сомнения.
   - Я слышал, ты творишь чудеса. Это правда? - спросил Иохан.
   - Чудеса нужны неверующим, как подпорки слабому дереву. Они же их са-
ми и выдумывают. - Иошуа поднял руки. - Посмотри на свои  руки  -  разве
это не чудо? - Он поднял лицо к небу. - Взгляни на звезды. Мир  велик  и
прекрасен. Он сам - свидетельство величия Господа. А счастье  в  душе  -
разве это не чудо? Человеку надо лишь увидеть это величие,  чудо,  напи-
таться им, как растения насыщаются влагой. Повернуться к миру лицом, как
растение тянется к солнцу. Прислушаться к тишине, как мать внимает  дви-
жениям младенца в ее теле.
   Иошуа раскинул руки и замер, глядя в бархат неба,  усыпанный  бесчис-
ленными звездами. Иохан тоже замер, подняв к небу ладони.
   Потом Иохан резко повернулся к собеседнику и спросил с возмущением:
   -Что же, все придут к нему?
   - Увы... я скорблю о тех, кому не суждено.. Они,  как  мертвые  ветви
дерева, упадут на землю и исчезнут.
   Иохан обрадовался и погрозил во тьму кулаком:
   - То-то же! За собачьи дела - и яма вам собачья.
   Иохан затих и, обхватив колени руками, молча сидел и смотрел в  небо,
в котором безмолвно мерцали звезды. Он легко вдохнул посвежевший воздух,
прикрыл немного глаза. Его голова качнулась, и он вздрогнул.
   - Теперь ты улыбаешься, - проговорил Иошуа.
   - Мне показалось, что я плыву, - едва слышно ответил Иохан, - и  меня
окружают звезды. Как будто тело мое исчезло, а душа там летит, бесшумно,
как ночная птица.
   - Так это и произойдет, - обрадовался Иошуа, - я рад за тебя. Ты  по-
нял меня и Его.
   - Действительно - радость... Небо, звезды, я слышу, как смеется  вода
в ручье...Навсегда, как хорошо.
   - Нужны ли тебе чудеса? - тихо рассмеялся Иошуа. - Должны ли  дрожать
земля и рушиться небо? Должен ли я доказывать тебе что-то?
   - Нет, я все понял.
   - Вот и вся тайна, - с улыбкой сказал Иошуа. - Как видишь, ее нет.  А
завтра ты окрестишь меня.
   Иохан тихо коснулся руки Иошуа, потом молча прильнул лбом к его  пле-
чу.
   - Ты открыл мне чудо. А они тоже знают? - он повел  рукой  в  сторону
спящих.
   - Увы. Я им толкую об этом, но слепота еще мешает им. Им еще предсто-
ит такая радость.
   - Вечная радость, - проговорил, глядя в небо Иохан.
   - И скорбь, - тихо добавил Иошуа. - Он ведь такой же, как мы.
   Улыбка на лице Иохана медленно растаяла. На его  темные  глаза  легли
отсветы звезд.
 
   ***
 
   Томительная зимняя оттепель с грязью, мокротой, нездоровьем канула  в
безвестность вместе с огромной пеленой мутных  облаков.  К  вечеру  небо
стало бесконечно голубым,  февральское  солнце  напоследок  воссияло  на
осевшем снеге, на стенах домов, потом в холодное небо  высыпали  мерзлые
звезды.
   От окон сильнее тянуло холодом, стекла  запотели,  туда  -  в  темную
смесь бледных фонарей и окон - всасывался свет лампы. Аля сидела у теле-
визора, жена укладывала мальчика.  На  минуту  пришел  покой,  и  Елисей
вспомнил последнюю встречу с Ильей Ефимовичем, его рассказ о  Париже,  о
том, что действие рассказа происходило тоже в конце зимы, ранней весной,
когда в Москве весной еще и не пахнет.
   - Уснул, - сказала жена, садясь в кресло и облегченно вздохнув. - Те-
бе, Аля, тоже спать пора.
   - Еще чуть-чуть, - заскулила дочка, не отрываясь от экрана.
   На минуту все успокоилось под бормотание телевизора.
   - Тебе сегодня звонил Илья Ефимович, - вспомнила Лариса, -  передавал
привет.
   - Не говорил, зачем?
   - Сказал, просто так. Скучно, наверное, - добавила жена равнодушно.
   - Я у него рассказ читал о поездке в Париж. Хотя на самом деле он ту-
да не ездил.
   - Ну, рассказ проще сочинить, - улыбнулась жена.
   - Но написал он его совсем для другого. Только ради своей  идеи,  что
душа человека - это мысли. И, как младенец, эта душа-мысли проходит  все
стадии развития, пока не достигает некоей высшей фазы, в которой  проис-
ходит соединение с бессмертной душой, душой человечества.
   - Интересно, а где же та душа обитает? - спросила Лариса.
   - Видимо, в пространстве где-то, - Елисей покрутил рукой. - Куда  еще
ее поместить?
   - Дал бы мне кто отдохнуть, я бы тоже пофантазировала, — буркнула же-
на. - Так устала за последние дни... А тут цены летят, все  валится  ку-
да-то... "и зачем меня мать родила" - вот все, на что мы способны.
   В этот момент раздался звонок в дверь.
   - Кто еще? - насторожилась Лариса, на лице ее  метнулась  тревога.  -
Дверь не открывай, посмотри в глазок.
   Как воздушный шарик, в хрустальных бликах глазка плавала  желто-серая
шевелюра Андрея, жениного брата, его очи навыкате возбужденно блуждали и
вращались в орбите глазка.
   Елисей открыл дверь, и тут же в нее ворвался шурин и заклокотал  ско-
роговоркой.
   - Потише, мальчик спит, - попросил Елисей.
   - Ничего, ничего, - засипел Андрей, - не разбужу.
   Ту же из комнаты послышались всхлипывания и писк малыша. Мимо промча-
лась Лариса с искаженным мукой лицом, а Елисей  стал  толкать  Андрея  в
другую комнату, где сидела перед телевизором Аля.
   - Нас продали, - зашипел Андрей. - Это геноцид, заговор  против  Рос-
сии...
   Он продолжал сипеть, как вскипевший чайник, а Елисей лихорадочно  со-
ображал о том, что судя по всему, Андрей явился, как обычно, с намерени-
ем остаться на ночь. Предстоял очередной ночной ужас с храпом. Надо было
что-то предпринять.
   - Нас предали, - уже громче бубнил Андрей. - Какие мы  дураки,  собой
хотели закрыть этих гадов. Знал бы я, меня на баррикады трактором не за-
тащили бы. Ах, ослы мы, - пыхтел он раздраженно.
   - Конечно, ослы, - подтвердил Елисей, со страхом прислушиваясь к пис-
ку в другой комнате. Там гулькала и нежно подвывала жена, пытаясь забаю-
кать малыша. - Ослы, конечно, - повторял он, видя, как встрепенулся Анд-
рей. - Елисею пришла идея посильнее поддеть его, и может быть, тогда  он
уйдет, и не будет дико храпеть всю ночь.
   - Несколько тысяч ослов, - продолжил Елисей, - приперлись к дому, где
заперлась сотня-другая авантюристов, и решили  изменить  судьбу  страны,
которой они даже не знают. Погуляли, наплевали кругом, всю  округу,  не-
бось, зассали. Дрожали от страха, потом через день-два  сообразили,  что
по заднице им никто не даст - и обрадовались, закричали:  "Победа,  уря,
уря!" И решили, что теперь вся страна  заживет  по-новому,  по  демокра-
тии... А получили ворократию!
   Андрей, кажется, обиделся, покраснел и все сильнее хмурился.
   - А вы спрашивали миллионы людей, которые только и знают то, что кар-
тошку надо сажать весной, а выкапывать осенью, что баба рожает, а  мужик
пьет, что начальник лупит и в хвост, и в гриву, а прочие пашут? А милли-
он-другой рыл - винтиков старой системы, у которых в башке одна  извили-
на, и в этой извилине с детства застряло, что начальник всегда  прав,  а
подчиненный - всегда дурак. И чем выше начальник, тем больше у него  ба-
бок и рабов. Они твою демократию поймут однозначно: все воруй, что  глаз
видит. Их ты как, молотком по башке перевоспитывать будешь? Так демокра-
тия не позволит.
   Елисей ждал, что шурин на это ответит, но тот молчал,  потом  почесал
голову, вздохнул:
   - Да , пожалуй, лучше бы старые жулики остались, у них  хоть  система
управления была налажена.
   - Система управления, - передразнил его Елисей. -  Управления  сорти-
ром. Эти пердуны, маразматики только способны были понять,  что  корабль
тонет, и надо быстро распихивать по карманам недоворованное и смываться.
Где уж им реформировать загубленную страну.
   - Как же быть тогда? - удивился Андрей.
   - А вот и надо было пойти на баррикады, чтобы убедиться, что вы ослы,
самые настоящие. А уж после этого, может, что  и  получится.  Понятливые
ослы не будут бить себя в грудь и звать на баррикады.
   - Ну, ты знаешь! - вскочил Андрей, возмущенно пыхтя.
   - А я, кстати, видел тебя в те дни в августа, - заметил  Елисей  спо-
койно. - Ехал на троллейбусе мимо "Краснопресненской", а ты митинговал у
метро. Наверное, таких же ослов призывал идти на штурм цэка и кагэбэ.
   Андрей побледнел, сжал губы и замер неподвижно. Елисей даже  подумал,
не переборщил ли он.
   - Ты клевещешь! - возмутился Андрей. - Неизвестно, что  было  бы  без
нас. Может, умывались бы сейчас кровью? Оплевывать легко.
   - Ты сейчас мне напомнил цензора из цэка: а достойно ли отражена  по-
ложительная роль партии!.. Это я тебе оставлю. А я всего-то - о  частном
случае толкую, об отдельно взятых ослах. - Елисей не удержался от смеха.
   - Я ухожу, - отвернувшись в сторону, процедил Андрей хрипло, -  всего
хорошего.
   В коридоре он спешно накинул шарф, пальто и, не закрыв дверь, ушел.
   Минут через десять появилась Лариса с  нескрываемо  радостным  лицом.
Елисей даже рассмеялся.
   - Вот стыдно, - словно извиняясь, сказала она, - но  ничего  поделать
не могу с собой. Как представила, что ночью Андрей храпеть будет - прямо
похолодела от ужаса.
   - А древние люди ночью храпели, чтобы диких зверей отпугивать, - зая-
вила серьезно Аля.
   - А тебе пора спать, - сквозь смех сказала жена и повела дочку  укла-
дываться.
   Уже в постели Елисей спросил Ларису, как ей идея Ильи Ефимовича о ду-
ше. Но она вместо ответа спросила, не было ли там  "любимой"  Насти.  Не
дослушав его чертыханья, она стала мерно и сладко сопеть, что-то  в  по-
лусне бормотнула, заплетаясь языком, и уснула.
   Елисею не спалось. Нервы разгулялись после посещения шурина и тяготи-
ло знакомое ощущение, что сон никогда не придет и будет длиться  час  за
часом бессонное одиночество и чередой пойдут четкие и  ясные  мысли,  от
которых обычно скрываются дневным светом и морокой заурядных дел. Не бы-
ло ни капли обиды на невнимание жены к его вопросам,  потому  что  знал,
что даже самая прекрасная мысль хороша и доступна  только  тогда,  когда
уже настроен на нее, готов к ней, ждешь ее, в немоте пытаешься сам нащу-
пать - и вот, коснулись пальцы, засверкала ослепительная истина.  Ты  ее
ждал, это открытие, радость... А через некоторое время, охладев немного,
трезво понимаешь, что много раз проходил мимо той же истины, тебе толко-
вали о ней, а ты равнодушно не вникал, иронизировал. Не был готов к  ис-
тине. Может, и правда то, что наша душа, как  младенец,  сначала  учится
различать свет и тьму, холод и тепло? Потом начинает  несвязно  лепетать
звуки, прежде чем сказать первое слово. А потом начинает радоваться доб-
ру и плакать, встретив зло.
   Жена во сне подвинула руку, Елисей ощутил поток ее сонного жара. А  с
ним пришло понимание, что это как раз та часть жизни, которую уже  никак
не исправишь и не изменишь. Никакие разводы, разрывы не  способны  обно-
вить жизнь. Словно калека, которому до конца суждено жить с обрубком ру-
ки и ноги.
   В памяти всплыли ночь из далекого августа, много  лет  назад.  Ранние
сумерки за окном электрички,  загородная  непроглядная  тьма  с  холодом
звездного неба и пахучего тумана с отсыревшего от  дождей  луга.  Низкие
тучи, дерганный ветер в лохмотьях ветвей, листвы.
   В субботний вечер он шел от станции к  даче.  Наугад  в  непроглядной
черноте брел сначала полем, потом пересек жидкий лесок, как заяц,  проп-
рыгал по чмокающей полоске болотины. Спотыкаясь,  шел  дачным  ухабистым
закоулком. Уже представлял тепло и свет  тесных  комнаток  дома,  запахи
ужина, всплеск оживления жены, тещи, молчаливое присутствие тихони  тес-
тя. Прошел гущу кустов сирени, темный силуэт рябины, за ней светлая тень
березы. Вот куст жасмина, подсвеченный сиянием террасы.
   - Говорит, с детьми занимается, - голос Ларисы прозвучал ровно, но  с
плохо скрываемым напряжением.
   Словно споткнувшись, Елисей встал и уже не смог сделать ни шага.
   - А ты уши развесила, - обрадовано заявила теща. - Дети-дети. О своем
ребенке надо думать, а тут, понимаешь, хоть бы деньги были,  а  то  пшик
один. Неизвестно, с кем он там якшается. Ты бы хоть слово сказал, -  об-
ратилась она к тестю.
   - Маняша, ну, что сказать-то? - пробормотал Николай Иванович.
   Елисей отчетливо представил скучное лицо тестя с дряблой серой кожей,
вечно кислое выражение повисших уголков губ. Жену он звал Маняшей,  хотя
имя ее было Марина.
   - Что-нибудь умное, - посоветовала язвительно Марина Львовна.
   Ее черные брови сейчас наверняка были сведены к переносице, а на лице
застыла маска энергичной злости, которой надо выплеснуться.
   -Умное, Маняша, - промямлил тихо Николай Иванович, - я говорил только
в рабочее время, а сейчас я на пенсии.
   - Издеваться хватает ума, - голос зазвенел.  -  Нет  чтобы  послушать
вовремя совета. Думать головой надо.
   - Мама, хватит, - долетел голос Ларисы.
   - Теперь поздновато, ребеночек народится скоро, - монотонно выговорил
тесть.
   После этого настала тягостная пауза. Шагнув к хлипкой скамейке у  ка-
литки, Елисей сел. Действительно, чем они думали?..  С  другой  стороны,
сейчас уже думай, не думай, а вот он - будущий ребенок, от него не  отк-
рестишься - теперь уже заметно округлился  живот,  мучает  плоть  матери
тошнотой, головокружением, налетами страха или наслаждения, от  которого
глаза Ларисы наполняются счастьем и радостью. Волосы  Ларисы  похожи  на
материнские, но почти невесомые, под их легкой тенью и в жару  прохладна
кожа на шее около розовых лепестков ушей. Лариса необыкновенно похожа на
мать. Только в Маняше все нежные черты дочери  карикатурно  огрублены  и
искажены. Почему он отмахнулся от мысли, которая беспокоила его в  жени-
ховстве? Еще тогда подумал, что Лариса будет похожа на мать. А кто этого
избежит? Николай Иванович тоже, наверное, в юности не был похож на смор-
щенного, сгорбленного старикана с кислой миной на лице, как будто  вечно
жует лимонную дольку. Говорил,  что  разрабатывал  первые  отечественные
электронные машины, студентов учил. На свадьбе в большом подпитии, когда
скорбная складка рта наконец разлепилась и разошлась  неудержимой  улыб-
кой, Николай Иванович пытался втолковать Елисею,  что  он  изобрел  одну
штуку в считывателе информации, которая везде по стране  применялась.  И
сам академик Глушков знает фамилию Гальчикова. По своей несмышлености  в
технике Елисей не смог оценить заслуги тестя, но пробурчал,  что  слышал
про академика. Это порадовало Николая Ивановича.
   Изобретая этот считыватель,  радуясь  неказистой  железке,  думал  ли
тесть, что будет сидеть темным августовским вечером на террасе  обветша-
лой дачи, слушать раздраженные,  злые  слова  Маняши,  когда-то  Марины,
смотреть на большой живот дочери? Настырная  память  нафарширует  голову
почище всякого семейного альбома: кокетливый взгляд почти девчонки Мари-
ны со сладкой мякотью алых губ, рождение сына, в котором узнавал себя  и
находил чужое, неизвестно кем подмешанное сумасбродство и буйство, точно
мечется в голове костер, от которого и волосы, словно  пламя  на  ветру.
Потом розовый комочек тельца дочки, ее смех, лепет, плач, жалобы  и  го-
рячка болезней, истерики Маняши... Дочка была ближе всех - и ее  отнесло
дуновение времени.
   Мог ли он тогда, августовской  порой  спеющих  яблок,  черного  неба,
знать, что рождение внучки подведет черту подо всем, что было жизнью Ма-
няши и его жизнью?
   - Ты, Николай, виноват во всем, - донеслось из теплого оранжевого ма-
рева террасы.
   Это любимая фраза Маняши. Елисей услышал ее  еще  на  первой  встрече
знакомства с родителями любимой. Марина Львовна открыла принесенный  мо-
лодыми торт, крышка задела букет пахучих флоксов, и несколько  нежно-ро-
зовых граммофончиков сорвались и упали в крем торта.
   Потом Елисей постоянно слышал фразу о провинностях  Николая.  Он  был
виноват в том, что сын Андрей рос нервным и  неукротимо  подвижным,  что
Маняша всю жизнь проработала в вузовской библиотеке, что Андрей жил  бе-
залаберно и неустроенно, что дочка поздно родилась и позже  всех  подруг
вышла замуж да не за того. Николай был виноват и в том, что после рожде-
ния внучки Маняша стала чахнуть: то хлопотала над кроваткой Али,  суети-
лась с пеленками, то застывала у окна, словно хилое растение. Потом отк-
рылась запущенная болезнь, которая медленно и  неотвратимо  грызла  тело
Маняши. Неузнаваемо исхудавшая, почерневшая,  Маняша  из  чрева  постели
хрипло твердила Николаю Ивановичу, что это он во всем виноват, что он ее
загнал в гроб. А он молча менял жене подстилки,  обтирал  тряпочками  ее
измученной тело, а потом на кухне безмолвно  плакал  у  окна,  его  руки
тряслись, спина вздрагивала и все сильнее горбилась.
   Николай Иванович пережил Маняшу только на полгода.  Весной  он  молча
уехал на дачу, тихо копался в огороде, а к концу лета зачастил  проведы-
вать жену на деревенском кладбище, где ранней весной  схоронили  Маняшу.
Позавтракав, он какое-то время тихо сидел за столом, потом бормотал едва
слышно: "Пойду, Маняшу проведаю", - и исчезал на  полдня.  Как-то  серым
холодным сентябрьским утром Николай Иванович не проснулся...
   В то августовское сидение на скамейке Елисей тоже многого не знал, но
уже в тот вечер у него было ощущение, что надо как-то  пересилить  себя,
встать, зашуметь - и идти: толкнуть калитку, пройти мимо  террасы,  под-
няться на крыльцо, открыть дверь, увидеть  вялое  лицо  Ларисы,  гневное
молчание тещи и кислые сжатые губы Николая Ивановича. Надо было ужинать,
отдохнуть, потом лечь спать, чтобы все утихомирилось в доме.
   Он так и сделал. В одну из пауз говора Маняши, он тихо затопал  нога-
ми, потом сломал ветку сирени, чертыхнулся, стукнул  калиткой  и  пошел,
волоча тяжелые сумки...
   Стараясь не потревожить спящую Ларису, Елисей сел на постели,  потому
что заснуть было невозможно. Часа через два, если  они  заслужили  такое
наказание, может проснуться малыш. Полчаса ночного кошмара с кормлением,
ляляканьем обеспечено. Потом Елисей тоже вряд ли сможет  уснуть.  И  так
далее... Ночь созерцания прошлого, в котором, как ни силься, ничего  из-
менить невозможно. Но нельзя изменить и будущее!  Или  можно?..  Посмот-
реть, покопаться в прошлом, где уже заготовлено все, что может ждать  их
в будущем.
   Отец ему рассказывал вот такую историю. В двадцатые годы из  тверской
губернии прибыли два брата, Василий и Степан. Василий - это дед  Елисея.
Василий взял себе в жены Клавдию и родил Ивана, который, стало быть, ро-
дил Елисея. Всю жизнь Василий проработал проводником на Курской железной
дороге. До самого смертного часа Елисей запомнил шумные появления деда в
доме: баулы, ящики с фруктами, горчащий запах дыма от древесного угля. С
дедом прибывали огромные яблоки, сливы - все роскошество сказочного юга,
вершиной которого были маленькие желтые дыни, нежные, сладчайшие, с умо-
помрачительным ароматом. Музыкой звучали названия: Батум, Цхалтуба,  Со-
чи, Хоста...
   Другой брат Степан стал чекистом, практически порвал с  родственника-
ми, вести о нем доходили редко, отстраненные, похожие на байки из  жизни
далекой страны. Степан женился и родил двух сыновей, Георгия и Илью. По-
том он развелся и женился на молодой, которая родила ему дочку  Евгению.
Молодая жена оказалась с крепкими каблучками, и Степан  сник  под  ними.
Продвинувшись на службе, Степан добыл семье хорошую  квартиру,  дачу  по
Савеловской дороге, вырастил дочку, которая характером пошла в  мать.  В
середине пятидесятых Степана турнули из органов, поговаривали, что легко
отделался. Но в объятиях семьи запил втихую. Как ни следили за ним  жена
и дочь, как ни истребляли початые и полные бутылки - каждый день  Степан
ходил пьяный, а к останется каждая мелочь: зеленый ежик  сосновой  ветки
торчащей из сугроба, обнаружили лет через  пять  после  смерти  Степана.
Развалился гнилой пенек, и открылась маленькая ниша под корой, а в  нише
стояла ополовиненная бутылка водки.
   Дети его, Георгий и Илья, краем коснулись и Елисея.  Помнил  он,  как
дедушка, который не забывал своих племянников,  под  всеобщее  оживление
раз-два в год складывал в свой дорожный чемоданчик гостинцы из привезен-
ных с юга фруктов, из прикупленн