Александр Викорук
 
   ХРИСТОС ПРИШЕЛ
 
   Россия. 1991 год. Роман о смысле жизни.
 
 
   Я пришел. Такой же, как вы. Мою мать звали Мария, отца  -  Иван.  Имя
мне дали Елисей. Как брошенное в землю зерно, оно росло вместе со  мной.
От детского Лися, что еще звучит во мне нежным звуком материнского голо-
са, до многоликого, странного существа: тихого или  грубого,  истертого,
тусклого, как старый пятак, или дорогого, как последняя надежда.  Насту-
пит день - я предчувствую - имя мое отделится от меня и придет иное...
 
   ***
 
   Под утро был сон. Сначала танец, почти полет, плавный,  воздушный,  с
девушкой, незнакомой, но удивительно близкой, понятной и желанной. Потом
появляется жена с каменной поступью командора. "Теперь  все!  -  говорит
Елисей девушке. - Это моя жена..." Тут вместо жены он вдруг узнает маму.
"Где же ты была все это долгое время?" - вырвалось у него. "Я сидела  за
шкафом", - сказала она. Затем последовало  безумное  веселье,  неистовый
смех... Очнулся Елисей в слезах.
   Словно вынырнув из давящей темной толщи воды, он хватал ртом  воздух,
и с каждым глотком тяжесть, упавшая на  грудь,  растворялась,  отходила,
как уходит с берега, волоча за собой камни и песок, откатная волна, мут-
ная, в разводах грязи и пены.
   Тишина медленно размывала боль, которая заставила его проснуться.  Он
перевернулся лицом в подушку, вытирая мокрое лицо. "Где же ты  была  все
это долгое время?" - вспомнил он. Что еще мог спросить? Десять  лет  как
ее нет. Когда узнал во сне, хотелось воскликнуть: "Наконец-то! Кончилось
это ужасное время, когда тебя не было. Мы вместе! Твое  отсутствие  было
неправдой. Ты всегда была где-то рядом, сочувствуя, сопереживая..."  Од-
новременно Елисея мучило ощущение, что всплеск радости наивен,  усилива-
лась горечь ошибки, обмана. Ему так хотелось, чтобы все чудесным образом
перетекло в явь, а не окончилось тяжким разочарованием, которое он пред-
чувствовал даже во сне.
   Снова перевернулся на спину. Буря улеглась. Он смог спокойно смотреть
на потолок, заклеенный белой бумагой, окно, за которым теплилось неяркое
августовское утро... Елисей проснулся на даче,  был  понедельник,  дочка
спала в соседней комнатенке. Предстояло собираться и ехать в город.
   Странный сон надолго взбаламутил душу. С этим он смирился. Хотя,  что
в нем странного? Наверное, можно объяснить  каждое  слово,  каждый  едва
уловимый жест. Ошеломляло лишь то, каким  образом  легкий,  плавный  по-
лет-танец, такой радостный, вдруг обрушился, оборвался и  был  раздавлен
непомерной тяжестью финала. И сколь велика была радость при  виде  мамы,
столь же невыносимо было снова терять ее.
   Нелепая фраза: "Я сидела за шкафом". Хотя, мама всегда присутствовала
во всем и везде, оставаясь в тени,  ненавязчиво  хлопотала,  прикрывала,
защищая, беспокоясь. Незадолго перед смертью, наверное, предчувствуя не-
отвратимое, она ни словом не обмолвилась, а стала хлопотать по бесконеч-
ным домашним делам. Стирала полотенца в ванной, подметала, сидя на  сту-
ле, по несколько раз на кухне. Лишь однажды обронила едва слышно, как бы
про себя: "Как тебе трудно  будет".  Она  смотрела  в  окно  на  поздний
июньский закат. Солнце все никак не могло потеряться в деревьях,  слабе-
ло, тускнело - и все мерцало вспышками в листве. Стрижи сумасшедше  чер-
тили небо, рассекая скрипучими трелями бормотание городского вечера.
   Елисей тогда промолчал, пытаясь, наверное, скрыть понимание смысла ее
слов, но тут же накатила волна тоски, жалости.
   "Но почему произошло это несовместимое превращение жены  в  маму7"  -
попытался понять Елисей. Невозможно представить более несовпадающих  лю-
дей. Наверное, это уже он сам волевым усилием рванулся  к  спасительнице
маме, которая одной своей жизнью могла искупить  всю  глупость  знакомых
ему женщин. Как не смешно, думал он, а скорее грустно, но  больше  всего
подходит жене роль надзирательницы, которая  должна  зорко  блюсти  его,
чтобы, тьфу-тьфу, не загляделся на сторону. Уж она-то нутром  чует,  как
томится его душа от ее твердой поступи командора. От того и явилась сра-
зу, едва он окунулся в пригрезившийся полет, освобождение  от  всего.  И
ему заодно предупреждение, что сладкие сны недолго длятся - за ними сле-
дует чуть ли не наказание смертное, что-нибудь вроде ржавых  гвоздей  по
рукам и ногам, чтобы не повадно было.
   Елисей тяжко вздохнул, вспоминая очарование и легкость начала  сна  и
страшное падение в ужасную развязку... А все-таки привиделось ему легкое
создание, значит есть какая-то надежда. Надежда?.. У нее ведь  имени  не
было, подумал он, какое имя может быть у сновидения? Пусть и  будет  На-
деждой! Может, она и откроет мне что-нибудь настоящее... Счастье!  "Нас-
тоящая любовь - приносит несчастье", - эта фраза появилась неожиданно, и
перед ним закружилось лицо незнакомки. Он прикрыл глаза, пытаясь восста-
новить ее образ, рисуя ускользающие черты лица. Волосы, наверное, у  нее
были темно-русые, мягкой пушистой волной  сбегающие  вниз.  А  чтобы  не
слишком вольничали, не разлетались при  каждом  движении  головы,  сзади
небрежно, широко заплетены и подвязаны толстым цветным шнурком.  Густого
румянца у нее не было. Так, легкое прикосновение огня к щекам,  ближе  к
розовым ушкам. Нос неприметный, с мягкой улыбкой губы. А вот  что  самое
примечательное, так это глаза - пронзительно голубые, каким бывает  небо
в редкие ясные дни начала осени, такие голубые, что их голубизна забега-
ет легкими отсветами на белки. По ним мельком не скользнешь, они  притя-
гивают взгляд. В них надо долго всматриваться. Но почему  настоящая  лю-
бовь всегда приносит несчастье?.. Как ни печально, наверное, это правда,
- смирился Елисей. - Что бы на это ответила Надежда?.. Она бы,  наверня-
ка, не отвела бы свои ослепительно голубые глаза. "Настоящая любовь и  в
несчастье остается любовью..." Если бы она догадалась  так  ответить,  -
подумал Елисей.
   Пора было вставать. Он скинул одеяло, спрыгнул на холодный пол.  Вос-
точное окно запылало солнцем. Светлая тучка резво убегала в сторону.  По
саду рванул ветер, тормоша листву. Наперебой засверкали  яркие  лучи  на
яблоках. Август тяжело клонил ветви, светился в саду вспышками  золотого
шара, догорал в соцветиях флоксов.
   Дочка еще спала. Он включил старый телевизор, чтобы  проверить  часы.
По всем программам маячила унылая физиономия  диктора,  который  занудно
объявлял чрезвычайное положение... Конец всему и  всем.  Да  здравствует
тупость и хамство, наглость и произвол. Выругавшись тихо, он думал,  что
теперь под этот бред как обычно, будто ничего не случилось, надо  разбу-
дить дочку, одеть ее, потом должно варить кашу, собирать сумки.  Набрать
мелочь на автобус. Закрыть дом, проверить, выключен ли газ, электричест-
во, закрыть калитку. Под тихий бред каких-то подонков, которые засели  в
своих кабинетах почти в ста километрах. Окруженные охраной, они вмешива-
лись в чужую жизнь, уродовали чужие планы, настроение.
   За перегородкой он услышал сонный лепет дочки. Она проснулась, позва-
ла его. Ей пять лет от роду, и почти каждое утро  она  встречает  бойким
вскриком, которым зовет папу или маму, листья и ветки, заглянувшие в ок-
но, солнечные блики на полу и стенах.
   Але были безразличны мрачные  забавы  взрослых,  поэтому  закрутилась
обычная утренняя кутерьма. Плескание капель под умывальником, погоня  за
бабочкой, мигающей крыльями на цветке, яркий  румянец  на  щеках  дочки,
зажженный зябким утренним ветром, беглыми лучами солнца  из-за  пушистых
легких облаков, всплывающих над садом, ближним леском.  Краем  глаза  он
успел заметить отцветающие шапки флоксов - с них уже  свисали  поблекшие
граммофончики цветков. Потускнел пышный костер золотых шаров, тесно свя-
занных веревкой, чтобы ветер не разметал высокие стебли. Осень уже обос-
новалась в саду.
   На заплеванной автобусной остановке оказалась дама, не по  будничному
одетая, с сочно накрашенными губами. Хмурый вид Елисея явно ее не устро-
ил. Она энергично прохаживалась перед остановкой  и  очень  обрадовалась
подошедшим из деревни подругам. Она сообщила, что  наконец-то  в  стране
наведут порядок, прижмут всех жуликов и крикунов...
   "Пообещают коммунизм в двухтысячном году, - желчно подумал Елисей,  -
накормят и напоят сирых и убогих".
   На платформе пригородного поезда, в вагоне электрички не было никако-
го оживления. Люди словно были чрезмерно сосредоточены на  обычных  буд-
ничных заботах, больше хмурились и помалкивали. Только два пенсионера не
могли сдержать улыбок и радостно обсуждали последние события. С  нескры-
ваемым злорадством предвкушали падение президента.
   Елисей томился от раздражения, от понимания своего бессилия, от  ощу-
щения собственной незначительности. Но даже в такой день не мог отказать
своей привычке: подмечать цветовые оттенки, сплетение линий, теней.  Ав-
густ все вокруг осыпал легким золотым свечением в смешении с космической
синью. Наши предки подметили эти божественные краски и подарили их золо-
тым куполам храмов, вознесенным в синьку прозрачных небес.
   Невидимая золотая пыльца лежала на мелькавших  за  окном  перелесках,
дачных хибарках, на одежде пассажиров, на дряблых лицах оживленных  пен-
сионеров, на высветленных летним солнцем кудряшках дочки.
   В сентябре в изостудии, где Елисей хлопотал уже много лет,  собирутся
мальчики и девочки, и он должен постараться открыть им секрет соединения
золота с небесной синью - главная тема осени. Как бы потом объяснить им,
подумал он, что каждодневно в эти сверкающие краски люди подмешивают бо-
лотный смрад злобы, зависти, подлости - это главная тема жизни.  А  если
не объяснить?.. Рукой даже маленького художника, едва научившегося  раз-
водить краски, движет его наивная душа. Она впитывает добро и зло, тепло
и холод, свет и тьму, неведомым образом соединяет все это в некий  облик
мира - и выплескивает на бумагу, холст. Какой же страшный мир можно уви-
деть на холстах иного художника! И только потому, что в нежном  возрасте
души ребенка некому было открыть тайну, согласно которой только свет мо-
жет рассеять тьму, только тепло может согреть и  только  добро  способно
осветить жизнь смыслом.
   В любой картине можно определить  степень  познания  художником  этой
тайны.
   Елисей коснулся пальцами светлых волос Али.  Даже  такая  кроха,  как
она, нетвердыми мазками кисти обозначает таинственную радугу жизни.  Не-
давно у нее начался период наполненных светом окон. В ее  рисунках  мно-
гократно повторяются деревенский дом с единственным окном, дерево, обла-
ко, птицы. Обязательно ярко-желтым цветом намалюет просвет окна. Это ок-
но становится центром истины рисунка. Потом Елисей догадался,  разгляды-
вая этот настойчивый мотив, что Аля однажды, выскочив поздним вечером  в
черноту деревенской августовской ночи, была потрясена теплом  маленького
окошка, солнечным огоньком греющим душу. Не раз он ловил себя на  радос-
ти, которая вспыхивала в груди, когда, продрогнув в гуще ночи, весь про-
низанный касанием влажного туманного воздуха, из неясного шелеста  сырой
листвы вдруг по тропинке выходишь к сияющему окну дома,  и  попадаешь  в
волшебное  золотое  облако,  в  котором  видна  утоптанная  земля,  тени
листьев, травы.
   Безотчетно Аля выбрала тепло золотого оконца и сочла его главным цве-
том ночи и дня. Наверное, надо уметь выбирать из  всей  мешанины  красок
самую главную. Даже сидя в этом вагоне, едущем во взбаламученную Москву,
важно не обмануться. Главное сейчас - цветущая синева августовского неба
и золотая пыльца на всем вокруг и на легких кудряшках дочери.
   Але уже надоело томительное сидение в вагоне. Она елозит, толкает со-
седей. Затихла лишь, когда за окном появились самолетики тушинского  аэ-
родрома. Приближался канал.
   Вместе с дочкой он смотрел в окно  электрички.  Поезд  покатился  над
шлюзом. Вдали - гребенка домов Строгино. Под вагоном на осенней  тяжелой
воде прилепился к стенке шлюза буксир, чуть дальше -  самоходная  баржа.
Елисей давно приметил, что многие пассажиры каждый раз глядят  на  утлые
кораблики. Он тоже не удержался. Дочка скачет от восторга. А ему хочется
попасть на одно из этих суденышек и уплыть вместе с ним подальше. Другие
пассажиры, что прилипли к окнам, тоже, наверное, хотят уплыть. А если не
уплыть, то хоть как-то отъединиться от угнетающей жизни,  которая  давит
чуть ли не с детства, как будто недобрая сила утянула  в  глубокий  омут
под тяжелую воду и не отпускает. Незабываемо прелестный  вампирский  ло-
зунг: "не можешь - научим, не хочешь - заставим".  Или  изучение  всяких
"измов". Одна эта мысль вызвала приступ тошноты. В памяти выплыл смешной
преподаватель научного коммунизма Яков Ильич, толстенький еврей  с  доб-
рейшей улыбкой на круглом лице, плешивый, с хитринкой в рыжих глазах. На
семинарских занятиях говорил - иногда с ноткой отчаянья - что хочет нау-
чить студентов самостоятельно мыслить, просил дать примеры из жизни, ко-
торые подтвердили бы всегда верные и бессмертные выводы классиков  марк-
сизма. А когда студенты сбивались на бредовый язык учебников,  рассказы-
вал об уборщице, которая мыла полы на их кафедре. "Як-ыч, Як-ыч", -  так
величала она преподавателя. Она благоволила к нему, рассказывала о тяго-
мотной, как она говорила, жизни деревенских родственников, люто  ненави-
дела студентов, курящих, сорящих, пачкающих, гадящих  в  туалетах.  "Как
лошади, - воздевая руки, закатывая глаза, играл ее гнев  Яков  Ильич,  -
кучи кладут, как лошади..." Елисей  улыбнулся  воспоминаниям.  Наверное,
давно уже в Израиле. Нежится на берегах Средиземного  моря,  под  вечным
небом Иудеи. Иногда, может быть, заходится истерическим смехом, вспомнив
Родину, но никто его истерике не удивляется. Там много таких, кого  тре-
вожит прошлое. Яков Ильич тоже понял, что никуда не уплыть от своей жиз-
ни.
   Елисей знал, что войти в чужую жизнь невозможно, что его дни назначе-
ны и встретит он их не в тесной металлической каютке под ласковый  плеск
речной воды, а совсем в другом месте.
   Почему он уверен в этом?.. Для ответа ему понадобилось  бы  перебрать
всю жизнь, сложить дни, все осколочки, что хранит память из детских оза-
рений и потрясений, похожих на веселую яркую мозаику.  Тогда,  наверное,
удастся - нет, не понять... почувствовать  едва  заметное  электричество
судьбы, притяжение и отталкивание зарядов, душную и тяжелую радиацию ро-
ка.
   Еще в самом легкомысленном детстве случались намеки, наплывы  неведо-
мого. Они лишь слегка трогали детское воображение. Торопливое чутье  ре-
бенка не способно было сопереживать. Но цепкая память не плошала: остав-
ляла про запас, на потом.
   Оставила консервную банку и двух стариков. Яркое  сентябрьское  утро,
оскорбительно громко гремит банка по тротуару, и он, первоклашка, поспе-
шает за ней, пиная ботинками по бокам.
   Старики стояли в пустоте старого кривого московского переулка,  похо-
жие друг на друга, как близнецы: исхудавшие, с клоками  седых  волос,  в
обтрепанных мятых стариковских брюках, клетчатых пиджаках. Истина была в
притяжении их взглядов, невозможности разойтись, отвернуться, в том, как
рука одного взвилась - и высоко в небо взорвался звук  пощечины.  Елисей
обмер, банка ускользнула в сторону, затихла, чтобы навсегда врезаться  в
память вместе с золотой пылью на сером асфальте, фиолетово-голубым осен-
нем небом, серыми стенами домов, бесплотными фигурами стариков,  которые
не смогли разминуться в миллионном городе, в бессчетной череде дней. Как
два полярных заряда, они стремились навстречу, чтобы тихим утром  разло-
милось небо, чтобы и над его детской головой пронеслась буря, о  которой
он еще ничего не ведал... Рассеялась оторопь, охватившая его и двух ста-
риков. Он помчался дальше в школу, унося в себе молекулу потрясения, ко-
торая будет расти, тревожить.
   Позднее, через года ему уже не составило  особых  трудов  сопоставить
несчастных стариков с эпохой, когда жертвы возвращались в  жизнь,  чтобы
выплеснуть многолетнюю ненависть на своих палачей. Это было время, когда
снимали со стен тесных комнатенок портреты генералиссимуса, но  все  еще
говорили шепотом...
   Аля притихла, голова ее, мягко сминая теплую пену волос, склонилась к
плечу Елисея. Вот ее веки устало поникли, она вздохнула и  легко  окуну-
лась в сон, неслышное дыхание приоткрыло рот.
   Елисей старался не потревожить дочку, глядел, как безмятежно  разгла-
дилось ее лицо. Он подумал о том, что ее цыплячья душа в этот  миг,  по-
кончив с легким и сладостным трепыханием рук и ног, занялась неведомым и
очень важным делом где-то глубоко внутри, там, где скрывалась  тайна  ее
жизни. Несколько лет назад Елисею причудилось, будто во сне сознание его
не затихало в уснувшем теле,  а  исчезало  куда-то  в  неведомое  прост-
ранство, легко перетекало из головы, именно из головы, через макушку.  А
потом долгую ночь витало в загадочном космосе, постигая нечто очень важ-
ное. Такие ощущения интриговали, придавали таинственность приготовлениям
ко сну, моменту, когда голова касалась изголовья кровати. Елисей посмеи-
вался над собой, ничего не говорил жене, но каждый раз ждал поздней поры
отхода в сон... Через пару месяцев все прошло...
   Электричка мчится, закрывая утлые кораблики, на которых кто-то другой
уплывет далеко-далеко. Там, словно во сне, обитает много деревушек,  го-
родков, там живут люди. Обитают и те столкнувшиеся на тесной улице  ста-
рики. Может быть, и  Надежда,  подумал  он,  глядя  в  окно  электрички,
где-то, в самом деле, живет? И не случайно явилась  в  его  сон.  Может,
когда-нибудь они ненароком соприкоснулись в вагоне метро, в уличной  су-
толоке, не заметили друг друга. Просто  цепкая  память  решила  припасти
этот миг на будущее.
 
   ***
 
   В пять часов вечера шестьдесят девятого года Елисей стоял в  коридоре
райкома комсомола. Рядом топтался комсорг его курса при галстуке,  белой
рубашке, в темном костюме. Ему надлежало доставить Елисея к этой доброт-
но сделанной двери, за которой компания маленьких начальников должна бы-
ла оформить отлучение из рядов комсомола. Комсорг маялся от тайного  со-
чувствия к Елисею и понимания неизбежности предстоящей казни.
   Напротив в окно лезла темная муть  раннего  декабрьского  вечера.  Из
темноты всплывали желтые пятнышки огоньков, выпархивали и бились о неви-
димую преграду хрупкие снежинки.
   Дверь отворилась, выглянул невысокий паренек с  улыбчивым  остроносым
лицом.
   - А, Максим, - кивнул он комсоргу, - привет! Отлично.
   Его глаза оценивающе скользнули на Елисея.
   - Попозже, - сказал он комсоргу и отвернулся: - Из школы  одиннадцать
тридцать восемь здесь Попова Надежда?
   От стены отделилась девушка с  пронзительно  голубыми  глазами,  тем-
но-русые волосы были завиты в короткую косу и перевязаны толстым разноц-
ветным шнурком. Теплое вязаное платье плотно окутывало ее у нежной шеи и
плавно перетекало вниз к сапожкам. Она приблизилась, глядя на Елисея,  а
не на веселого паренька. Ее лицо проплыло совсем рядом, едва  не  сопри-
коснулось с лицом Елисея. Паренек пропустил ее в комнату.
   - А вы подождите, - строго кинул он и исчез, притворив дверь.
   Рядом томились еще несколько школьников: пацаны и одна девчонка. Ком-
сорг снова уткнулся в газетенку, чтобы как-то оправдать  свое  молчание.
Елисей глядел на зашарканный паркет,  по  казенному  окрашенные  тусклые
стены и совсем не думал о том, что в этих стенах завершится его  судьба.
Он видел лишь ярко-голубые глаза, проплывшие мимо. Их свечение  казалось
ему настолько знакомым, что он безуспешно пытался понять, почему он  за-
был про эту девушку, почему он вспомнил ее имя только тут, когда ее поз-
вал веселый паренек. Он перебирал в памяти знакомых девчонок и никак  не
мог отыскать хоть что-нибудь, что подсказало бы ему, где  он  уже  видел
эту школьницу, почему ему известны ее лицо, волосы,  завязанные  толстым
шнурком, не