иной раз ужасные гадости, и всегда об одном и том  же.  О  чем  бы  он  ни
заговорил, о чем бы она ни заговорила, он всегда все  сведет  к  одному  и
тому же. Но это просто потому, что он болен, вот и все: вероятно,  у  него
лихорадка - оттого он весь дрожит, и рот у него иногда дергается и, верно,
он и пьет-то так много только для того, чтобы побороть нездоровье и  чтобы
ей было веселее с ним; а оттого, что он так много пьет,  он  нервничает  и
говорит гадости, и всегда об одном и том же.
   Дорис несколько раз принималась уговаривать Генри ехать  домой,  но  он
отказывался.


   В конце концов они зашли в ресторан, где даже джаз уже не  играл,  и  в
пустом зале сидело всего несколько человек.
   - Ну вот, теперь мы можем приняться за работу, - сказал Генри,  потирая
руки, и заказал двойную порцию коньяку.
   Дорис  взяла  меню  и  сказала,  что  хочет  чего-нибудь  поесть.   Она
собиралась поужинать во второй раз за эту ночь и во  второй  раз  заявила,
что ей можно не беспокоиться о своей фигуре.
   - Еда отнимает время у выпивки, - сказал Генри.
   Дорис внимательно изучала меню. К ее досаде, цены не были указаны.  Это
означало, что все  будет  стоить  втридорога,  но  Дорис  хотелось  знать,
сколько в точности.
   - Я, пожалуй, возьму порцию устриц и бифштекс с кровью, -  сказала  она
официанту.
   - А мне дайте виски, его хорошо запивать коньяком.
   - Вам гораздо полезнее было  бы  тоже  съесть  бифштекс,  вы  бы  сразу
почувствовали себя лучше, - сказала  Дорис  и  добавила,  кокетливо  надув
губки: - Ну, пожалуйста, ну, ради меня.
   Генри хмуро поглядел на ее пухлые  губы.  Потом  взял  себя  в  руки  и
улыбнулся.
   - Вы отлично знаете, что мне нужно,  чтобы  почувствовать  себя  лучше.
Ведь знаете, да?
   Официант постоял около них еще немного. Потом ушел.
   - Почему вы всегда говорите об одном и том же?  Почему?  -  воскликнула
Дорис.
   - Почему? - Генри, казалось, был озадачен. - А о чем же еще говорить?
   - Да вы говорите об этом все время. Как будто нарочно заставляете  себя
говорить.
   - Говорю и не делаю? - Он насмешливо заглянул ей в глаза. - Вы  на  это
жалуетесь? На то, что я говорю и не делаю? - Голос его звучал насмешливо и
нежно. Дорис посмотрела на него в упор и не отвела глаз. Лицо у  нее  было
испуганное, но решительное, робкое и в то  же  время  полное  ожидания,  и
Генри внезапно понял, что может сейчас наклониться к ней и поцеловать  ее,
и это будет ей приятно. Она будет сидеть очень прямо и сожмет губы, но все
равно это будет ей приятно, и, быть  может,  она  даже  влюбится  в  него,
по-настоящему влюбится, и тогда он узнает, что это такое. В первый  раз  в
жизни он будет знать, что есть девушка, которая по-настоящему  влюблена  в
него.
   Генри отвернулся. Насмешливая улыбка сбежала с его лица, и щеки  слегка
порозовели.
   - Вы знаете, почему я так говорю? - спросил он. - Я болен. Нет, не так,
как вы думаете... - Желание насмехаться,  не  покидавшее  его  все  время,
вдруг утихло, и он сказал, понизив голос: - У меня нарыв в мозгу,  и  гной
просачивается оттуда через рот.
   - Что такое? Ой! -  Дорис  даже  подскочила  на  стуле.  -  Ну  вот,  -
проговорила она обиженно, - опять вы шутите.
   - Нет, не шучу. - Генри почувствовал,  как  желание  насмехаться  снова
просыпается в нем. Он улыбнулся.  -  У  меня  воспален  мозг.  И  вы  тому
причина.
   - Бога ради, Генри, неужели вы  не  можете  быть  серьезным  хоть  одну
минуту?
   - Могу, - сказал Уилок. Улыбка сбежала с его губ. Он  перегнулся  через
стол и обеими руками обхватил лицо Дорис. - Могу, - повторил  он.  -  Могу
быть серьезным. - Он нежно подержал ее лицо в своих ладонях,  потом  нежно
поцеловал. Ее губы были жестки и неподатливы под его губами. - Я могу быть
очень серьезным, - сказал он и снова нежно ее поцеловал. Ее губы были  все
так же жестки и неподатливы.  Ее  тело,  наклоненное  к  нему,  было  тоже
неподатливо, и он прильнул к ее губам. Он целовал ее в губы и  чувствовал,
как они становятся мягкими и теплыми  и  оживают.  Ему  казалось,  что  он
держит в своих губах что-то живое, как сама жизнь. Словно он целовал ее не
в губы, а в самое сердце.
   - Не надо, - пробормотала она. Он  почувствовал  ее  дыхание  на  своем
лице. - Пожалуйста, не надо. - Она уперлась рукой ему в грудь, и он  сразу
выпустил ее и откинулся на спинку стула. Его лицо снова порозовело. Взгляд
был еще затуманен, но на губах уже играла насмешливая улыбка.
   Дорис сердито посмотрела на  его  насмешливо  улыбающиеся  губы,  потом
отвернулась и склонила голову над меню. Она боялась, что слезы выступят  у
нее на глазах, и не хотела, чтобы он их видел. Лицо ее вспыхнуло до корней
волос; Нижняя губа задрожала, и она прикусила ее.
   Генри невидящим взглядом смотрел на ее склоненную голову. С  минуту  он
ни о чем не думал. Потом, сделав над  собой  усилие,  вернулся  мыслями  к
Дорис. Он увидел  ямочку  у  нее  на  шее,  покрытую  рыжевато-золотистыми
волосками, и приложил палец к губам, а затем коснулся ямки.
   - Ай, ай! - воскликнул он. - Вот я опять поцеловал вас.
   Дорис вскинула голову. Генри все еще улыбался, но  теперь  улыбка  была
мягкая, и  Дорис  увидела,  что  глаза  стали  у  него  совсем  томные  от
усталости. У него был вид мальчика, который любит ее невинно -  как  любят
мать или няньку, - словно он любит ее, потому что жалеет.
   - Не смейте так со мной обращаться! - вскричала Дорис вне себя. -  Так,
точно я пустое место. Вы не имеете права. Я знаю, что я для вас ничто,  но
ведь и вы для меня ничто. Не забывайте этого, мистер.
   - Да неужели? - Он опять говорил насмешливо. - А я думал, мы будем, как
сестры. - Потом зуд насмешки снова утих. -  Я  обращаюсь  с  вами  так,  -
сказал он, - потому, что я вас боюсь, боюсь принять вас слишком всерьез.
   - Ну да, так  я  вам  и  поверила,  -  сказала  Дорис,  но  ее  большие
продолговатые, как виноград, глаза заискрились от удовольствия.
   - Правда, правда, вы полны опасности для меня, красоты и опасности.  Вы
захватите мою жизнь вашими губками, и я полюблю вас. А  зачем  мне  любить
вас? Какой смысл любить кого-нибудь?
   - Иногда о смысле думают после. А пока проводят время.
   - Да, после, чтобы дурачить самих себя. Но не  нужно,  не  нужно...  Не
нужно говорить об этом. Не стану я принимать вас всерьез. Нет, вы скажите,
чего ради позволю я себе влюбиться в вас?  Сейчас  вы  славная  девушка  -
красивые глаза и прочее... вообще красивая - я так  предполагаю,  вынужден
предполагать, ничего нельзя разглядеть... А если я  полюблю  вас,  что  вы
будете для меня? Дым - и больше ничего.
   - Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший!
   - Послушайте, - закричал  Генри  сердито,  -  это  уже  третий,  пятый,
десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но
теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне  бутылочку
коньяку, а я пока пойду попудрю нос.
   - Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший,  я  таких  еще
никогда не видала.
   Генри встал.
   - Ах, да перестаньте вы,  черт  побери!  -  пробормотал  он  тихо  и  с
раздражением.
   -  Ну  хорошо,  идите,  -  встревоженно  сказала  Дорис.  -  А   потом,
пожалуйста, съешьте что-нибудь - вот увидите, вам сразу  станет  легче.  -
Голос ее звучал просительно и нежно.
   Когда Генри вернулся,  коньяку  на  столе  не  было.  Дорис  ничего  не
заказала официанту.
   - Я, кажется, не просил вас опекать меня, - сказал  Генри.  -  К  черту
это! - Он подозвал официанта и сам заказал коньяк.
   Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с
устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и  наблюдал
за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке.
   - Вы как будто боитесь запачкать вилку, - сказал Генри.
   - Ну что вы еще скажете?
   - Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все.
   - Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила,  -  сказала  Дорис  и
рассмеялась.
   "Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за  столом,
- подумал Генри. - Впрочем, нет, нет, - думал он, - дело  не  в  ней,  она
хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не  мог.
Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда
на черной шелковой постели, он бы спросил ее: "Можешь ли ты  сделать  так,
чтобы я уснул, царица? Можешь?  Говори!"  Нет,  Дорис  хорошая,  лучше  не
найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то  безусловно  красивые.  Славная
девчоночка, и ножки славные... И все же Генри не  желал  ее.  Он  старался
расшевелить в себе желание. Он старался напиться так,  чтобы  забыть  все,
что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего  не  помогало.
Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни  мыслей,  ни  ощущений.  В
этом было все дело, и он понял,  что  пора  признать  себя  побежденным  и
сдаться. Тревога, наполнявшая  его,  сжигала  весь  алкоголь,  который  он
вливал в  себя,  испепеляла  все  картины,  которые  он  вызывал  в  своем
воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы  услаждать  взоры,  и
музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев - что видел  бы
он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое
собственное имя во всех газетах!
   Генри закрыл глаза. Одно краткое  мгновение  он  сидел  неподвижно,  не
думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в  его
груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг,  запустила  в
него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.
   - Дорис! - вскрикнул он. - Помогите мне!
   Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука  застыла
в воздухе.
   Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по  сторонам.  Рука
отыскала бутылку и вцепилась в нее.
   - Я хотел сказать - помогите мне разделаться с коньяком, -  пробормотал
он. - Не могу один покончить с ним.
   Дорис с сомнением смотрела на Генри, - крик, казалось, вырвался у  него
из самой глубины души.
   - Я надеюсь, что вы и пытаться не станете,  -  ответила  она,  наконец,
рассеянно. - "Если он хочет высказаться, пусть", - решила она  и  положила
устрицу в рот.
   Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь
в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение - беспокойно задвигались
и сомкнулись, - жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис  язык  и
небо. Этим-то и хороши устрицы - в этом  вся  прелесть.  "Нет,  -  подумал
Генри, - нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю
ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить
ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда
нанять официанта, чтобы он накачивал его  насосом,  а  когда  больше  лить
будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть  кто-нибудь
пнет его хорошенько в голову - так, чтобы он  потерял  наконец  сознание!"
Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны!
И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя
во всех газетах!
   Снова тревога комком начала  набухать  у  него  в  груди.  Он  поспешно
наклонился вперед.
   - Вы красотка, - сказал он  срывающимся  голосом,  торопливо  складывая
губы в улыбку... - Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим
прелестным ножкам.
   - Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь,  -
сказала Дорис. - Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было  бы
вам на пользу? - спросила она.  -  Вот!  -  Она  пододвинула  ему  вазу  с
крекерами, которые  подали  к  устрицам.  -  Суньте  кусочек  в  рот,  ну,
пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите,  только  пососите.
Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.
   Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу,  но  забыл  вынуть  ее
обратно. Его поразила одна мысль. Она наконец  проникла  в  его  сознание,
самая главная, кульминационная мысль; он боролся с ней все время и  влекся
к ней, и старался подавить ее в себе с той  самой  минуты,  когда  впервые
увидел Дорис.
   - Я всю жизнь делал то, что мне на пользу, - сказал он. -  Сегодня  мой
праздник. Сегодня я буду делать только  то,  что  мне  во  вред,  пока  не
покончу со всем на свете.
   - Ну что ж, вы стараетесь вовсю, на пять с плюсом.
   -  Да,  да,  правильно.  Для  праздника  нужно  разнообразие.  Не  хочу
хорошего, давай плохое, - Генри сдавленно рассмеялся. -  Апофеоз  пакости,
так сказать. Окунуться в пакость, зарыться в пакость с головой.
   Слова стремительно слетали с  его  языка,  и  за  ними  летели  обрывки
судорожного смеха. Но он не мог смехом прогнать засевшую в  голове  мысль.
Не мог спугнуть ее  нарочито  небрежными  словами  о  смерти.  Не  мог  ни
заглушить ее насмешками, ни подавить пошлостью, ни претворить  в  страсть.
На карту была поставлена его  жизнь.  Генри  вынул  из  кармана  деньги  и
показал их Дорис.
   - Видите? - сказал он. - Вот это приносит пользу, правда?
   - Если так их швырять, как вы, так не очень-то много будет пользы.
   - Неважно! - закричал он. - Считается, что деньги очень полезная  вещь,
самая витаминозная. Говорят, что  деньги  -  это  та  же  кровь.  -  Генри
пододвинул деньги к Дорис. Он растлил себя ради них.  Теперь  ее  очередь.
Когда она это сделает, это будет его поражением, потому что он отождествил
себя с ней, и это будет последнее  поражение,  которое  он  позволит  себе
перенести. После этого он пойдет домой и  немножко  посидит  один,  совсем
немножко посидит один, упиваясь своим поражением, воображая себя без гроша
в кармане, упиваясь своим одиночеством, а  потом,  потом...  а  потом  его
приятели скажут, что это совершенно непонятно - спьяну он, что ли, или это
приступ меланхолии, или еще что-нибудь в этом роде... иначе как  же  можно
убивать себя, когда загребаешь такие  деньги?  -  Возьмите  их,  -  сказал
Генри. - Быть может, вам будет от них больше пользы, чем мне.
   Дорис отшатнулась.
   - Берите их! Берите! - сказал Генри. - Ведь это то,  что  вам  от  меня
нужно, правда? Ведь вы считаете, что нашли простачка? Возьмите деньги.  Вы
правы. Вы еще не видали таких простачков, как я. Возьмите, пока я не отдал
их официанту.
   - Уберите ваши деньги, - возмущенно сказала Дорис.  -  Вы  меня  просто
оскорбляете.
   - Возьмите! - Генри судорожно сжал деньги в кулаке. Он еще не  понимал,
какая страшная  угроза  нависла  над  ним,  но  весь  дрожал  от  смутного
предчувствия беды, и деньги дрожали в его руке. -  Здесь  тысяча  долларов
или полторы, кажется так, не знаю точно, но  много,  очень  много,  у  вас
никогда в жизни столько не было. Если этого мало, вот, у меня есть еще.
   Генри бросил деньги рядом с тарелкой Дорис и полез во внутренний карман
пиджака. Отстегнув английскую булавку, он вытащил из  кармана  конверт.  В
яростном нетерпении, неловко, наискось разорвал конверт и  вынул  из  него
десять новеньких тысячедолларовых бумажек. Эти  деньги  были  отложены  на
случай бегства. Генри уже давно носил их при себе  -  с  того  дня,  когда
впервые подумал,  что,  быть  может,  ему  когда-нибудь  придется  уезжать
впопыхах. Он бросил и эти деньги поверх остальных.
   - Берите! - крикнул он. - Не будьте дурой. Это капитал, ваш капитал. Не
упускайте его только потому, что на вас люди смотрят.  Это  ваше  счастье.
Берите деньги и уходите отсюда. Как только вы  отсюда  уйдете,  некому  уж
будет смотреть на вас, а деньги при вас останутся.
   Дорис уже оправилась от изумления. Мысль ее лихорадочно искала  верного
пути. Надо взять у него деньги и приберечь их, пока  он  не  протрезвится.
Рискованно оставлять ему деньги, - он совсем пьян. Но, думала Дорис,  если
она их возьмет, что он тогда сделает? Кто знает, что он может выкинуть?  И
вообще, как он смеет, за кого он ее принимает, как он только смеет швырять
ей деньги в лицо! А если она не возьмет, как он к этому отнесется?  Больше
она выиграет, лучше это будет для нее? Не получит ли она тогда больше, чем
деньги, не получит ли она его самого? Взяв эти деньги, она сразу вычеркнет
себя из его жизни. В этом нет сомнений. Позволит ли он ей оставить  деньги
себе или выхватит их у нее в последнюю минуту -  все  равно,  после  этого
между ними все и навсегда будет кончено.
   - Не упускайте же такого случая, - кричал Генри, - только  потому,  что
вам неловко взять эти деньги! Только потому, что кто-то на вас  смотрит  и
подумает, что это нехорошо! Что вам эти люди? Вы их  никогда  в  жизни  не
видали. Даже если бы каждый из них был вашим отцом - что вам  за  дело  до
них? Вы сами по себе. Они посмотрят на вас одну минуту,  когда  вы  будете
уходить отсюда со своим богатством, и больше никогда  в  жизни  вы  их  не
увидите - и станете богатой. У вас будет целое состояние. Может быть,  вам
будет неловко одну минуту, одну-единственную минуту, пока  вы  дойдете  до
двери и скроетесь из глаз, - но только  и  всего.  Зато  потом,  до  конца
жизни, у вас будут деньги. И никому не будет  дела  до  того,  где  вы  их
получили и что сделали, чтобы  их  получить.  Да  и  что  вы  сделали?  Вы
подобрали их - вот и все, и ушли с ними - вот и все. А  если  бы  даже  вы
сделали что-нибудь похуже, кому до этого дело? Все будут восхищаться  вами
и уважать вас за то, что у вас есть деньги, - все, весь мир, все  люди  во
всем мире, ваш отец, все, все, весь мир. Берите! Берите, говорят вам!
   Дорис прикрыла деньги ладонью, словно боясь, что они разлетятся или что
Генри от волнения нечаянно смахнет их со стола.
   - Смотрите, как бы я и вправду не взяла, -  сказала  она.  -  Пожалеете
после.
   - Если вы возьмете... если только вы возьмете... я буду любить вас  всю
жизнь! Я правду говорю. Я буду любить вас всю жизнь. Возьмите  их!  Дорис,
как мне сказать вам так, чтобы вы поверили, чтобы вы поняли? Это  же  ваша
судьба,  решающая  минута  вашей  жизни.  Берите  деньги.  Ну,   подумайте
хорошенько, Дорис. Ведь это ваша судьба решается, и такого  случая  больше
не будет никогда, никогда, проживи вы хоть сто лет.
   - Следовало бы запретить вам иметь при себе столько  денег,  -  сказала
Дорис. Она приподнялась  и,  перегнувшись  через  стол,  стала  засовывать
деньги в боковой карман Генри.
   Он сидел неподвижно, выпрямившись, глядя прямо перед собой  и  не  видя
Дорис. На одно мгновение ее волосы почти коснулись его  лица.  Они  словно
вплелись в его мысли, и он почувствовал их запах и запах ее духов и пудры,
и ощутил ее дыхание.
   - Вы должны были взять эти деньги, - устало сказал он тихим и  грустным
голосом.
   Дорис опустилась на стул и расправила скатерть.
   - А теперь, - сказала она,  -  извольте  съесть  что-нибудь  -  хороший
кусочек мяса или еще что-нибудь вкусненькое, что вы любите.
   Генри сидел и смотрел на Дорис. Он внезапно растерялся и не  знал,  что
делать дальше. Он раздел себя догола. Ему хотелось  спрятаться  от  самого
себя и от Дорис, и он не знал, как это сделать. Мучительный  стыд  рассеял
на мгновение хаос мыслей и чувств, клокотавших в нем. Он медленно  опустил
голову.  Какой  дрянной,  дешевый  спектакль  разыграл  он  перед   Дорис,
пронеслось в его уме. Он медленно стал клониться вперед,  опустив  голову,
словно падая; он склонялся все ниже и ниже, пока его голова  не  коснулась
стола и не легла  рядом  с  крекерами.  Опять  театральщина,  подумал  он,
дешевый эффект. Больше он  уже  ничего  не  думал.  Все  мысли  и  чувства
затонули в звоне и гуле, который стоял у него в голове.
   Дорис немного подождала,  потом  положила  руку  ему  на  затылок,  еще
немного подождала и нагнулась к его уху.
   - Вам нужно  пойти  домой  и  выспаться,  -  прошептала  она  и  слегка
встряхнула его.
   Генри не шевельнулся. Он прислушивался к оглушительному  звону  и  гулу
своих мыслей.


   Дорис  вынула  пудреницу,  похлопала  пухов