онял, но согласился с учителем. Однако учитель на этом не
успокоился. Он тут же изловил крупного, ядреного паута, взял его  за  брюшко
и, поднеся к уху, послушал гудение.
   - Вот еще одна тварь Божья, - сказал он. - Тоже крови жаждет... А где уши
у этой твари, Лука?
   - Уши-то? - Лука пристроил икону к вериге, чтобы не падала, и  почесался.
- Должно быть, на голове.
   - Опять не угадал, - вздохнул странник. - А знать тебе надо... Уши у него
в крыльях. Вот, гляди... - Он оборвал пауту крылья  и,  положив  на  ладонь,
скомандовал - лети! Паут не полетел, пополз,  как  букашка,  и  свалился  на
землю. - Ишь, не слышит! - обрадовался Леонтий и поймал еще одного паута.  -
Теперь смотри  дальше...  -  г  Странник  положил  насекомое  на  ладонь  и,
придерживая пальцем, приказал лететь. Паут улетел. - Понял? - спросил он.  -
Уши в крыльях.
   - Понял, - сказал верижник.
   - А поверил?
   - Поверил. Уши в крыльях.
   "Господи! - думал Лука Давыдыч. - Ты мне послал сего мужа мудрого,  чтобы
из тьмы к свету вывести душу мою. За что благо такое ниспослал мне?  За  что
перст твой на меня указал? Грешен и темен я, рази не видишь ты, Господи?!"
   Но в это время Лука вспомнил, а вернее, осознал, что всю его жизнь с  ним
случается нечто удивительное. Что бы ни творил он, где бы ни был,  всюду  за
ним Божий глаз и помощь его. Видно, с младенчества избрал его Бог  внучонком
своим и как дед  теперь  пестует  всю  жизнь.  Ведь  и  застрелен  мог  быть
милиционером Халтуриным  или  на  фронт  послан,  и  потом,  на  буровой,  в
нефтеразведке, сколько раз ему  на  голову  сверху  ключи  падали  и  другие
железные предметы - хоть бы что! И когда с  Тймкой  Белоглазовым  в  колонию
попали, опять Лука под святой опекой оказался. Тимка год от звонка до звонка
отсидел, его же через шесть месяцев выпустили. Сегодня вот утонуть мог -  не
утонул. Может, и грехи с него сняты вроде как наполовину? Может,  под  Божью
амнистию он попал?
   - Только человек, Лука, - продолжал странник-паломник, - такая тварь, что
и без зубов кусать может, кровь чужую пить, а потомства не давать, и  уши  у
него на голове. Потому Бог и крылья ему не дал. Веришь ли мне, раб Христов?
   - Истинно верю, праведник! - сказал Лука. Когда среди деревьев замелькали
крайние  избы  Макарихи,   Леонтий   перекрестил   Луку   Давыдыча,   сказал
взволнованно:
   - Ступай, баловень Божий! Да пой громче!
   И пошел Лука, и запел Лука хвалу. Вот уж никогда не подозревал, что голос
у него может быть таким громким, сильным и светлым! Словно не из его глотки,
не из его уст - с неба падал и разливался тот голос. Захлопали оконные рамы,
забренчали калитки, залаяли собаки во дворах.
   Там и сям показывались люди: старухи в  праздничных  платках,  старики  с
расчесанными бородами, ребятишки-школьники, на каникулах  гостящие.  Все  на
улицу выбегают, на Луку смотрят. Лука же раз кругом по улицам прошел, другой
- народ все подваливает, кто-то уж за ним пристроился с иконой в руках.  Все
что-то говорят - рты разинуты,  руки  с  клюками,  двоеперстия  мелькают,  -
смеются от радости, а Лука  Давыдыч  знай  себе  поет!  И  вдруг  стало  ему
казаться, что люди кругом мелконькие стали, он же вырос так, что провода  на
столбах по брови ему только.
   Обошел он все кержацкие  улицы  и,  выйдя  на  площадь,  восшествовал  на
колодину, как странником  велено  было,  огляделся  вокруг.  Молельная,  что
столько лет в запустении стояла, аж блестит - так ее обделали, обиходили,  и
народ на площади принаряженный, ликосветлый.  Только  узнать  кого  в  толпе
трудно, стеной стоят, как один  человек.  Допел  Лука  последний  псалом,  и
тишина наступила в Макарихе. Лука по колодине прошелся взад-вперед, заметил,
что под ногами что-то написано мелом.  Прочитал  и  ахнул:  слова  матерные,
видно, школьники на каникулах от безделья  маются.  Стер  он  босой  ступней
писанину, еще раз толпу оглядел. "Пора и чудо творить, -  подумал.  -  Самое
время пришло".
   Однако в этот момент у колодины Леонтий очутился  и  двоеперстие  к  небу
поднял.
   - Слушайте меня,  агнцы  Божьи!  -  воскликнул.  -  Пришел  я  к  вам  из
Иерусалима от Гроба Господня, чтобы путь указать  во  тьме  зла  и  неверия.
Доколе жить вам, аки псам на Привязи? Доколе блуждать вам без света по  лесу
темному? Доколе лететь лебедям  над  бездною  черной?..  Вывел  я  нынче  из
пустыни лесной  брата  вашего,  веригою  телеса  мучившего,  Луку.  Зрите  и
почитайте его, аки Господа вашего, ибо перст Божий на него указал.
   Народ смотрел на Луку восторженно, некоторые из старух  на  колени  пали,
руки стали тянуть, кричать:
   - Святой! Святой!!
   - Светлый круг над головою зрим!
   - Зрим! Зрим!
   - Отныне соберет он вас  в  стадо  и,  аки  пастух,  поведет  к  свету  и
благости! -  продолжал  странник-паломник.  -  Отверзите  же  жизнь  поганую
мирскую и ступайте за святым братом своим, аки  за  Христом,  ибо  имеет  он
теперь силу чудотворную!
   - Веди нас, Лука! - закричала старуха, ближе всех стоящая, и потянулась к
нему, чтобы к веригам прикоснуться. Но высоко был верижник, не дотянулась.
   - Ой! Ой! Гад ползучий! - вдруг заорал Леонтий и отпрыгнул от колодины. -
Зрите: гад от святого места уползает!
   - Гад! Гад подколодный! - заговорила толпа и придвинулась ближе к змее. -
Эко гады-то уж к домам нашим подползают!
   - Спустись, Лука, на землю да возьми его голой рукой,  аки  апостол  Петр
брал! - вскричал странник. - Избавь братьев и сестер своих от яда поганого!
   - Чуда хотим! Чуда!
   - Избавь нас, Лука!
   - Оборони!..
   Лука положил икону с полотенцем на колодину, скользнул босыми пятками  на
землю.
   - Как гада возьмешь:
   - веригу сними, - шепнул ему Леонтий. - J1 к народу со словом обратись.
   - Понял, - сказал Лука.
   Люди обступили верижника со всех сторон, замерла - и только рты разинутые
чернеют. Лука Давыдыч подошел к змее, присел на корточки, зажал буровой ключ
между колен  и  потянулся  руками.  Змея  зашипела  и  наддала  ходу.  Толпа
одобрительно зашумела и стихла.
   "Не трогай гада, - вдруг услышал Лука голос сверху. - Худо будет,  тяпнет
за руку-то".
   - Ой, тяпнет! - крикнул кто-то в толпе. - Не суй руку!
   На него зашикали, заругались.
   И тогда Лука Давыдыч взял змею за туловище и поднял ее над  головой.  Гул
восторга и божественного удивления возреял над народом!
   - Чудо! Чудо!!
   Но в этот момент подколодный  гад  взвился  и  ударил  Луку  в  запястье.
Невыносимая боль стрелой пронзила всю руку, огнем полыхнуло в  глазах.  Лука
машинально отшвырнул змею и попал ею в толпу. Народ шарахнулся в стороны,  а
Лука, схватившись за руку, заорал мучительно и тоскливо:
   - А-а-а-а!!
   Люди бросились к молельне, затем к  колодине,  поднялась  паника.  Кто-то
попутно затоптал каблуками змею, вбил ее в землю. Ор понесся над.  площадью;
которого в  Макарихе  с  войны  не  слыхали.  Лука  сидел  над  колодиной  и
беспомощно озирался: Леонтий куда-то исчез, а рядом оказался старик Ошмарин,
который тянул его за веригу и приговаривал:
   - К фельдшеру надо, Лука Давыдыч, к фельдшеру! Пропадешь!
   Потом подскочила какая-то старуха - та самая, что к веригам тянулась, - и
запричитала;
   - Ой, рука-то на глазах пухнет! Аида ко мне, я заговор знаю, айда!
   Потом еще кто-то очутился рядом и начал куда-то тянуть, а  Лука  сидел  в
пыли  и  смотрел  на  капли  крови,  вытекающие  из  ранки,   смотрел   как,
завороженный, и единственный голубой его глаз вылезал  из  орбиты.  Заслышав
шум, от леспромхозовских бараков бежали вербованные, ребятишки, собаки.
   Старик Ощмарин, отчаявшись поднять Луку, сдернул с него веригу, бросил  в
пыль и взял "чудотворца" под мышки.
   - Пойдешь ты, дурень, али нет?!
   И тут из-под колодины выползла еще1  одна  змея!  Зашипев  на  Луку,  она
скользнула по песку, обогнула его босые ноги и  поползла  себе  подальше  от
шума и гомона. Лука запоздало поджал ноги, прижал к груди  раздувшуюся,  как
колотушка, руку.
   - Говорила же тебе: не смеши  людей,  -  проговорила  Марья  Белоглазова,
неожиданно появившись у колодины. - А полотенце свое я возьму.  Оно  у  меня
одно от стариков осталось. - Марья сдернула с иконы полотенце, но, не сделав
и трех шагов, остановилась. - Эх, и гадов-то нынче  в  деревне  развелось  -
ступить некуда, - проговорила она  и,  подняв  брошенный  Ошмариным  буровой
ключ, старательно прикопала змею. - Так и ползают, так и ползают...
   Лука распрямился и, оттолкнув старика Ошмарина, побежал,  высоко  задирая
босые, избитые по лесам ноги...

НИКИТА СТРАСТНЫЙ

   В тот день, двадцать девятого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого
года, Никита Евсеич проснулся часов около семи в приподнятом  и  благодушном
настроении. Теплый воздух  врывался  в  растворенное  окно,  отдувал  легкую
газовую занавеску. Гудошников спал в комнате, откуда была  видна  вешалка  в
прихожей.  Плаща  Степана  на  ней  не  оказалось-значит,  сына  вызвали   в
больницу...
   Гудошников любил свой деревянный стареющий дом. Здесь и  самому  дышалось
вольно, и книги дышали. В каменных  домах  книги  летом  могли  отсыреть,  а
зимой, в отопительный  сезон,  -  пересохнуть.  Тут  же  Никита  Евсеич  сам
регулировал и влажность, и температуру.
   Вчера вечером он лег поздно, в первом часу:  работалось  очень  хорошо  и
думалось легко. Вообще все это лето он  почти  не  вставал  из-за  стола.  В
короткие же прогулки он непременно отправлялся на Коммунальный  мост,  стоял
там, опершись на перила, вдыхая запахи чистого песка, свежей воды и терпкого
лесного духа; и все мосты, малые и большие, в  такие  минуты  представлялись
ему  символическим  олицетворением  единения,   преемственности.   Наперекор
древней народной мудрости, что два берега реки  никогда  не  могут  сойтись,
мосты соединяли их, утверждая тем самым величие и силу  человеческой  мысли.
Живой человек всегда стремился что-то соединить, сблизить, слить воедино.  А
теперь вот, после того как побывал там человек, и холодный, неведомый космос
стал ближе к Земле. Придет время, верил Никита Евсеич, когда не только Луна,
но и звезды окажутся близко от Земли.
   После прогулок ему  работалось  особенно  хорошо.  А  ведь  весной  начал
сдавать:  мучили  головные  боли,  покалывало   сердце,   иногда   возникала
неожиданная раздражительность, которую едва-едва глушили прогулки по  мосту.
Однако летом все недуги постепенно отошли, и Никита Евсеич снова  взялся  за
работу. Уже около  года  он  писал  не  то  чтобы  статью,  публицистическое
повествование  или  художественное  произведение,  -  жанр   его   сочинения
определить было трудно да и не  нужно,  -  просто  он  хотел  рассказать  об
истории и судьбе языческой  рукописи  старца  Дивея,  которая,  как  стрела,
пущенная сильной рукой, пронзила огромную толщу  лет  и  застряла  в  нашем,
космическом веке. Он  пытался  воссоздать  обстановку  прошлого  на  великих
поворотах и развилках национальной истории, истории, которая  была  намертво
соединена с культурой. Со времен пролеткульта  прошли  десятки  лет,  страна
пережила великие страсти, а ее народ - великие потрясения  и  беды,  но  эхо
пролеткульта все еще откликалось даже в эпоху космоса. В подвалах хранилищ и
запасников все еще оставались безвестными шедевры "буржуазной культуры"...
   Гудошников не стонал, не плакал по этому поводу, он говорил  о  том,  что
нужно закончить-таки строительство моста между прошлым  и  настоящим  Страны
Советов, а не прыгать по "быкам" с  берега  на  берег,  рискуя  сорваться  в
темную пучину.
   После вечерних прогулок он заставлял себя работать, по утрам же он ощущал
приподнятое,  божественное  чувство,  когда  в  его  сознании   воображаемое
чудесным образом сливалось с пережитым и  увиденным.  Он  вдыхал  его,  этот
творческий миг, как вдыхал свежий утренний воздух, проникающий сквозь  окно.
Он видел хмурого, отягощенного  думами,  Владимира  Крестителя  со  складкой
жестокости на губах. Живым, невесомым, но крепким старцем являлся Дивей.  Он
видел его печальные глаза  с  искрами  нестарческой  страсти,  его  руки  на
струнах звончатых гуслей, а иногда слышал  их  звучание  -  аккомпанемент  к
неведомой песне.
   Чаще  всего,  если  Гудошникова  не  отвлекали,  зги   чудесные   видения
заканчивались черным кругом, черной дырой на башне недостроенного института,
которую должны были закрыть циферблатом часов.
   До сих пор он считал виноватым только себя в  утере  языческой  рукописи.
Бессчетное количество раз он проигрывал в памяти ту трагедию, что  произошла
на распутье дорог. И каждый раз приходил к мысли, что потеря  рукописи  либо
гибель  его  самого  были  неизбежны.  Если  бы   он   не   отдал   рукопись
сержанту-танкисту, а оставил бы при себе,  то  его  грузовик  шел  бы  тогда
первым,  а  танкетка  бы  замыкала  колонну,  прикрывая  ее  от   внезапного
нападения. Так требовали обстановка и  правила.  И  тогда  бы  его  грузовик
заехал на минное поле, которое успели установить отступавшие части. Вряд  ли
бы что осталось от грузовика после взрыва противотанковой мины.  А  если  бы
даже и остался Гудошников в  живых,  то  его  бы  расстреляли  из  пулеметов
катящиеся лавиной мотоциклисты. Машина с архивами и людьми в кузове  сгорела
бы, а его закопали  бы  где-нибудь  во  рву  вместе  с  рукописью  "древлего
письма"... Танкетка же, подорвавшись на мине, прочно заперла дорогу,  потому
что жив еще был сержант и работал его пулемет.
   И пока он был жив и работал пулемет, была жива и рукопись. Что же стало с
ней потом? Трезво оценивая ситуацию,  Гудошников  понимал,  что  она  скорее
всего сгорела в танкетке вместе с сержантом, но исподволь в глубине души все
же теплилась надежда. А что, если сержант остался жив? Что, если он спасся и
спас рукопись?..
   Еще не разыскав сына Степана, эвакуированного  из  Ленинграда  куда-то  в
Сибирь, сразу же после освобождения  Белоруссии  Никита  Евсеич  возвратился
туда с надеждой найти  хотя  бы  следы  рукописи,  узнать  хотя  бы  фамилию
сержанта-танкиста. После долгих мытарств фамилию  он  узнал-Соколов,  житель
села Ломоватского Великоустюгского района. Именно он со своей танкеткой  был
выделен для охраны архивов во время эвакуации.
   Соколов значился без вести пропавшим. И только с появлением Гудошникова в
городе, по  его  настоянию,  эту  формулировку  исправили,  и  Соколов  стал
считаться павшим смертью храбрых. Уходя, фашисты разрушили город, и теперь у
развилки  дорог,  где  когда-то  стояло  здание   института,   под   охраной
бойца-автоматчика человек сорок пленных разбирали руины. Серые,  невзрачные,
на одно лицо,  люди  копошились  среди  развалин  и  были  похожи  на  крыс,
доживающих свой короткий век.
   Гудошников  обошел,  исследовал  всю  округу  возле  развилки,  спрашивал
местных жителей, в  основном  глубоких  старух,  переживших  оккупацию,  .но
ничего путного не узнал. Ему рассказали, что после вступления немцев в город
подорванную танкетку сначала столкнули на обочину улицы,  а  потом  зацепили
тягачом и куда-то увезли.
   Скитаясь по городу, он неожиданно встретил того, кого и не чаял увидеть в
живых. В центре, на углу трех улиц, в тесной фанерной будочке  сидел  бывший
управляющий госархивом Солод и, склонившись над сапожной лапой с надетым  на
нее драным, довоенным башмаком, вколачивал в подметку шпильки...
   В то утро двадцать девятого августа Никита Евсеич сразу  же  принялся  за
работу.
   История языческой рукописи старца  Дивея,  как  и  история  всех,  других
памятников древнерусской литературы и письменности, безусловно переплеталась
с историей самой России, почти сплошь состоявшей из войн  и  катаклизмов,  в
которых, вопреки здравой  логике,  страдали  как  раз  именно  книги.  Порою
Гудошникову казалось, что он в своем сочинении уходит  не  туда,  не  о  том
рассказывает. Задумав написать о языческой  рукописи,  он  писал  о  войнах,
междоусобицах,  набегах  степняков-варваров,  походах  просвещенных  шведов,
немцев и  французов.  Он  писал  о  никонианском  расколе,  казни  еретиков,
богоотступниках,  о  невежестве,  человеческой  глупости  и  вандализме.   О
крестьянских войнах и революциях.
   В общем-то работа подходила к концу. Он  уже  несколько  дней  сидел  над
главой о случае средневекового вандализма, произошедшего в 1957 году - в том
самом году, когда в космос был поднят первый  искусственный  спутник  Земли.
Случилось это в сибирском городе, можно  сказать,  по  соседству,  и  Никита
Евсеич ездил туда на три недели, чтобы самому глянуть на варваров и на  дела
их. Однако поездка  не  дала  того,  чего  он  ожидал.  Варварами  оказались
работники библиотеки и  управления  культуры  -  люди  вполне  образованные,
просвещенные и даже в чем-то милые. И теперь Гудошников, сидя за столом  или
гуляя по мосту, размышлял. Глупость? Этого было мало. Что-то еще  скрывалось
и за глупостью... Он чуял какой-то невидимый корень зла,  но  чтобы  вырвать
его, нужны были аналоги.
   Аналогов не было.  Возможно,  то  был  случай  последнего  варварства  на
земле...
   В самый разгар работы в дверь кто-то постучал, неуверенно, робко,  словно
стучался ребенок. Никита Евсеич открыл и впустил первого в этот день  гостя.
На пороге стояла девушка лет двадцати, смущенная и растерянная. На мгновение
Гудошников увидел в ее лице  что-то  знакомое,  давнее,  полузабытое,  но...
очень знакомое! Однако девушка заговорила,  и  это  ощущение  ушло,  вернее,
пропало на какое-то время.
   - Я едва разыскала вас, Никита Евсеевич, - выговаривая слова  с  какой-то
особенной правильностью, промолвила она. - Мне дали ваш адрес.  Я  долго  не
решалась... И вот пришла. А  на  улице  у  вас  собаки,  много  собак.  Едва
пропустили. Я их так боюсь!
   Гудошников был в хорошем расположении духа. То благодушие, с  которым  он
проснулся, еще не прошло.
   - Собаки - это не самое страшное, - весело сказал Никита Евсеич.  -  Есть
твари пострашнее собак.
   - Кто же это? - непосредственно удивилась гостья.
   - А крысы! - бросил Гудошников. - Крыс боитесь?
   - Боюсь, - призналась девушка, зябко дернув плечами, и умолкла.
   Гудошников проводил ее в кабинет, машинально поддернул занавеску на двери
библиотеки.
   - Как зовут-то вас?
   - Таня... - проронила она. - Татьяна Васильевна.
   - Филолог, учитель литературы. Верно?
   - Да, - подтвердила Таня. - Откуда вы...
   - У вас на лице  написано,  -  засмеялся  Гудошников.  -  И  язык  ваш...
какой-то словарный. Вы дайте волю своему языку. На русском языке  невозможно
говорить не правильно. Как ни скажи, все равно будет понятно. А когда дадите
волю языку - ваш ум раскрепостится. Вам же приходится думать на одном языке,
а говорить - на другом. Зачем этот перевод?.. Ну, это к слову. И что же:  вы
решились прийти?..
   -  У  меня  будет  первый  урок...  через  два  дня,  -  ломая  пальчики,
проговорила она. - Урок литературы, в седьмом классе. Класс  выпускной...  Я
сама после седьмого ничего, кроме Наташи  Ростовой  и  Татьяны  Лариной,  не
знала... Я хотела начать урок со "Слова о полку  Игореве".  Просто  войти  в
класс и начать им читать... Но не как нам читали... Я  знаю,  что  смогу,  я
долго готовилась...  Я  хотела  попросить  у  вас...  Ведь  это  же  мало  -
прочитать. Правда?  Я  еще  хотела  им  показать,  как  оно  было  написано,
"Слово"...
   - К сожалению, у меня нет "Слова", - улыбнулся Гудошников.
   - Нет-нет! -  испугалась  она.  -  Я  знаю,  что  нет...  Список  сгорел,
французы... Я хотела им показать и самим дать прочитать рукописное слово, из
древних книг... Чтобы они посмотрели, как оно написано было. Чтобы пробудить
в них интерес, чтобы они сами.
   - Стойте! - Гудошников вновь ощутил, что откуда-то  знает  эту  девчонку,
видел ее, разговаривал. - Погодите, я стараюсь  вспомнить  и  не  могу...  Я
где-то вас видел...
   - Вы у нас выступали! - с готовностью  сказала  Таня.  -  Еще  на  пе