рое, что оно рвалось из него, как стон. Джо спрятал телефон, запер ящик
на ключ и вышел из кабинета. Он знал:  сейчас  позвонит  Уилок  -  захочет
удостовериться, что налет будет сделан именно на банк  Лео.  А  Джо  не  в
состоянии был признаться сейчас в этом Уилоку. Нет, только не  сейчас.  Он
просто не в состоянии был сказать кому-нибудь,  что  натравил  полицию  на
родного брата, хотя бы и сделал это для его же пользы.
   - Если будет звонить Уилок, - крикнул он Рудди, проходя через  комнату,
- скажите ему, что я не мог больше ждать. Завтра утром  я  так  или  иначе
буду у него в конторе.
   Гонзаго и Корделес обратили к нему свои смуглые, мясистые,  улыбающиеся
лица и приветственно закивали. Джо не мог принудить себя  ответить  на  их
приветствия. Ему хотелось плюнуть в их мерзкие рожи. Он  быстро  вышел  из
комнаты.
   Спускаясь по лестнице, Джо услышал, как  в  конторе  зазвонил  телефон.
"Уилок", - подумал Джо. Он спустился с лестницы почти бегом, на  цыпочках,
стараясь не шуметь, но, добежав до дверей, не вышел на улицу, а  спрятался
под лестницу и притаился там, в сыром, пахнувшем  погребом  полумраке.  Он
слышал, как дверь конторы открылась и Рудди крикнул: - Джо, эй, Джо! Джо!
   Джо не ответил. Густой бас Рудди  перекатывался  у  него  в  ушах;  его
охватила дрожь. "Какого черта я боюсь Уилока!" - подумал Джо. Он посмотрел
на дверь, ведущую в погреб, ощутил обступавший его со всех сторон мрак,  и
дрожь его утихла. Потом он  услышал,  как  дверь  наверху  закрылась.  Джо
заметил, что краска на двери  погреба  потрескалась,  вздулась  и  кое-где
облупилась. Это напомнило ему трубу парового отопления, которая  проходила
под потолком в квартире у Лео. Он знал из телефонной книжки, что Лео живет
на старом месте.
   "Лео еще поблагодарит меня когда-нибудь, - подумал Джо.  -  Я  расскажу
ему, как я тут стоял, и он пожмет мне руку и скажет спасибо за то,  что  я
ради него вытерпел".
   Он подождал еще, чтобы дать Рудди время выглянуть в окно, увидеть,  что
его нет на улице, и сказать Уилоку, что Джо только сейчас ушел.  Потом  он
вышел из подъезда.



        "2"

   В помещении 2Ф дома N_92-53 на Эджком авеню  было  шестнадцать  штатных
работников: десять сортировщиков, которые подбирали лотерейные  билеты  по
номерам и ставкам и получали за это  по  17  долларов  в  неделю,  и  пять
счетоводов; шестнадцатый  совмещал  должность  бухгалтера  и  управляющего
конторой.
   Счетоводов было так много потому, что на каждого контролера  открывался
отдельный счет. Три счетовода получали по 21 доллару  в  неделю,  а  двое,
умевшие работать с арифмометром и  вести  книги,  -  по  23  доллара.  Они
проверяли счета контролеров и ежедневно составляли для  хозяина  баланс  -
сколько продано билетов и сколько выплачено выигрышей. Ведомости  по  всем
прочим операциям,  а  именно:  гонорары  адвокатам,  поручителям,  штрафы,
расходы  на  подарки,  взятки,  подкуп  полиции  составлялись  Эдгаром   и
хранились в личной конторе Лео. Кроме самого  Лео,  счетоводов  и  юриста,
помогавшего представлять сведения о доходах и расходах, никто  никогда  не
видел ни одной бухгалтерской книги Лео.
   Семь  сортировщиков  из  десяти  были  женщины:  итальянки,  испанки  и
негритянки. Все они были уже не молоды, и у каждой была семья. Раньше  они
работали домашней  прислугой,  либо  служили  уборщицами  в  конторах  или
отелях. У Лео они были свободны  по  утрам  и  могли  посвящать  эти  часы
хозяйству, а вечером поспевали домой вовремя, чтобы уложить  детей  спать.
"Чистая" работа в  конторе  казалась  им  верхом  блаженства,  а  короткий
рабочий день - просто каким-то даром небес.
   Смуглого, веселого, кудлатого сортировщика по  имени  Джузеппе  Рицицци
все звали попросту Джус. Это был рослый малый, спереди, сзади  и  с  боков
равномерно обложенный тугим слоем жира. Он работал шофером такси,  пока  в
один дождливый вечер его машина не кувыркнулась с набережной прямо в воду.
Погода стояла холодная, и все окна в машине  были  закрыты.  Когда  машина
погрузилась в черную воду, Джус не  смог  открыть  дверцы.  Давление  воды
заперло ее, как на замок.
   Джус всей тяжестью налег на дверцу;  он  колотил  по  ней  кулаками,  и
плечом, и головой, но дверца не поддавалась. Это было так  же  бесполезно,
как биться головой об стену. Снова и снова налегал он  на  дверцу,  каждый
раз обрушиваясь на нее всей своей тяжестью.  Из  груди  у  него  вырывался
храп, точно у загнанной лошади. Он чувствовал, как мускулы дрожат  у  него
на взмокшей спине.
   Кругом было тихо. Слышались только глухие удары тела о дверцу и тяжелое
дыхание, со свистом вырывавшееся из горла Джуса, когда  он  отскакивал  от
дверцы, чтобы с новой силой на нее обрушиться. Джус слышал  это  и  слышал
еще журчание воды - черной воды, покрытой черной пеной, - фонтаном  бившей
из-под переднего стекла и узенькими струйками просачивавшейся из-под пола.
Джус навсегда запомнил эти звуки,  а  также  страшный  гул  в  голове,  от
которого, казалось, вот-вот лопнет череп. Этот гул не стихал ни на минуту.
Внезапно Джус вспомнил про окно. Он лег на сиденье, поднял ноги  и  ударом
каблука вышиб стекло. Через несколько секунд он уже выбрался из  машины  и
целый и невредимый вынырнул на поверхность.
   Но, когда Джус снова захотел взяться за свою работу, оказалось, что это
ему не под силу. Он мог еще кое-как заставить  себя  сесть  в  машину,  но
пробыть в ней больше минуты был не в  состоянии.  Это  открытие  озадачило
его. Приключение само по себе  не  причинило  ему  особого  вреда.  Слегка
побаливало плечо, да на больших мясистых руках кое-где была содрана  кожа.
Кроме этого, никаких повреждений не было. Джус даже не простудился. Он был
все  тот  же  здоровенный  малый,  не  знавший,  что  такое  болезнь   или
недомогание. Однако стоило ему сесть в машину, - а иной раз это  случалось
даже и в лифте или когда он, вернувшись ночью домой, входил в неосвещенный
подъезд, - как его охватывала дрожь, и он чувствовал удушье. Он вовсе и не
вспоминал о том, что было с ним тогда в машине, - нет, просто в  глазах  у
него темнело, и ему начинало казаться, будто он тонет. Нужно было выйти из
машины, чтобы это прошло. Он выскакивал на тротуар и стоял, дрожа, весь  в
поту, с побелевшим лицом, а потом ему становилось  стыдно,  и  он  начинал
смеяться и думал: "Ишь ты - хуже бабы!"
   Другим сортировщиком был старый мексиканский индеец, в  жилах  которого
текла и белая кровь, и черная, и красная, и бурая,  и  желтая.  Звали  его
Педро Молинас. В нем скрестились все расы, от  нордической  до  малайской.
Может  быть,  это  делало  его  речь  такой  бессвязной.  Он  был   худой,
долговязый, с рыжеватыми усами на темнокожем с  медным  отливом  лице.  Не
будучи силен в английском языке, он вместе с тем был весьма словоохотлив и
любил рассказывать про себя  длинные  истории.  При  этом  он  приходил  в
непомерное волнение, так как никто не понимал его, и слова вылетали у него
изо рта вперемежку с шипением, свистом и брызгами слюны.
   Он рассказывал всем, что у него есть жена и "штук пять-шесть  ребят"  в
Мексико и еще одна жена и "штук шесть ребят" в другом месте, в которое  он
тыкал пальцем на карте. Выходило, что это Галвестон.  Потом  он  добавлял,
что у него есть еще жена с детьми в Канзасе и что он очень скучает по  ним
здесь, в Нью-Йорке, и подыскивает себе четвертую жену,  чтобы  она  родила
ему  еще  пять-шесть  ребят.  Он  предлагал  по  очереди  всем   женщинам,
работавшим в конторе, выйти за него замуж. При этом он тыкал пальцем через
стол, обращаясь к очередной избраннице, и заявлял во всеуслышание: - Ты со
мной спась, спась, буди хасоси дити.
   Никто не принимал его слов всерьез, однако он не думал шутить.  Тем  не
менее, когда все начинали смеяться, он  смеялся  тоже,  радостно  переводя
взгляд  с  одного  смеющегося  лица  на  другое,  и   его   черные   глаза
поблескивали, как вода на  солнце.  У  него  была  привычка  приговаривать
"Ай-ай" при всякой неожиданности; из-за этого и потому, что  у  него  было
так много жен и детей, а также потому,  что  его  звали  Педро,  ему  дали
кличку Пай-ай.
   Имя третьего сортировщика было Уильям Ксавье Мидлтон, и все  звали  его
мистер  Мидлтон.   Это   был   пожилой   человек   незлобивого   вида,   с
медлительно-гнусавым голосом и добродушным смехом. Его речь  журчала,  как
неторопливые переборы гитары. У него  были  седые  волосы,  розовое  лицо,
твердая неспешная поступь, и с виду ему казалось не больше пятидесяти лет,
а на самом деле стукнуло уже шестьдесят два.
   Почти всю свою жизнь мистер Мидлтон проработал  телеграфистом  и,  хотя
никогда  не  был  достаточно  искусен,  чтобы  занимать  эту  должность  в
маклерских конторах в периоды биржевого ажиотажа и получать 100 долларов в
неделю, он все же любил свою работу и даже  гордился  ею.  Когда  аппараты
телетайп, управляемые мальчишками и девчонками за 25  долларов  в  неделю,
начали получать все большее распространение и среди телеграфистов стали  с
тревогой поговаривать о том, что  аппарат  Морзе,  пожалуй,  скоро  совсем
выйдет из употребления, мистер Мидлтон не пожелал тревожиться попусту.
   - Дурные мысли вредят пищеварению и работе почек, - заявил он. И еще он
говорил так: - Что толку зря думать?  Думай  не  думай  -  это  ничему  не
поможет и ничему не помешает. Зачем же голову ломать?
   И вместо того, чтобы тревожиться по поводу  телетайпа,  который  грозил
лишить его работы, мистер Мидлтон  стал  тревожиться  о  своей  руке.  Ему
приходилось видеть, как с некоторыми телеграфистами случалась такая  беда.
Никто  толком  не  знал,  в  чем  тут   дело,   но   рука   вдруг   теряла
чувствительность и не могла больше работать на аппарате. С виду рука  была
как рука. Боли не было. Опухоли не было. Человек  мог  делать  этой  рукой
любую работу. Только точки и тире рука уже не могла выстукивать с  прежней
скоростью. Мистер  Мидлтон  работал  правой  рукой;  теперь  он  приучился
работать левой.
   Наловчиться  выстукивать  левой  рукой,  после  того  как   всю   жизнь
выстукивал правой,  было  нелегкой  задачей  для  человека  его  возраста.
Мистеру Мидлтону минуло к  тому  времени  уже  пятьдесят  девять  лет.  Он
отказался от покера по пятницам, и от кино по субботам,  и  от  партии  на
бильярде у Бойла по средам, и все  вечера  проводил  за  аппаратом,  учась
работать левой рукой. Через полгода он овладел  этим  искусством.  Он  мог
работать  любой  рукой  одинаково  быстро.  И  вдруг   его   правая   рука
забастовала. Если бы  мистеру  Мидлтону  сказали,  что  это  произошло  от
самовнушения, он бы ответил, что это пустые  бредни.  Просто-напросто  его
предчувствие сбылось. Он не был удручен. Он предугадал надвигавшуюся  беду
и сумел вовремя к ней подготовиться, и ему было даже отчасти приятно,  что
эта долгая, утомительная подготовка не пропала даром.
   Никому из его товарищей-телеграфистов тоже не приходило в  голову,  что
рука мистера Мидлтона, быть может, никогда бы не вышла из строя,  если  бы
он не внушил себе, что так будет. Все в один голос  говорили,  что  старик
хитер, как бес, уж его-то врасплох не застанешь; а кое-кто даже последовал
его примеру и начал учиться передавать левой рукой. Им  тоже  впоследствии
не пришлось раскаяться в своей дальновидности: и у них правая рука  вскоре
вышла из строя.
   Мистер Мидлтон считал, что его левая рука не сможет служить ему так  же
долго, как правая. Правая рука продержалась сорок  два  года.  Левая  рука
была слабее правой, но ее, конечно, хватит лет на двадцать, а больше  ему,
пожалуй, и не  нужно.  Однако  не  прошло  и  года,  как  его  левая  рука
забастовала так же, как и правая.
   Мистер Мидлтон вытягивал руки и глядел на них. Это  были  старые  руки.
Они немало поработали в свое время, но все еще были розовые и  пухлые,  не
такие узловатые клешни, как у других стариков. "Даже в голову  не  придет,
что между правой и левой рукой может быть такая разница", -  думал  мистер
Мидлтон.
   Среди счетоводов, работавших в конторе, были две  негритянки.  Одну  из
них звали Делила Лаури. Имя это ее родители выбрали за  благозвучность,  и
оно было такое же нежное, как она сама. Делила Лаури  окончила  колледж  и
получила диплом педагога,  однако  преподавательской  работы  для  нее  не
нашлось. Она занималась по утрам, надеясь получить университетский диплом.
Ей казалось, что если у нее будет еще один диплом, более внушительный, то,
может  быть,  министерство  просвещения  не  отвергнет   ее,   когда   ему
понадобятся учителя. Вторую негритянку-счетовода звали  Коринна  Андерсон.
Это была невысокая коренастая женщина с  пышными  формами;  до  того,  как
попасть к Лео, она работала в ресторане -  сначала  официанткой,  а  потом
кассиршей.
   Еще два счетовода были  кубинцы  -  маленькие,  живые,  черноглазые,  с
черными как смоль волосами. Оба они были музыкантами, пока распространение
"консервированной" музыки не лишило их заработка. Они были похожи друг  на
друга, как родные братья, но встретились впервые лишь в  конторе  Лео.  Им
очень хотелось поставить водевильный  номер,  и  часто,  улучив  свободную
минуту, они забивались в угол и  начинали  придумывать  куплеты,  шутки  и
разные смешные трюки. Они увлекались и веселились от души, совсем  забывая
о том, что водевиль сейчас не в моде.
   Пятый  счетовод  был  ирландец  -   невысокий,   полный,   рыжеволосый,
веснушчатый и задиристый. Звали его  Фрэнсис  Мюррей.  Ему  было  лет  под
тридцать, и по окончании средней школы он переменил  с  десяток  случайных
профессий,  причем  самой  устойчивой  его  должностью   оказалось   место
юнги-рассыльного на борту океанского парохода, где Фрэнсис  прослужил  два
года. Он полюбил море - главным образом потому, что на пароходе обрел  для
себя дом, и дом этот был далек от мира с его треволнениями. Всякий раз как
Фрэнсис попадал на сушу, его начинали одолевать житейские заботы,  но  вот
он шел к себе на пароход, и тот уносил его прочь. Он, может быть,  никогда
бы и не расстался с морем, если бы не его  непокладистый  характер.  Когда
старшим над рассыльными был назначен  вместо  него  другой  юнга,  Фрэнсис
Мюррей обиделся и ушел с судна.
   Фрэнсис Мюррей нравился Лео. Лео посоветовал ему  изучить  какое-нибудь
ремесло или подыскать себе такую работу, которая открывала бы  перспективы
на будущее. В конце концов Мюррей решил  стать  полисменом.  Лео  дал  ему
денег, чтобы оплатить обучение,  и  вот  в  понедельник,  за  три  дня  до
праздника Благодарения 1934 года, Мюррей сдал  выпускные  экзамены  и  был
зачислен в список кандидатов на занятие вакантной должности полисмена.
   Лео сделал совсем неплохой бизнес, взяв к себе  в  сортировщики  бывших
служанок и уборщиц. Они радовались своей работе и были ему благодарны.  Но
Лео взял их не потому, что это был хороший бизнес. Просто  ему  нравилось,
что они будут довольны и благодарны ему и смогут  больше  времени  уделять
своим детям.
   Они рассказывали ему о своих домашних делах, и, если кто-нибудь у них в
семье заболевал, Лео не скупился на  лишние  пять  долларов,  всякий  раз,
впрочем, предупреждая, что это должно  остаться  в  тайне,  иначе  каждому
захочется тоже получить пять долларов. Но весть  о  его  щедрости  тут  же
облетала контору. Ибо если  счастливица  и  держала  язык  за  зубами,  то
достаточно было поглядеть  на  ее  лицо.  Однако  никому  и  в  голову  не
приходило злоупотреблять добротой Лео.
   Одна из итальянок бросилась однажды  перед  Лео  на  колени  и  покрыла
поцелуями его руку за то, что он дал ей пять долларов. Он  подскочил,  как
ужаленный, но все же это было ему приятно.  Он  чувствовал,  что  все  они
любят его на свой лад, и они действительно его любили.
   Лео восхищала  простодушная  незлобивость,  с  которой  мистер  Мидлтон
принимал обрушившееся на него несчастье, и он время от времени угощал  его
сигарой. Он неоднократно с сочувствием  выслушивал  историю  автомобильной
катастрофы Джуса и однажды велел Эдгару снять с автомобиля  дверцу,  чтобы
испробовать - не поможет ли это Джусу усидеть в машине. Но это не помогло.
Лео также очень жалел Делилу и втайне гордился тем, что  у  него  работают
люди, окончившие колледж. Он нашел ей несколько  частных  уроков,  которые
она давала утром по субботам, когда у нее не было занятий на курсах.  Если
у нее будет достаточно учеников, она  сможет  бросить  работу  в  конторе,
сказал он.
   - Но мне нравится работать у вас, - сказала Делила.
   - Такая красивая девушка, да еще окончившая колледж! Стыд и позор,  что
для вас до сих пор не нашлось настоящей работы!
   Делила так просияла, что Лео почувствовал себя неловко.
   Но когда в конторе что-нибудь не ладилось, Лео говорил себе:  "Это  все
оттого, что я набрал на работу калек. Я всем  желаю  добра,  кроме  самого
себя". С тех пор как Лео занялся лотерейным бизнесом, нервы у него  совсем
расходились, и он легко раздражался.
   Однажды ему совершенно отчетливо показалось, будто он стоит перед самим
собой и в самого себя тычет пальцем. В  подсчетах  была  допущена  ошибка,
которая обошлась ему в 100 с лишним долларов. "Тебе нравится корчить  Деда
Мороза? - кричал он на самого себя. - Валяй, ублажай своих калек, пока  не
свернешь себе шею!" Он даже видел, как сверкал рубин на  маленьком  жирном
мизинце, когда он тыкал в самого себя пальцем.
   Это было страшное видение.  Лео  уставился  прямо  перед  собой  широко
раскрытыми  глазами.  Вся  злость  мгновенно  с  него  соскочила,   словно
испугавшаяся лошадь - рванулась и ускакала, так больно лягнув его,  что  у
него перехватило дыхание. В конце концов он решил, что это  был  сердечный
припадок, вызванный волнением. Должно быть, он  несколько  мгновений  был,
как мертвый, а призрак, стоявший перед ним и кричавший на него,  вероятно,
была его душа. Да, да, несколько секунд он был мертв и видел свою душу,  а
потом сердце справилось с припадком и опять заработало.
   После этого Лео старался держать свой гнев  в  узде.  И  поднимался  по
лестнице очень медленно, чтобы не натрудить сердце.


   Был, однако, в конторе один человек, которого Лео не сумел  расположить
к себе и чью преданность он не сумел завоевать. Фредерик И.Бауер,  главный
бухгалтер и управляющий конторой, работавший на жаловании в 25 долларов  в
неделю, вообще был не из тех людей, которым свойственны чувства симпатии и
преданности. Он, как и Лео, страдал  от  неуверенности,  но  Лео  за  свою
деловую жизнь успел приобрести опыт в общении с людьми, которого у  Бауера
не было. Поэтому его обычно  недолюбливали.  Про  него  говорили,  что  он
слишком скрытен, держится особняком, никогда не пошутит и  вообще  человек
скучный. На самом же деле беда была не в  том.  Просто  Бауер  так  привык
получать отпор, что не отваживался подойти к кому-нибудь с открытой душой.
   В 1934 году Бауеру было тридцать лет. Он был высок ростом, с нездоровым
пятнистым цветом лица, отчего кожа его на первый взгляд казалась прыщавой.
Густые светлые волосы были коротко острижены над  висками,  что  придавало
голове квадратную форму. А на макушке волосы были гладко прилизаны  и  так
блестели, что напоминали мокрую клеенку. Глаза у Бауера были  голубые,  но
за квадратными, в золотой оправе очками казались бесцветными. Телом он был
костляв. Вообще по наружности он более всего  походил  на  немца-механика,
принарядившегося ради праздника.  Однако  он  никогда  не  носил  рабочего
комбинезона. До того, как поступить к Лео, он много лет работал  в  другой
конторе. Лео нашел его там же, где  и  мистера  Мидлтона  -  в  бильярдной
Бойла.
   Кризис лишил Бауера работы в конторе скобяной компании. Бауер знал  Лео
как  одного  из  завсегдатаев  Бойла,  и  хотя  Лео   почитался   там   за
"бизнесмена", Бауер догадывался, что он из "рэкетиров". Бауер был у  Бойла
и слышал, как Лео нанимал на работу мистера Мидлтона, и не сомнев