Сергей АЛЕКСЕЕВ
   СЛОВО



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru

НИКИТА СТРАСТНЫЙ

   У  ворот  дома  Гудошникова  сцепились  собаки.  Тугой,  рычащий  ком  из
полуоблезлых кобелей выкатился на  середину  по-весеннему  линяющего  узкого
переулка. На миг клубок развалился, угодив в кашу  тающего  снега  и  грязи,
однако в следующий момент схватился еще прочнее  и  завертелся  на  месте  в
безумной пляске собачьей свадьбы. Яростный  хрип  драки  тут  же  подхватили
цепные псы во дворах; давясь на ошейниках, они залаяли остервенело  и  разом
по всему переулку. Клочьями летела шерсть от сбившихся в груду тел, мелькали
ощеренные пасти и окровавленные морды.  Иной  пес,  выброшенный  из  свалки,
тотчас же вскакивал и бросался в кучу. Туда же ринулся, сорвавшись с привязи
и перемахнув забор, кобель  из  соседней  Гудошникову  усадьбы.  Гладкого  и
степенного пса через мгновение можно было узнать лишь по обрывку цепи.
   А сука, пегая, неказистая  собачонка,  собравшая  бродячих  кобелей  всей
нижней части города, приложив уши и поджав хвост, заползла в подворотню дома
Гудошникова. Человек, тем временем появившийся в конце  переулка,  поднял  с
земли кривую сосновую палку и, озираясь  на  дерущуюся  свору,  нерешительно
остановился: кто знает, что на уме у одичавшей стаи?
   Скоро  к  нему  присоединился  другой  прохожий,  и,  посовещавшись,  они
двинулись в обход: с разъяренными  гоном  бездомными  дворняжками  лучше  не
встречаться...
   Никита Евсеич Гудошников, проводив сына на работу, собирался  завтракать,
когда  услышал  за  окном  отчаянный  собачий  рык.  Вторые  рамы  были  уже
выставлены, и Никите Евсеичу показалось, что  схватка  идет  чуть  ли  не  в
палисаднике.  Торопливо  поставив  еду  на  письменный  стол,  он  прошагал,
прихрамывая, к окну и отдернул тяжелую штору. В  просветах  между  тополями,
которые окружали дом  по  периметру,  мелькали  собачьи  тела,  спутанные  в
упругий клубок! Руки у Никиты Евсеича дрогнули, шевельнулась на щеках седая,
еще не расчесанная борода.  Припадая  на  протез,  -  а  протез  был  новый,
необношенный и оттого неудобный, - он вернулся к столу  и  выдернул  верхний
ящик. Однако тут же с силой задвинул его назад и, тихо выругавшись,  оглядел
комнату. Между тем шум драки за  спиной  нарастал.  Разом  и  мощно  взлаяли
цепные псы, гулко, словно колокол, отозвался  им  соседский  кобель.  И  тут
Никита Евсеич вспомнил о ружье, купленном два года назад в подарок Петровичу
- макарихинскому старообрядцу. Купленном, но так и не подаренном. Ружье было
хитрое: внизу дробовой ствол, а вверху  -  малокалиберный.  Для  охотника  в
самый раз, Петрович такое и хотел...
   Гудошников выхватил из стола  ключи  и  бросился  к  двери,  занавешенной
старым плюшевым ковром с оленями. Повозившись с замками, он распахнул  дверь
в темную комнату и, не зажигая света, достал из-за шкафа с книгами обернутое
в тряпку ружье. Патрончики лежали  тут  же,  за  шкафом,  вместе  с  другими
подарками  для  макарихинских  жителей  -  нитками  для  сетей,   фабричными
коловоротами, женскими платками - тоже не  подаренными  до  сих  пор.  Через
минуту Никита Евсеич был уже возле окна и торопливо собирал ружье. Он тяжело
дышал, часто выглядывал во двор, спешил и никак не мог  соединить  стволы  с
замком. Оказалось, что он совсем не умеет обращаться  с  охотничьим  ружьем,
хотя всегда считал себя знатоком всякого оружия и любил его. Наконец, собрав
ружье, он запихал скользкий патрончик в ствол и взвел курок. Собаки катались
в грязи, мельтешили, то и  дело  скрываясь  за  тополями,  и  стрелять  было
неудобно. Никита Евсеич прохромал в соседнюю комнату, распахнул створки окна
и прицелился. Он всегда стрелял, не прикрывая один глаз,  и  только  немного
щурился, прицеливаясь, отчего  брови  приподнимались  вверх  и  застывали  в
крутом изломе.
   Выстрел щелкнул сухо и коротко. В комнате запахло. сладковатым  пороховым
дымком и горячим ружейным маслом. Эти запахи словно подстегнули Гудошникова.
Стремительно перезарядив ружье, он выстрелил еще  раз,  потом  еще,  целя  в
середину распадающегося кома  из  собачьих  тел.  Он  спешил,  зная  повадки
бродячих псов: стоит им только заслышать выстрел, как тут же  кончится  даже
самая лютая свара. Неистовый накал междоусобной резни  моментально  сменится
всеобщим страхом, и стая вмиг рассеется.
   После третьего выстрела на месте драки  остался  лишь  один  пес,  то  ли
убитый, то ли загрызенный в потасовке. Убойность у ружья была маленькая, для
такой твари, как бродячая собака, не годилась. Это не маузер под винтовочный
патрон. Будь он сейчас у Гудошникова  -  больше  половины  хозяев  городских
помоек не ушло бы...
   Никита Евсеич закрыл окно и хотел спрятать ружье, но в это время на улице
громко хлопнула калитка и заскрипели половицы крыльца. Он вышел в  переднюю,
подволакивая протез левой ноги, и встал, глядя на дверь. За нею кто-то  был,
но почему-то не стучался, затаился.
   - Кого там Бог послал? - громко спросил Гудошников.
   Обитая войлоком дверь отворилась, и на пороге появился человек с сосновой
палкой в руке, будто  странник  с  посохом.  Он  снял  шляпу  и,  отдуваясь,
поздоровался. Никита Евсеич нагнул голову  и  прищурился,  словно  выцеливал
гостя. Тот же улыбнулся и, потоптавшись, заметил:
   - Что же так гостя встречаешь? - кивнул на ружье. - Или  не  узнал  меня,
Никита Евсеич?
   - Узнал... - буркнул Гудошников и ссутулился.
   Это был Аронов.  Хранитель  отдела  редких  книг  и  рукописей  публичной
библиотеки. Полноватый и уже немолодой, Аронов страдал  одышкой,  говорил  с
трудом, часто переходя при этом на шепот.
   - Коли гость ко мне с дубьем, с тем и  встречаем,  -  сдержанно  проронил
Никита Евсеич.
   - А! - весело  отмахнулся  Аронов.  -  Собаки  на  твоей  улице  одолели!
Обходить пришлось.
   - Собаки одолели? - переспросил Гудошников и выглянул в  окно.  -  Собаки
давно одолели...
   Сука, выбравшись из подворотни,  пугливо  приблизилась  к  распластанному
посередине переулка кобелю, с оглядкой обнюхала  свежую  кровь  и  неторопко
затрусила прочь. Кобель неожиданно приподнялся и, проелозив несколько метров
по грязи, уткнулся мордой в землю, затих.
   Гость и хозяин молчали, не делая  попыток  возобновить  разговор,  словно
затягивающаяся пауза нужна была обоим в равной степени. Никита Евсеич  стоял
у окна с ружьем в руках и сутулил  спину  под  широкой,  навыпуск,  рубахой.
Аронов же, не бросая палки, топтался у порога и с любопытством заглядывал  в
глубь дома Гудошникова. Дом  был  старинный,  дореволюционной  постройки,  и
состоял из анфилады комнат со снятыми за ненадобностью высокими дверями.  Из
каждой комнаты был вход в боковушки. Раньше здесь жил профессор университета
со  своим  многочисленным  семейством,  состоявшим  из   детей,   внуков   и
племянников. Ухоженная, обставленная старинной мебелью  квартира  напоминала
барский дом, с единожды навеки заведенными порядками и обычаями, при которых
каждой вещи - свое место, а времени - дело. Но когда вскоре после войны сюда
перебрался Гудошников, обменявшись с профессором квартирами, в  доме  раз  и
навсегда поселился беспорядок. Казалось, все здесь  приготовили  к  ремонту,
однако почему-то долго не начинали его, и комнаты медленно зарастали  пылью.
Кособочились оставленные профессором старинные и  обшарпанные  диванчики  на
гнутых ножках, хромали венские стулья,  а  на  потресканных  стенах  темнели
незабеленные квадраты от когда-то снятых картин, густо  топорщились  гвозди,
на которых когда-то  что-то  висело  или  было  привязано.  В  передней,  на
фигурных крючьях вешалки, горой висели  изрядно  поношенные  пальто,  плащи,
дождевики, какие-то куртки, словно только что сюда ввалилась  толпа  народу,
торопливо разделась и пропала где-то в глубине просторного дома.
   Впрочем, следить за квартирой тут было некому. Гудошников  жил  вдвоем  с
сыном Степаном, врачом городской больницы, человеком холостым и  занятым  на
работе.
   - Ну, Никита Евсеич!  -  оживился  Аронов,  окончательно  отдышавшись.  -
Новость слыхал - нет?
   Гудошников чуть выпрямился, скрипнул протез.
   - Человек в космосе побывал! - вдруг  заторопился  хранитель.  -  Каково,
а?.. Юрий Гагарин! Первый человек за пределами Земли!..
   - Слыхал, - отрубил Никита Евсеич. - Так ты известить меня пришел?
   Аронов поставил палку в угол и, взмахнув шляпой, скрестил руки на животе.
На него вдруг снова напал приступ одышки: клокотнуло в горле, и  вокруг  рта
медленно расплылся синеватый оттенок.
   - У порога не держи, - справляясь с  шумным  дыханием,  прошептал  он.  -
Скажу, зачем пришел...
   Гудошников  неловко  повернулся  и  молча   захромал   сквозь   анфиладу,
постукивая протезом и  прикладом  ружья.  Аронов  понял,  что  это  означает
приглашение, с трудом стащил с  себя  пальто,  бросил  шляпу  на  вешалку  и
двинулся  следом.  В  дальней  комнате,  приспособленной  Гудошниковым   под
кабинет, хозяин поставил ружье к стене, покопавшись с фиксатором,  согнул  в
колене протез и сел за стол. На столе, поверх бумаг,  стоял  завтрак  Никиты
Евсеича: тарелка с крупными кусками колбасы, хлеб и кружка  с  чаем.  Никита
Евсеич, не глядя на гостя, придвинул тарелку и начал  есть  колбасу.  Аронов
присел сбоку, но обещанного разговора не начинал.  Он  неожиданно  для  себя
отметил, что хозяин ест вроде и жадно, а неохотно, будто насильно  впихивает
в себя пищу. Колбаса, по всему видно, была вкусная  -  сухая,  с  чесночком,
возбуждавшим аппетит. Ее глотать надо бы с удовольствием, с наслаждением,  -
Гудошников же ее как куски глины жевал. Мысли, что хозяину  неприлично  есть
вот так, в одиночку, не приглашая, у гостя даже и не возникло, поскольку при
их с Гудошниковым отношениях это было вполне нормальным.
   И еще Аронов отметил, что с момента прихода в этот дом независимо от себя
фиксирует каждую черточку в поведении хозяина и мысленно сличает  ее  с  уже
известными ему. Аронов узнавал и  не  узнавал  Никиту  Страстного.  Все-таки
последний раз они виделись двенадцать лет назад...
   - А не рано ли? - вдруг спросил Гудошников,  швырнув  огрызок  колбасы  в
тарелку.
   - Что... не рано?  -  не  понял  гость  и  насторожился.  Ему  захотелось
повернуться и посмотреть, нет ли кого за  спиной,  поскольку  Никита  Евсеич
глядел именно туда.
   Гудошников насупился:
   - Не рано ли, говорю, человек в космос полетел?.. На земле-то  еще  путем
жить не научились. На земле ему еще пусто и холодно, как в космосе... Собаки
вон одолевают... Аронов  хотел  было  возразить,  но  неожиданно  столкнулся
взглядом с Гудошниковым. В глазах Никиты Евсеича  таилась  ртутная  тяжесть,
словно его клонило в сон: подрагивали веки, черно поблескивали зрачки,  -  и
не спать для него было мучительно. "Да здоров ли он?" -  с  испугом  подумал
Аронов и зашевелился. А Гудошников, резко оттолкнувшись от  кресла,  вскочил
и, далеко выбрасывая протез, кинулся к ковру с  оленями.  Громыхнула  обитая
жестью дверь, забренчали ключи...
   Хранитель отдела знал, что есть за этой  дверью.  Тогда,  двенадцать  лет
тому назад, он был вхож не только в дом Гудошникова, но и в эту комнатку,  в
боковушку, плотно заставленную книжными шкафами. Правда, и  тогда  -  помнил
Аронов - Никита Евсеич не больно-то доверял ему, и если уж  впускал  в  свое
хранилище, то непременно стоял за спиной. Хорошо, что ключи от шкафов (опять
же наследство профессора) были давно утеряны  и  можно  было  открыть  любую
дверцу, взять в руки  книгу,  посмотреть,  полистать.  Гудошников  при  этом
молчал: книги говорили сами за себя...
   В  боковушке  хранилось  собрание  книг:  около  семисот   рукописных   и
старопечатных  фолиантов.   Впрочем,   эта   цифра   была   приблизительной,
устаревшей. Она стала известной еще  в  пятидесятом  году,  когда  одной  из
аспиранток университета удалось  расположить  к  себе  неприступного  Никиту
Страстного и две недели - по два часа в день - работать  с  собранием  книг.
Через, две недели Гудошников  застал  аспирантку  за  составлением  каталога
рукописей    пятнадцатого    века,    что    строго-настрого     запрещалось
договоренностью, и выгнал ее, отобрав все записи. С тех  пор  ни  одна  нога
научного работника не ступала  за  порог  заветной  двери,  хотя,  говорили,
Никита Евсеич с неожиданным  удовольствием  распахивает  ее  перед  гостями,
далекими от науки и древнерусской литературы. То, слышно, пустил кого-то  из
министерства, то школьного учителя  истории,  а  то  и  вовсе-иностранца.  А
собрание Гудошникова наверняка с той поры выросло, поскольку он  каждый  год
надолго уезжал в старообрядческие скиты и,  опять  же  по  слухам,  привозил
оттуда вещи редчайшие и удивительные. Никита Евсеич запер дверь и, несколько
успокоенный, сея за стол.
   - Ну, - сказал он, - не ты ли теперь в космос собрался?
   - В скиты я собрался, Никита  Евсеич,  -  решительно  ответил  Аронов.  -
Потому и к тебе пришел.
   Гудошников прищурился. Поднятые брови застыли в изломе, подпирая  крупные
складки на лбу.
   - Мы с университетом развертываем программу... - продолжал  было  Аронов,
но вдруг поправился:
   - Это, конечно, громко сказано... Но уже деньги отпустили, готовим первую
экспедицию. Едем пока вдвоем: я и девушка с кафедры...
   - Благословляю, - перебил его Гудошников сухо и без интереса.
   - Спасибо... Но я не за этим пришел, - проронил Аронов.
   - А за чем же еще?! - неожиданно взорвался Никита Страстный. - На  что  я
еще вам нужен?.. Ну и езжайте  себе  на  здоровье,  коли  собрались!  Ищите,
спасайте. Вы же ездили в Поморье,  мешками  книги  привозили.  Отправляйтесь
теперь в скиты. Обходились без  меня,  и  сейчас  обойдетесь...  Как  только
совести хватило прийти! Забыл, как  ты  мне  на  Дальнем  Востоке  все  дело
испортил? Думаешь, время прошло, так я простил?.. Нет,  не  простил...  Надо
же! Вспомнил, пришел!
   Гнев Никиты Евсеича прошел так же быстро, как и  начался.  Через  секунду
Гудошников уже безразлично  смотрел  перед  собой,  лишь  тяжелые  веки  его
подрагивали, словно он  боролся  со  сном.  Перед  Ароновым  сидел  усталый,
дремлющий старик, вынужденный торчать тут и вести неинтересную беседу. И вот
такое его состояние как раз насторожило хранителя. Если бы Гудошников сейчас
орал, стучал протезом и метался по комнате - все это было бы нормальным. Его
стоило только завести, а унять не уймешь, пока сам не успокоится. Не зря  же
его звали Никитой Страстным. Собираясь к нему,  Аронов  готовился  именно  к
такому приему. Тем более был слух, что к старости  Гудошников  сделался  еще
ворчливее  и  неуживчивее.  Однако  хранитель  знал  маленький  секрет,  как
обуздать крутой нрав Никиты Страстного, - покаяться. После этого, правда, не
сразу, но все-таки тот оттаивал и снисходил.
   - Вспомнили, Никита Евсеич, - осторожно сказал Аронов. -  Вспомнили,  что
ты незлопамятный.
   - Да нет, злопамятный я, - тихо промолвил Гудошников. - Все зло, что  мне
сотворили, помню. Ничего не забыл. И тебя... тоже не забыл. Хватит  крутить,
говори, что надо.
   - Материалы по скитам, - сказал Аронов и,  почуяв  приступ  одышки,  стал
дышать носом, однако при этом получалось, будто говорит он сквозь зубы:
   - Мы не знаем, куда ехать, с чего начать. Если  первая  экспедиция  будет
вхолостую, на будущий год не дадут денег. Опять ходи и доказывай...  Нам  бы
хоть затраты на экспедицию окупить.
   - Ты что же, купцом теперь служишь? - Гудошников  прикрыл  глаза.  -  Или
приказчиком у купца? Барыш с тебя спрашивают?
   - А приходится и купцом, - прошептал  Аронов,  справляясь  с  одышкой.  -
Только б в самом начале дело не загубить. Скиты  -  не  Поморье.  Девушка-то
эта... к местным старообрядцам пошла - на порог не пустили... Ты же в скитах
свой человек, знаешь, с какого бока к ним подходить. Ты  уж  выручи,  Никита
Евсеич, помоги. На коленях прошу.
   - Так становись на колени, чего сидишь?.. Падай  и  ползи  к  ногам,  аки
блудный сын, - пробормотал Гудошников будто сквозь сон.  -  Хочу  поглядеть:
дорога ли тебе экспедиция.
   - Не издевайся, Никита Евсеич... Ты же знаешь, я перед тобой  могу  и  на
колени встать... Мы по-другому хотим работать, по новой методике. По  твоей,
Никита Евсеич, как ты учил.
   - По моей методике?.. Да вы хоть  знаете  мою  методику-то?  Вы  хоть  ее
понимаете?.. А почему раньше не понимали? Я же звал вас, звал, просил, а вы?
А ты, Аронов, чем мне отплатил?.. За книгами они собрались...
   - Время пришло, вот и собрались, - не согласился Аронов. - Сам понимаешь,
была война, разруха, голод. Сейчас вон и в космос вырвались.
   - Старая песня, - отмахнулся Гудошников и наклонился к гостю.  -  Значит,
порядок такой: народ сначала  накормить,  обуть-одеть,  а  потом  уж  и  его
прошлое спасать? Осталось ли оно, прошлое-то?.. А если и осталось?..  Время,
значит, пришло... Я-то всю жизнь, дурак, не так  думал.  Думал,  когда  изба
горит, надо в первую очередь образа да детишек спасать, потом уж за  барахло
приниматься Испокон веков так на Руси было... А выходит, надо все по времени
делать. Благодарствуйте, так бы умер - не узнал, так бы и верил...
   Он говорил полушепотом, дышал  в  лицо  Аронову,  и  тот  ощущал  желание
отодвинуться или хотя  бы  отвернуться.  В  уголках  пересохших  губ  Никиты
Страстного медленно накапливалась клейкая  пена.  На  какой-то  миг  Аронову
показалось, что Гудошников сейчас выскажется, вымечет перед ним всю обиду и,
освобожденный, откроет комнату-хранилище, выложит  материалы,  берите,  мол,
пользуйтесь моими трудами.
   Однако Никита Евсеич перевел дух и зашептал сбивчиво, недоговаривая слова
и фразы:
   - Издеваться?.. Буду... Еще как буду.  Смеяться  буду.  Я  ждал,  ох  как
ждал... Придете ко мне, приползете... Дай - скажете... Моя взяла... Иначе бы
не пришел! Двенадцать лет не показывался... Пришел. На коленях просишь... Вы
что, за дурака меня... Неужели впрямь подумал - я тебе бумаги дам?
   - Надеялся на благоразумие, - проронил Аронов  и  внутренне  содрогнулся:
взгляд Гудошникова поблескивал черно и нездорово, мраморно  белели  раздутые
крылья носа.
   - Благоразумие, - выдохнул Никита Евсеич. - А  когда  я  вас  призывал  к
нему.  Когда  по  Руси  костры  горели.  Когда  книги  в  огонь,  в   грязь.
Благоразумие...  Когда  ты  кержаков  грабил,  обманом  книги  брал  -  тоже
благоразумие? Куда ты дел книги из скитов? Почему их в твоем отделе нет? Где
они? В подвале! В сырости! Крысам на съедение отдал! Я все знаю, что у  тебя
творится, все! Не смотри, что дома сижу!.. Что, тоже благоразумие?!
   - Но книги еще не разобраны, не описаны, - попытался оправдаться  Аронов.
- Там сухо теперь, крыс потравили...
   - Знаю, что ты хочешь! - обрезал Гудошников. - Знаю! В подвале сгноить, в
сейф запереть! На кой же ляд собирать тогда? Зачем?  Для  кого?  Нет,  пусть
книги у кержаков будут! Там они не пропадут! Там их читают!
   - Ты успокойся,  Никита  Евсеич!  -  отпрянул  Аронов.  -  Что  с  тобой?
Успокойся.
   - Все меня успокоить  хотите...  -  забормотал  Гудошников.  -  Время  не
пришло...  Общественное  сознание  не  созрело...  Гудошников   сумасшедший,
прожекты сочиняет... Рукописное наследие... План спасения!.. Я  знаю.  Знаю,
что вы про меня... Скупой рыцарь. Над златом чахнет... Знаю!  Свое  собрание
от народа прячет. От народа не прячу! От  вас  -  прячу!  От  тебя  прячу...
Бродячие собаки одолевают...
   Аронов встал и под его бормотанье направился в прихожую, ступая осторожно
и подавляя желание оглянуться. Неожиданно он подумал, что  впервые  в  жизни
так близко видел и разговаривал с сумасшедшим, а то,  что  Никита  Страстный
болен, теперь казалось несомненным. Следовало бы понять это раньше  и  сразу
уйти, либо уж не начинать этого разговора...
   Торопливо накинув пальто, Аронов вышел на улицу  и  огляделся  в  поисках
телефонной будки: оставлять Гудошникова в  таком  с