ега водоворот традиционной бытовой пошлости такого
рода моментально затянул на дно: мы должны были  напиться  и  лечь,  как
говорится, на грунт. Чего греха таить, как водится в самый  неподходящий
момент у  нас  в  носовом  отсеке  взрывалась  устаревшая  торпеда,  уже
неоднократно  перед  тем  шмякнутая   об   бетон   скользкого   причала.
Отвратительный   окислитель   неполноценной   общественной    мысли    и
неуправляемых  разумом  эмоций  вызвал  огонь  и  пламень  -  его   было
необходимо  срочно  и  основательно  залить.  Мы,  как  многострадальный
"Курск"  пускали  пузыри,  не  в  силах  всплыть,  но  все  же  сохраняя
достоинство отборных рыцарей отечества, пославшего нас без отдыха, прямо
с боевого дежурства, развлекать элиту и толстосумов. Потому мы не  стали
предаваться житейским воспоминаниям наспех, а сперва быстро и примитивно
сервировали  стол  в  большой  комнате,  служащей  мне  одновременно   и
гостиной, и столовой, и рабочим кабинетом.  Конечно,  сперва  мы  залили
воспаленный ум и рваную душу стаканом охлажденного джина с тоником в той
пропорции, в которой стали бы смешивать эти два волшебные напитка старые
английские пираты, времен досточтимой английской королевы Елизаветы.  Но
для того надо было быть уверенным, что в те  времена  умели  готовить  и
газировать "Тоник" прямо  там  -  на  морских  пиратских  судах,  сплошь
парусниках, с деревянными корпусами и таким же рангоутом.  Не  известно,
как это делали пираты, но нам  помогала  цивилизация:  мы  пили  джин  с
отменным газированным лимонным тоником уже  по  второму  стакану  и  все
больше чувствовали себя, если уж не морскими разбойниками, то  "летучими
голландцами" точно. Казалось, что королева-девственница Елизавета I  уже
наградила нас,  как  и  старика  Дрейка,  монаршей  милостью  и  званием
адмирала флота Ее Величества. А мы ей в дар - просто так, легким броском
с поклоном - подарили испанское золото, отнятое  в  скоротечном  морском
бою. Все это был типичный  "натуральный  обмен",  от  которого  стыдливо
отворачивались чванливые хранители законов.
   Мысли и фантазия наши устремлялись в вышину  также,  как  и  "круглое
дерево" рангоута - мачт, стеньг, гафелей, бушприта и  так  далее…  Мысли
были немножко пьяные, они неслись в обнимку  с  фантазией,  -  это  было
сплетений и полет двух девственниц, таких же загадочных, как и  королева
Елизавета… Мы тут же вспомнили и о своих нынешних красавицах - но  их-то
точно было никак нельзя назвать девственницами -  и  мы  хором  выразили
сожаление по этому поводу!.. Разочарование пришлось закрепить еще  одним
стаканом джина. Вот тогда-то и скользнула мысль в сторону моей  недавней
работы в одном забавном Фонде, как  мы  его  величали  в  тесном  кругу,
обязательного медицинского грабежа. Мы даже состряпали ему  аббревиатуру
- ФОМГ. Получался почти что Фома, теперь оставалось найти и Ярему, тогда
складывалась "сладкая парочка". Такие единения намечались и в  структуре
нашего  фонда.  Только  мои  мысли,  взяв  за  руки  события,  почему-то
выстраивались в детективный  ряд,  значение  логики  которого  неуклонно
продвигалось к абсурду…
   Я начал как бы от  печки,  то  есть  от  анализа  движения  огромного
количества "муравьев", ежедневно совершавших суетливую деятельность,  не
приносящую никакой  пользы.  Сторонний  наблюдатель  мог  подумать,  что
муравьи - это скопище  пустых  женщин.  Их  собрали  в  том  странном  -
чуть-чуть не сказал "сраном"! - фонде, как в муравейнике, вроде  бы  для
того, чтобы обеспечивать общее движение к  прогрессу.  "Пустота"  женщин
была связана вовсе не с отсутствием у них интеллекта, а  только  с  тем,
что их  принуждали  лить  воду  своего  труда  на  мельницу,  пытавшуюся
крутиться без "руля и ветрил". Они и сами не понимали, для чего  их  там
содержат в таком количестве и зачем, собственно говоря, организован весь
этот фонд,  поедающий  страшно  много  средств,  но  никакого  толку  не
приносящий здравоохранению и  жителям  города.  Тем  не  менее,  женщины
держались   за   свое   рабочее   место,   продолжая   творить    что-то
неопределенное. Иначе и быть не могло: в  социально-генетическом  смысле
наши  телки  представляли  собой  ту  пролетарскую   пену,   которую   в
семнадцатом году  взбаламутили  большевики  и  подняли  на  поверхность.
Теперь из нее  одинаково  легко  отстаивалась  заурядность,  авантюризм,
карьеризм, своекорыстия - качества вообщем-то типичные  для  общества  с
кардинально нарушенной стратификацией.
   Причин тут много. Но  главная  состояла  в  том,  что  администраторы
высокого уровня перестарались в перестроечных преобразованиях. Все фонды
подобного рода как бы являли  собой  организмы,  хорошо  подходящий  под
термин, введенный еще Ильфом и Петровым в обиход простецкого  советского
человека.  "Жертва  аборта"  -  вот  то   организационное   кредо,   что
доминировало в данном случае. В отдельных своих частях ФОМГ  представлял
собой заурядный гадюшник,  питающийся  красивой  выставочной  версией  -
напоминанием о "рыночных отношениях" во всех сферах нашей жизни,  в  том
числе и в здравоохранении.
   Для  поддержания  особого  этикета  дирекция,  например,  завела  для
внутреннего потребления Акульку-хромоножку,  сновавшую  там  и  сям  для
сбора сплетен - компромата  на  сотрудников.  Женщина-наутофон,  подавая
сигналы из светлого прошлого в  туманное  завтра,  имела  еще  и  разные
глаза: один смотрел на запад, другой - на восток. Это ей было  наказание
от Бога за постоянной  подглядывание,  доносительство  и  предательство.
Акулька в прошлом постигала науку кораблестроения в институте  инженеров
водного  транспорта,  но,  выйдя  на  пенсию,  решила   причалить   свой
потрепанный, вечно коптящий буксир к обшарпанному пирсу здравоохранения.
Ей кто-то подсказал, что  с  боку  у  припека  основательно  вымученного
здравоохранения города образовалась тайная  синекура  ФОМГ.  Здесь  было
легче "срубить по легкому" длинный рубль, а на гниль и  запах  застойных
вод бюрократизма уже никто не обращал внимания. Акулька быстро  взяла  в
толк, что алгоритм ее деятельности прост, как похоронные дроги. Не  надо
думать и вспоминать про совесть  и  честь:  вылизывай  обувь  и  задницы
администрации и совершенно не  заниматься  вопросами  медицины.  Акулька
настолько поднаторела в делах не праведных,  что  свободно  вписалась  в
ансамбль еще нескольких стареющих курв  и  климактерических  психопаток,
перекашивающих налево всю деятельность фонда. Они как придонные бактерии
и простейшие поедали бюджетные средства, оставляя после себя горы гумуса
и подтирочной бумаги.
   Не надо думать, что все женщины фонда отличались  ущербностью:  вовсе
нет! Женщина - вообще существо, украшающее  жизнь.  И  за  движением  по
коридорам многих из них я  наблюдал  с  удовольствием.  Однако  меня  не
покидало ощущение того, что интеллектуальное соитие с любой из них, даже
если и приведет к беременности, то она  закончится  выкидышем.  Какой-то
злой рок, словно смог над Англией или над Москвой летом 2002 года, висел
над фондом. В атмосфере ФОМГа ощущался явный перебор  углекислого  газа,
тяжелой воды и суетной интриги.
   Изредка встречаясь с нашим "буксирчиком" в коридорах-затонах фонда, я
почему-то испытывал некоторое смущение мужского естества, понять  истоки
которого мне пока не удавалось. Толи здесь возникал эффект, озвучиваемый
словами: "Эх, люблю безобразия!" Толи действовали флюиды  какой-то  иной
формы разврата. Но вот однажды наступило прояснение  и  моего  коварного
сознания: я увидел Акульку, как говорится,  со  стороны  жопы,  то  есть
сзади, а потом панорама, словно сельская пилорама, немного  развернулась
и в профиль. В фас, честно говоря, на  нее  уже  смотреть  не  хотелось,
поскольку меня  сильно  озадачивают  пациентки  с  косыми  глазами,  мне
кажется, что они видят все не так как надо. Тем не менее,  я  неожиданно
почувствовал в телесных гранях "буксирчика"  -  достаточно  порыхлевших,
естественно,  -  что-то  знакомо-миловидное,  умозрительно  уводящее   в
далекое прошлое. И я испугался нахлынувших  реакций:  они  вели  меня  к
далекому юношескому пороку…
   Пришлось основательно порыться в памяти: о Боги!.. я вдруг выволок из
"тьмы веков" на поверхность  моей  неустроенной  жизни  зыбкое  видение.
Пришли ко мне в гости институтские годы. Тогда я - студент  медицинского
института -  постигал  глубину  жизни  естественными  способами.  Короче
говоря,  сознаюсь  прямо,  чтобы  не  тянуть  кота  за   хвост…   Тестис
подсказали: был в моей жизни еще один, видимо, тысячный, грех.  Трахался
я с миловидной студенточкой из корабелки или ЛИИВТа - сейчас уже  толком
не вспомню, как ее звали, в каком именно институте она училась. Да это и
не  важно.  Но  главное,  что  по  молодости  она  была   притягательна,
аппетитна, пластична и злоебуча до откровенного безобразия. То есть  она
шла  на  любой  эксперимент  и  практически  без  подготовки  и  оговора
склонялась к греху в любом месте: на природе у  реки,  за  кустиками,  в
парке на скамейке, в вонючей общаге, в парадном, на хате… Мы тешились  с
ней неимоверно: я постигал таким образом гинекологию и сексопатологию, а
она  откровенно  и  без  затей,  без  мудрствования  лукавого   получала
"маленькие удовольствия". Молодость даже в самом великом  половом  грехе
остается в физиологическом плане безгрешной.  Мне  повезло  очень  рано.
Почти с пеленок, наслаждаясь материнской грудью, я постиг  призыв  Бога:
"Плодитесь,  размножайтесь!"   К   совершеннолетию   тот   призыв   стал
доминировать в сознании, но иное мне тогда было и  не  к  чему.  Большую
часть суток все, что должно стоять, у меня так себя  и  вело.  Частенько
было неловко  от  таких  непроизвольных  реакций,  возникавших  даже  на
пепельницу. Причем, если в ней было много окурков, то и эффект выявлялся
более выраженным.  А  все  из-за  искаженных  ассоциаций:  обилие  пепла
моделировало ералаш мыслей в женской голове! Если те окурки тлели, то  и
мои реакции несколько успокаивались,  подвигая  к  спокойной  постельной
работе. Но искрометные "идейки" возбуждали Везувий: яйца  переплавлялись
в яичницу, а генетический материал фонтанировал в заданном  направлении.
Все  эти  страсти  с  воодушевлением  разделяла  со  мной   экспансивная
корабелочка…
   Полагаю, что и ножка сохнуть  в  преклонном  возрасте  у  нее  начала
только от переусердствования в молодости - попробуй-ка "раскидываться" в
любом месте, по  резкой  команде,  без  предварительных  упражнений  "на
растяжку"  и  без  точечного  массажа.  У  студентки  был  только   один
недостаток: она громко, дурным голосом  кричала  в  заключительной  фазе
оргазма. Если дело происходило в общественном месте, то просыпалось  все
студенчество - общага вставала на дыбы от  возмущения.  Коитус  в  парке
сильно озадачивал и пугал милиционеров,  вызвал  бурю  на  озере  или  в
петляющих притоках Невы. Короче говоря, с нею всегда был связан  и  риск
экологического  взрыва,  калеченье  толпы,  ущемление  чьих-то   глубоко
интимных или широко-общественных интересов. С этого момента прозрения, я
стал  лучше  относиться  к  нашей  фондовской  Акульке,  увидев  в   ней
наконец-то и кое-что человеческое, а не только экстравагантно-шпионское.
Видимо, через свое врачебное милосердие я  окончательно  постиг  женскую
душу и простил нашу корабельную Мата-Хари!..
   Однако, как существо всеядное, привыкшее "брать  быка  за  рога",  я,
естественно, обратил внимание на директора ФОМГ. Это был  специалист  по
прикладной математике: что-то в  его  облике  убеждало,  что  с  раннего
детства мальчика многократно прикладывали к холодной стене. А вот теперь
он и сам научился "прикладываться" - только к бутылке и глупости.  Но  в
чем-то он был похож и на того быка (по интеллекту, вестимо), которого  я
собирался "брать за рога". Наверное, и функции свои в фонде  он  понимал
только как бык, ожидающий зычного окрика своего пастуха. Его  прикладная
математика никак не прикладывалась к медицине, ибо не было  у  "хозяина"
знаний по этой сложной науке.  Но  назначил-то  его  на  "великий  пост"
покровитель, взирающий на мир нашего города с таких  высот,  что  голова
закружится.
   Меня   современная   региональная   власть   развлекала,   в   чем-то
эпатировала, позволяла конструировать  массу  догадок  и  предположений.
Кто-то с самоуверенным восторгом заявлял, что наш директор вовсю  тратил
деньги фонда на предвыборную компанию "покровителя".  Другие  трепались,
что он оплачивает коллективные пьянки за счет фонда. Но  были  мнения  и
чистейших прагматиков, спокойно заявлявших, что директор "крутит деньги"
здравоохранения в банке, получая с того  прекрасные  проценты  себе  "на
карман"… Последняя версия была весьма увлекательна, но она еще не  дошла
до прокуратуры…
   Мы с Олегом еще выпили по стакану смеси джина  с  тоником,  произнеся
тост за "всевидящее око" и  "карающий  меч".  Фантазия  как-то  лучше  и
бойчее потекла и забулькала - в желудке, в голове, в кровяном русле. Сам
собой  возник  повод  для  обсуждения  некоторых  частностей  и  деталей
обрыдлой жизни.
   - Саша, ты же специалист  по  психологии  личности,  -  начал  Олежек
издалека, - ты разъясни мне генезис этой "бодучей паскуды".
   Разговор уже шел как бы по формуле: "Ты меня уважаешь?!" И я не  мог,
не имел право,  уклониться  от  столь  душевного  подхода  к  вообщем-то
плевой, бросовой теме. Все говно  в  ней  лежало  на  поверхности:  одна
фамилия директора "Шкуряк" о многом говорила. А если сюда  же  добавить,
что приперся этот тип из провинции - из под Волгограда, кажется  оттуда,
где немцы в свое время потоптали многих беглых и коренных крестьянок,  -
то "генезис" его поступков  обозначался  очень  рельефно  и  однозначно.
Из-за  плеча  этого  провинциального  дуролома  выпрастывалась  серость,
укутанная в  цветастую  шаль  самомнения...  Моя  память,  приободренная
алкоголем, вошла в пике и приземлилась с лихим разворотом - только не  с
таким, как это случилось на Украине. Мой взгляд зафиксировался прямо  на
нужной странице словаря Даля. "Шкуряк" хорошо компоновался с  далевскими
"Шуляк", что представляет собой сухой  корж.  Та  еда  подобна  черствым
блинам, поедаемым только с  медом,  да  с  маковым  молоком,  иначе  они
встанут поперек  горла  и  вызовут  рвоту.  Отрава,  а  не  пища,  одним
словом!..
   Согласно Далю, в районах южной  Белоруссии,  да  в  Западной  Украине
"шуляками" так же называют  коршунов-подворников  или  утятников  (Falco
milvus - латинское название). Речь идет  о  весьма  вороватой  и  подлой
птице, подлежащей уничтожению.
   Мы с Олежеком опять тяпнули "по стакану", чтобы придавить кручину, но
мой друг не удержался и почти зарыдал:
   - Саша, ты посмотри, что делается!.. В каком  портфеле  наш  "голова"
носит  свою  голову?  Почему  в  Санкт-Петербурге  ответственные  фонды,
имеющие  отношение  к  страшно  больной  медицине   должен   обязательно
возглавлять проходимец из Белоруссии или тем паче из  Западной  Украины?
Даже в этих, теперь уже самостийных государствах, достаточно  порядочных
людей. Уж если так хочется "арендовать"  иностранца,  то  выбирай  среди
достойных.  А  у  Шкуряка  к  тому  же  и   генетические   корни   почти
"оккупантские"!..
   - А чему ты удивляешься, Олег? Я тоже до сих пор не  могу  понять  из
какой  жопы  верховная  власть   местного   уровня   вытащил   недавнего
руководителя всего здравоохранения города. Картавый, плюгавый почитатель
"Торы" прибыл к нам из Смоленска. Я ни чего  не  имею  против  хазарских
евреев, продолживших свой род  в  старинном  городе  -  защитнике  земли
русской. Но одного не могу понять, почему  их  необходимо  назначать  на
должности руководителей очень специфической и  полной  традиций  системы
здравоохранения второго по величине города страны? Все  подобные  уродцы
не имеют с  нами  понятийно-генетической  связи.  Полагаю,  что  даже  в
Израиле такого обормота не назначат министром здравоохранения!
   Олег побагровел и отпустил в  адрес  Мефистофеля-покровителя  всякого
рода марранов длинное непечатное выражение. В  нем  содержалось  столько
экспрессии,  что  ее  хватило  бы  на  десять  губошлепов,   простофиль,
казнокрадов, заполонивших многие административные должности  в  северной
столице. Я готов был собрать все показательные эпитеты и направить их  в
адрес петербургской администрации.
   Мы с Олегом приняли на грудь еще по дозе и "захорошели", углубились в
молчание и сосредоточенность примерно на полчаса: "процесс пошел".  Явно
что-то творилось с моей психикой: мне казалось, что я - сама  обнаженная
совесть, и все сирые, обворованные,  обманутые  "королями"  сегодняшнего
бардака обратили именно ко мне глаза, наполненные кровавыми  слезами…  Я
вспомнил, как местный Мефистофель  в  одной  из  бесед  по  телевидению,
всхлипывая почти натурально, сокрушался по поводу тяжелой болезни своего
заместителя, "безвинно пострадавшего" от козней прокуратуры.  А  у  того
был банальный гепатит,  возникающий  обычно  или  от  заражения  вирусом
(меньше надо шашлыков жрать на природе), или  из-за  алкоголизма.  Потом
возникла у  "арестанта"  скоропостижная  смерть,  очень  дурно  пахнущая
криминалом  -  возможной  маскировкой   каких-то   более   ответственных
поступков высоких персон. А наивный  народ  должен  был  слушать  вранье
Мефистофеля, и кое-кто, возможно, поверил натурально-поддельным  слезам.
Уж слишком "сладенький" у Мефистофеля был вид - просто писающий на ветру
пудель. Ухоженный, пушистый и громкоголосый. Очаровывало  все:  идеально
оформленная  прическа,  подведенные  тени  и  ловко  наложенная   пудра,
шикарный костюм и галстук. Вещал он  тоном,  не  вызывающим  сомнения  в
чистоте и непорочности. Правда нижняя губа у  пуделя  безвольно  свисала
почти до колен. Но, может быть, то от искреннего горя и бессонных ночей,
полных раздумья о судьбе города на Неве. Он стенал, а я  ему  не  верил.
Просто мне казалось, что человек уже вошел в избирательную  компанию,  а
потому трудился с пафосом и артистизмом.
   Мы вышли из фазы  алкогольного  помутнения  рассудка  и  от  отчаянья
замотали головами, как жеребцы, ожидающие неотвратимой напасти, то  есть
выхолощения, связанного с тем, что по мнению жестоких ветеринаров мы уже
по возрасту потеряли репродуктивный азарт.  Было  нетрудно  понять,  что
кто-то уже занес руку со скальпелем над нашими  мошонками,  а  другой  -
готовился вывести на авансцену претендента на наше место в этой жизни!..
   Хвост сильно воспаленных фантазий продолжал тянуться за не  полностью
протрезвевшим  рассудком:  несчастный  Мефистофель   местного   масштаба
виделся в черном плаще, поющим жгучим баритоном известную арию со сцены,
больше похожей на лобное место.  Я  плохо  улавливал  мелодию  (то  были
только  мои  проблемы  -  полное  отсутствие  музыкального  слуха).   Но
почему-то и слова арии разбирались  моим  слуховым  анализатором  весьма
некачественно. С грехом пополам я сумел лишь понять, что "люди гибнут за
метал". И показывать пример такого действа буде именно наш  Мефистофель.
Причем, учитывая его положение и доступность к  городской  казне,  можно
было предположить, что грех субъекта, нечистого на руку, был огромен  по
масштабам и не искупаем в течение минимум восьми будущих  поколений  его
отпрысков…
   Дальше уже полностью первородное имя этого персонажа ушло в  небытие,
а остался образ только вошедшего в кураж Мефистофеля. Он не спит ночами,
все думает о том, какой еще путепровод, транспортную  развязку  устроить
горожанам, как половчее истратить  миллионы  общественных  средств.  Ему
мало весомого каменного вклада в тротуары Невского проспекта -  большие,
несложные работы легко и  прибыльно  выполнять.  Но  его  совершенно  не
волнует то, что избирали горожане его не на роль  позера  и  болтуна,  а
"работяги", готового спасать положение. Ожидалось, что именно