть
раздавленного винограда. Словно чего-то стыдясь, он  порывистым  движением
поднес письмо к лицу и провел по нему губами. Он показался себе смешным  и
глупым, но на душе стало легче.
   Вслед за тем пришло письмо от старшего брата, шутника  Эндрю:  "Дорогой
братишка, всего несколько строк", - обычное родственное письмо, в  котором
говорилось, что "норки все еще держат себя "чуженорками" в наших краях", и
так далее, но в конце было сказано: "Чтобы сохранить отель, мы, где только
могли, раздобывали деньги, но теперь все ресурсы исчерпаны, и мне пришло в
голову, что, может быть, ты достал бы что-нибудь у себя в Нью-Йорке,  если
бы знал, как обстоят здесь дела. А дела очень плохи.  Как  тебе  известно,
отец и думать не хочет расстаться с отелем,  хотя  служит  он  пристанищем
только ветру, и прок от него невелик. Ты не думай, что я  шучу.  Я  говорю
вполне серьезно, потому что положение весьма серьезно.  Но  ты  ведь  меня
знаешь, мне нужно иногда посмеяться, иначе я наверняка  свихнусь  и  стану
форменным "норка-маном".
   Когда банк все же, в конце концов, завладел отелем, Роджеру  предложили
остаться управляющим. Добивался и добился этого для него Эллис.
   - Оказывается, это вовсе не так страшно, - говорил  Роджер  жене.  Ведь
мне лично отель давно не приносил никакого дохода.  Я,  собственно,  целых
двадцать лет задаром работал на них. А теперь они  обязаны  будут  платить
мне.
   Но  вскоре  после  этого  он  умер,  всего  десять  дней  не  дожив  до
шестидесяти двух  лет.  Генри  приехал  домой  на  похороны.  Он  искренне
удивился, когда мать сказала, что ни в коем  случае  не  разрешит  мистеру
Хайду присутствовать при последнем обряде.
   - Он убийца твоего отца, - твердила она  сыну,  убежденная,  что  Эллис
явится только за тем, чтобы проливать крокодиловы слезы над  трупом  своей
жертвы.
   Генри подумал о долгой дружбе, связывавшей отца и мистера Хайда, о том,
что банкир, хоть ни в чем и не виноват, но терзается  и,  наверное,  хочет
успокоить свою совесть. Подумал и о своем зяте, все еще служившем в банке,
теперь уже кассиром, и о том, что, потеряв место, он другой работы в  этом
городе не найдет. А поведение матери может на нем отразиться. И он  сделал
попытку втолковать миссис Уилок,  что  ради  дочери,  зятя  и  внуков  она
обязана поступиться своими чувствами.
   - Я всю жизнь поступалась своими чувствами, - отрезала Марта. - И  если
убийца твоего отца хоть раз еще попадется мне на глаза, клянусь  богом,  я
достану револьвер и пристрелю его.
   Миссис Уилок переехала к сыновьям на  пушную  ферму:  в  доме  зятя  ее
поступок возбудил слишком большое недовольство.
   - Здесь она будет как дома, - шутил Эндрю. - В родной атмосфере все тех
же закладных.
   Эндрю все больше начинал походить на  отца,  у  него  появился  тот  же
стеклянный взгляд. Вся его прежняя веселость  исчезла.  Если  он  и  шутил
теперь, то только затем, чтобы казаться остроумным.
   - Я буду посылать маме все, что смогу,  -  обещал  ему  Генри.  -  А  о
закладных не беспокойся. Это я беру на себя.
   С лица Эндрю исчезла улыбка. Он сразу  стал  серьезен,  однако  тут  же
смутился, словно ему было стыдно своей серьезности.
   - Это только справедливо, - сказал он, - ведь деньги пошли на тебя,  на
твою учебу и все такое...
   Генри стало досадно. Незачем было напоминать ему,  что  деньги,  взятые
братьями из фондов отеля на покупку фермы, давно были возвращены, а  затем
сама ферма заложена и перезаложена, чтобы сохранить  отель.  Незачем  было
напоминать ему и о том, что сам он пока  еще  ничего  не  выплатил.  Генри
почувствовал неприязнь к городу и его обитателям. Вблизи он не  находил  в
нем ничего героического.  Изувеченный,  озлобленный  и  тупой  -  это  был
город-паразит. Вся энергия жителей, казалось, была направлена лишь на  то,
чтобы друг друга ненавидеть и  друг  другу  досаждать.  Каждый  был  занят
только тем, что норовил вырвать медяк у своего соседа.  Люди  здесь  жили,
как скотина на бойне, - дрались, совокуплялись, бросались  друг  на  друга
из-за лучшего стойла, позабыв обо всем, что с ними произошло, и ничего  не
видя дальше своего носа. Генри вздохнул с облегчением, когда, вернувшись в
Нью-Йорк, очутился один в своей пустой конторе.
   Вскоре после его возвращения два члена союза пекарей обратились к  нему
с просьбой возбудить дело о  незаконном  избрании  руководства  одного  из
местных комитетов. Как только они вошли, Генри понял,  что  денег  от  них
ждать нечего. Они работали в хлебопекарне с полуночи до полудня и пришли к
нему прямо с работы. Мука набилась им в поры и запорошила ресницы, а  кожа
была такая белая, словно из них выпустили всю кровь.
   Они сказали, что, конечно, никакого задатка внести не могут, но что тут
очевидное мошенничество, и если Генри дело выиграет, они  добьются,  чтобы
ему уплатили из средств союза. Генри согласился -  все-таки  какое  ни  на
есть, а дело. Он вовсе не собирался стать профсоюзным адвокатом.  На  этом
денег не  зашибешь.  Но  пока  что  ему  надо  было  стать  хоть  каким-то
адвокатом.
   Союзом пекарей верховодил  Бен  Тэккер.  Люди,  незаконно  пролезшие  в
комитет, были из его шайки.


   Тэккер тоже не стал Тэккером в один день. Но был  такой  знаменательный
день в жизни Тэккера, который определил всю его дальнейшую судьбу. До  тех
пор он кое-как пробавлялся, хватаясь  за  первую  попавшуюся  работу,  все
время искал себе подходящее место и не находил его. Особенно он не  тужил,
был доволен уже тем, что женат на  Эдне,  сводит  концы  с  концами  и  не
впутывается ни в какие истории. Но в тот день он узнал, что  надо  делать,
чтобы найти себе  подходящее  место,  и  перестал  пробавляться  случайной
работой.
   Произошло это в одном промышленном городке штата  Нью-Джерси  незадолго
до войны, когда Тэккеру  было  лет  двадцать  с  небольшим.  В  этот  день
Национальная гвардия отсиживалась в казарме, квартала за четыре от завода,
а мэр сидел  в  своем  кабинете,  в  полумиле  от  него,  и  твердил,  что
забастовщики  отнюдь  не  нарушают  порядка,   полиция   вполне   с   ними
справляется, и  он  не  намерен  зря  вызывать  солдат.  Слова  мэра  были
напечатаны в газетах; тогда компания опубликовала заявление о том, что мэр
продался анархистам-социалистам  и  город  в  руках  иностранных  агентов,
вооруженных   бомбами.   Собственно   говоря,   компания   сама   являлась
"иностранным" агентом: здешний завод  был  только  одним  из  филиалов,  а
главная контора находилась в Нью-Йорке. Но сломить забастовку  без  помощи
Национальной гвардии компания не надеялась и поэтому не брезговала ничем.
   Забастовщики были обо всем осведомлены. Они сами следили  за  порядком,
чтобы не дать  солдатам  повода  выйти  из  казармы.  Только  в  обеденный
перерыв, когда машины останавливались,  они  собирались  густой  толпой  у
ворот. Мужчины и  женщины  подымали  над  головой  ребятишек,  протягивали
пустые обеденные  котелки,  стучали  по  ним  крышками,  топали  ногами  и
кричали: "Предатели, выходи!" От этого крика  Тэккеру  становилось  не  по
себе.
   Когда штрейкбрехеры в  первый  раз  услышали  эти  крики,  чуть  ли  не
четверть из них заявила, что лучше голодать, чем попасть в больницу, - они
бросили работу и ушли из  цеха.  А  компания  заявила,  что  она  заставит
Национальную гвардию выйти на улицу защищать верных хозяевам рабочих, хотя
бы  для   этого   пришлось   за   шиворот   вытащить   из   муниципалитета
анархо-синдикалиста мэра, этого красного атеиста-социалиста  с  бомбами  и
посадить его на штык.
   Весь нанятый компанией отряд заводской  полиции  получил  инструкции  к
предстоящей схватке. В полдень, когда снова наступил обеденный  перерыв  и
забастовщики у ворот снова зашумели, Тэккер, недавно принятый в  заводскую
полицию,  побежал  в  контору  к  Макгрэди.  Макгрэди  был  вице-президент
компании и заведовал личным составом. В прошлом офицер и участник войны на
Кубе,  он  из  Нью-Йорка  самолично  примчался  сюда  нанимать  охрану   и
руководить событиями - это напоминало ему добрые старые времена на Кубе.
   Тэккер бежал через цех. Мастер, взобравшись на помост, кричал:
   - Услышите  выстрелы,  не  волнуйтесь!  Стрелять  будут  в  воздух!  Не
волнуйтесь!  Выстрелы  испугают  забастовщиков,  и  они   разойдутся.   Не
волнуйтесь!!! Компания оберегает верных ей рабочих!
   Тэккер бежал ничего не слыша. Он выскочил на лесенку, ведущую в подвал,
где собиралась заводская полиция.
   Макгрэди,  оберегая  репутацию  компании,  решил  не  набирать  отпетых
городских громил.  Он  вербовал  учащихся  и  таких  парней,  как  Тэккер,
оставшихся без работы  и  готовых  на  все  ради  куска  хлеба.  Но  чтобы
облегчить  новичкам  первые  шаги,  он   присоединил   к   ним   несколько
профессионалов. Эти были за сержантов у Макгрэди, он снабдил их гранатами,
начиненными рвотным газом, новичкам роздал обрезки  водопроводных  труб  и
сказал:
   - Вперед, ребята! Оттеснить противника от ворот!
   Отряд кинулся через цех. Горстка людей, сдвоив ряды, быстро  проскочила
мимо побледневших штрейкбрехеров и бегом спустилась со ступенек крыльца во
двор. "Сейчас начнется смертоубийство", - думал Тэккер и решил  про  себя,
что участвовать в этом не станет, сейчас  же  откажется  и  уйдет.  Но  он
продолжал бежать вместе со  всеми.  Да  и  нельзя  было  не  бежать,  один
подталкивал  другого,  дилетантов  -  профессионалы,  а  профессионалов  -
Макгрэди. А  еще  где-то  в  подсознании  Тэккера  звучала  речь  хозяина,
обещавшего взять на работу  надежных  людей  из  числа  тех,  кто  поможет
подавить забастовку. А  Тэккер  в  то  время  ничего  так  не  желал,  как
постоянной работы. Жажда работы, страх и желание сбежать отсюда - все  это
вместе перекатывалось бесформенным клубком в его  мозгу,  когда  он  бежал
навстречу оглушительному и все нарастающему реву забастовщиков.
   - Предатели, выходи! - ревела толпа.  -  Предатели!  Предатели!  Давай,
выходи! Предатели - вон с завода!
   - Идем, идем! - заорал Макгрэди еще на расстоянии пятидесяти шагов.
   И тут Тэккер услышал выстрелы, четыре выстрела из окна третьего  этажа.
Никог