тсвет
слабых огней... Комната стала похожа на тесную каюту кораблика,  который
плывет в безмолвии ночи неизвестно куда. В этой каюте они,  трое,  дети.
Плывут в привычной гипнотизирующей обыденности и банальности.
   С кухни донесся равномерный, задиристый храп. Именно  поэтому  Елисей
тащил матрас на кухню, так как был уже горький опыт. Первый урок  храпо-
вой атаки Ларискиного родственника пришелся во времена, когда они  ждали
рождения Али.
   Поздно ночью Андрей вломился в дверь с огромным рюкзаком. Пока Лариса
обрадовано охала и ахала, Андрей сбивчиво объяснил, что он притащил свой
архив, который никому нельзя показывать.
   - Тут история свободной мысли, - снизив голос до  шепота,  проговорил
он. - Разные перепечатки из правозащитников, мои стихи.
   Он достал кипу листков, плотно утыканных  машинописью.  Елисею  стало
тоскливо при виде пожелтевшей бумаги, еле различимого текста, запаха пы-
ли. На него всегда тоску наводили всякие архивы, папки, набухшие бумага-
ми. Наверное, потому, что любой архив похож на кладбище,  где  погребены
до скончания веков чьи-то мысли, страдания. В них трепет открытий, вдох-
новения превращается в серую бумажную труху. Но Андрей,  напротив,  весь
дрожал от сдерживаемого возбуждения. Он с улыбкой перебирал листки,  че-
му-то смеялся.
   - Вот, хочешь? - воскликнул он. - Классик совлитературы. - И довольно
хихикнув, зачитал: - Если враг не сдается, его уничтожают. Каково? Вели-
кий гуманист!
   Когда Лариса  отлучилась  ненадолго,  и  они  остались  одни,  Андрей
прильнул к Елисею и зашептал жарко.
   - Знаешь, не хочу при ней говорить, беспокоить... Я тут одному лишнее
болтнул. Он, кажется, с гэбэ связан, боюсь настучит. Могут припереться с
обыском. Вот, к вам на время притащил. До вас не доберутся.
   Елисей рассмеялся, поскольку уловил в его глазах  внезапное  сомнение
на свой счет.
   - У нас, как в сейфе, - постарался успокоить он Андрея.
   Но Ларису не удалось провести,  и  запомнилась  Елисею  давняя  дикая
ночь, как бесконечный ночной кошмар.
   Уложили Андрея в соседней  проходной  комнате,  отделенной  тоненькой
дверью. Он заснул моментально, и тут же  зазвучало  клокотание  в  горле
Андрея. Бесконечно долго Елисей маялся в горячей постели, ему  казалось,
что нет никакого пасения, и история с рюкзаком бумаг начинала  представ-
ляться ужасной и опасной. Он, наверное, ненадолго уснул, а когда посреди
ночи снова очнулся от бредового сна, увидел, что Лариса сидит  рядом  на
постели, положив ладони на живот.
   - Что?.. - с тревогой спросил Елисей.
   - Мне страшно, - прошептала она. - Зачем он притащил  эти  бумаги?  Я
боюсь за маленького, - она взяла его и положила себе на живот.
   Под пальцами он ощутил горячее тело, туго наполненную  плоть,  и  вся
тревога за ребенка передалась ему. Лариса затихла, и еще назойливее  за-
рокотал храп Андрея.
   - О, Боже! Я не могу. Когда же это кончится? - чуть не плача  сказала
Лариса.
   Елисею ничего не оставалось делать, как встать и идти к шурину.  Пока
тряс его, пришла мысль, отправить его спать на кухню.  Андрей  с  трудом
очухался и начал понимать что к чему. Потом стал извиняться,  жаловаться
на ужасный храп.
   - От меня, понимаешь, из-за него жена ушла.
   Он с обидой продолжал невнятно бубнить, и Елисею  показалось,  что  о
своем храпе он говорит, как о некоем живом зловредном существе.
   - Это такая скотина, что я не делал. К бабкам-колдуньям  ходил.  Один
дурак совет дал. Возьми, говорит, микрофон, усилитель, как  захрапишь  -
усиленный звук тебя разбудит. Одну ночь я совсем  не  спал  -  из  любо-
пытства. На другую ночь заснул, а утром меня у двери все соседи встреча-
ли. Как дверь не сломали?!
   - Надо было к наушникам подключить, - посоветовал Елисей.
   - Где ж ты такой умный был?
   Елисей закрыл дверь на кухню, но все еще слышно было  его  монотонное
ворчание. Когда он вернулся к постели, то казалось, что Лариса  заснула.
Свернувшись, она тихо спала, натянув ночную рубашку  на  колени.  Одеяло
лежало рядом с ней. Во сне она  поджимала  озябшие  ступни,  пальцы  ног
вдруг подогнулись, как бы стараясь спрятаться от холода. Елисей укрыл ее
одеялом, она расслабленно шевельнулась, облегченно вздохнула и затихла.
   Ему вспомнилась ее  любимая  фраза:  "когда  же  все  это  кончится".
Собственно не то что любимая, просто эти слова часто вырывались у нее со
всей возможной наивностью и непосредственностью.  Сначала  ее  настигала
досада и оторопь, потом она как бы встряхивалась, брови взлетали вверх и
тут же вырывалось возмущенно: "Когда же это кончится?"
   Утром за столом она вдруг с отвращением отбросила кусок хлеба с  мас-
лом, порывисто встала. По ее лицу пробежала судорога тошноты, она тороп-
ливо шагнула к раковине, вскинув руки к горлу. На полпути  остановилась,
застыла и так стояла, не двигаясь, с минуту. Наконец она повернула к не-
му измученное лицо и с укором сказала: "Когда же это кончится?" В ее го-
лосе прозвучало все: подступающие неожиданно приступы рвоты, бесцеремон-
ные движения в животе, налетающая порывом ветра боязнь родов и  подозре-
ние, что все вокруг втайне сговорились против нее: они не страдают,  как
она, им наплевать на ее мучения, они терпеливо и с радостью ждут исхода.
   - Быстрее бы родить, - со стоном проговорила Лариса, стараясь не гля-
деть на Елисея, чтобы не выдать неприязни.
   - Да, - согласился он с ощущением вины, - тогда, наверное, будет ина-
че.
   - О, позвоню Галке, - она оживилась, лицо обрадовано  засветилось.  -
Она два месяца назад родила. У нее спрошу.
   Она медленно двинулась в коридор, чтобы найти телефон подруги, с  ко-
торой часто советовалась в ожидании первых родов. Долго искала свою сум-
ку, затем копошилась в ее  бездонной  глубине.  Наконец  нашла  записную
книжку.
   Она заговорила с подругой, и в ее голосе появились радость и  оживле-
ние. Дальше следовала череда веселых междометий, которая прервалась нас-
тороженностью. Затем Лариса слушала молча, и в этом молчании Елисей  по-
чувствовал новую угрозу.
   - После родов только все и начинается, - сказала  Лариса,  вернувшись
на кухню, и закрыла глаза. - Галка сказала, что до родов все  ерунда,  а
вот после... Она мне такого наговорила.
   Ее любимые слова о конце всему привязались и к Елисею, только он пов-
торял их про себя. После того, как родилась Аля, особенно часто. К  тому
же жизнь, называемая "перестройкой", как мелеющая река, стала все больше
выдыхаться, иссякать, как будто живой человек терял кровь...
 
   ***
 
   С кухни приглушенно долетал храп Андрея и до утра не стихнет.  Так  и
подмывало спросить, когда все это кончится, хотя понятен был безнадежный
ответ. Наверное, это раздражение, которое вызвало в нем безнадежность, и
накликало мысль разузнать, что произошло  с  Лешей  у  Есипова.  С  этой
мыслью он заснул, решив, что поедет опять в контору Есипова и  попробует
переговорить с кем-нибудь из его работников.
   Рано утром Андрей второпях смолотил полную тарелку манной каши, хлеб-
нул чая и умчался.
   А Елисей вспомнил, как давным-давно таскал тяжеленный рюкзак,  приме-
риваясь, куда запихнуть его. Чертыхаясь, попробовал закинуть  рюкзак  на
антресоли, но он никак не лез. Обессилев, он грохнул тяжесть на пол, при
этом из рюкзака вынырнул веер листков, газетных вырезок.  Он  постарался
сбить их в одну стопку, но тут его внимание привлек листок, который  на-
чинался словом "Елисей". Дальше он прочитал сбивчиво напечатанный на пи-
шущей машинке текст. "Умен, но слабый. Гордыня замучила. Да, да, да!.. А
как сказанул: "Государство, как зверь, пожирает своих детей. А люди, как
несмышленые дети, дразнят зверя". Считаю, зверя надо укротить, он должен
ходить на поводке! Надо втолковать эту идею Елисею!  Что-то  он  на  это
скажет? Ха-ха!" Не помню, подумал Елисей, когда это говорил. Хотя, мысль
здравая. А был ли разговор об укрощении зверя, о поводке? Не помню.  Все
затерялось. Так, наверное, произойдет и с набитыми в рюкзак листками.
   Дальше Елисей читать не стал. Страница была усыпана  восклицательными
знаками, многоточиями и опечатками. Казалось, что  буквы  торопили  друг
друга, сталкивались, разбивались. Листки он  тогда  запихнул  обратно  в
рюкзак, оттащил его в свою комнату и сунул в угол, а потом завалил  сто-
пой картин.
   После завтрака Елисей прихватил Алю и двинулся на Пресню.
   После ночных дождей дышалось легко и радостно. Через окно троллейбуса
пригревало солнце, Аля ловила пальцами солнечные блики, смеялась. Увидев
зоопарк, она потянула туда. Но Елисей пообещал ей  "фанты"  и  предложил
ненадолго зайти по делам. К его делам она давно привыкла, знала, что это
какие-то чужие дяди и тети, которые сидят  в  заставленных  столами  ма-
леньких комнатках и которые дарят ей конфеты.
   Елисей без труда нашел одну из комнаток, в которой  находились  маши-
нистки. Там оказалась невысокая, полная женщина в черном свитере и  чер-
ной юбке. Копна прореженных сединой волос была едва приглажена, как буд-
то волосы только что теребили руки. Женщина стучала на  машинке.  Увидев
Елисея, она прекратила работу.
   Он начал с того, что, возможно, станет в  будущем  автором  их  изда-
тельства и хотел бы просто поговорить, но все вокруг  заняты.  Наверное,
на женщину больше повлиял настороженный вид Али.  Лицо  женщины  смягчи-
лось, она улыбнулась. Он предложил ей вместе с ними выпить кофе или сока
рядом в скверике.
   - А что, идея отличная, - согласилась женщина и развязно  засмеялась.
- Авторам надо, понимаешь, угождать персоналу. Как тебя, крошка,  зовут?
- обратилась она к Але.
   Скоро они оказались за столиком рядом с палаткой, из которой выдавали
разную снедь и напитки.
   Людмила Сергеевна, как звали женщину, скоро наболталась с Алей,  нау-
лыбалась и оттаяла.
   - Что вы хотите предложить? - спросила она.
   - Роман. Называется "Христос пришел".
   Он и в самом деле раздумывал написать картину с таким названием,  так
что был недалек от истины.
   - О! Занятно, - промолвила Людмила Сергеевна, -  хотя  мне  казалось,
что у нас давно уже обосновался дьявол. А что же, о нашей поганой  жизни
написали?
   - Да. Вы знаете, наверное, не надо доказывать, что ходят  вокруг  нас
иуды...
   - Косяками, - вставила она.
   - Ну, а я полагаю, что посещают нас и вестники высшей справедливости,
разума. Каждый из них, наверное, несет в себе малую частицу Христа.  Хо-
тя, думаю, не точно слово "несет". Скорее "является".
   - Может, надеетесь, что книга ваша исправит человечество?  -  улыбну-
лась она невесело.
   - Человечеству, думаю, надо более радикальное средство, что-то  вроде
конца света, - пошутил он. - Иначе не прошибешь. Так,  может,  дышим  мы
только потому, что есть они среди нас! - последние слова он почти  прок-
ричал.
   Аля с улыбкой оторвалась от стакана и  посмотрела  на  него.  Людмила
Сергеевна смотрела онемело, брови ее от изумления поползли вверх.
   - Ну а как же? - мягко спросил Елисей. - Если бы за нас не  страдали,
не умирали, будь мы каждый иудой, давно бы пожрали друг друга. Одно зло-
воние осталось бы, пока не проветрилось бы. Вы согласны?
   - Куда мне, ох, ну и разговорчик, - удивилась она. - Под него бы чего
покрепче кофе. Душу только раздергали, - она взглянула на Алену.  -  Ах,
такие малышки, как они в этой поганой жизни?.. Жалко их, сил нет.  -  Ее
глаза заблестели влагой, веки покраснели. - Только не советую в наше из-
дательство отдавать рукопись. Начальник наш -  последний  подонок.  Свет
таких мало видел. Сколько раз клялась себе найти другое место!
   Людмила Сергеевна захлюпала носом, достала их сумочки платок и  стес-
нительно высморкалась едва слышно.
   - Гад наш одного автора до смерти довел, - сказала она  с  ужасом.  -
Тот, конечно, графоман, их много бродит. Но издеваться? И нас, собака, в
свое гадство вмазал... Специально пригласил, обнадежил, целый спектакль,
подонок, устроил. Водил по всем комнатам, каждому представлял, начиная с
уборщицы. Жуков. Я его на всю жизнь  запомнила.  Такой  крупный,  волосы
вьются, а счастлив был, как ребенок, смеялся, всем руки жал.  Потом  гад
этот всех в одной комнате собрал, человек десять...  И  зачитал  пакость
свою. Жукова этого, как в сердце ножом ударили, побледнел страшно,  зах-
рипел и упал. Я сама чуть не умерла...
   - Я его знаю, - сказал Елисей тихо. - У него Миша пяти лет и  Саша  -
двух. Жена маленькая, худенькая.
   Людмила Сергеевна закрыла платком глаза и безмолвно заплакала.  Хоро-
шо, что в это время Аля отошла. Она рвала с куста жимолости белые  упру-
гие ягодки, бросала их на асфальт и топала по ним ногой,  отчего  они  с
тихим треском лопались.
   - Вы казните меня, - наконец тихо сказала Людмила Сергеевна. - Сегод-
ня же брошу ему в морду его писанину и уйду.  После  этого  случая  одна
уволилась.
   Она еще долго не могла успокоиться, потом уложила скомканный платок в
сумочку и, откинувшись на спинку стула, думала о  чем-то,  глядя  вверх,
над крышами домов, в синюю глубину неба.
   - Может, это и к лучшему, что вы пришли. Наверное, иногда надо больно
делать.
   - Людмила Сергеевна, я пришел... хотел узнать о Жукове. Мне ясно  бы-
ло, что произошло нечто подобное.
   - А роман как же?
   - Я учу детишек рисовать. Картину хотел написать об этом.
   - Да, сейчас не до романов. Только такие подонки, как Есипов, процве-
тают. Откуда, знаете, у него издательство? Деньги  капээсэс,  те  самые.
Как почуяли - корабль ко дну, стали деньги распихивать по своим. Я  ведь
в райкоме машинисткой работала. Так что тоже, - она криво улыбнулась,  -
на деньги капэ перебивалась. - Ее передернуло от отвращения,  и  тут  же
она усмехнулась. - Единственное, что дала мне их перестройка - от  тара-
канов избавилась. Раньше совладать не могла. Социализм был бессилен. Мо-
жет, потому, что тараканы похожи на райкомовцев: тоже красные, вынюхива-
ют, кучкуются, а чуть свет зажжешь - как дробь, в разные стороны.  Часто
спать не могла из-за их топота. Вот, в райкоме все: топ-топ-топ, а жаре-
ным запахло - рысаками: то-то-то... в другие кормушки. У  меня  и  дочка
капээсэс. Это называлось "учеба партактива с отрывом  от  производства".
Оторвались однажды в домотдыха.
   Она с улыбкой засмотрелась на Алю, которая резвилась вокруг столика.
   - Мамино счастье, - сказала она.
   - И папино, - звонко добавила Аля.
   - Ах ты, воробушек, - рассмеялась Людмила Сергеевна, привлекла к себе
Алю, зарылась лицом в ее волосы.
   - Я не воробушек, я киска, мяу, - закричала Аля.
   - Беги, киска, - сказала Людмила Сергеевна, ее серое лицо  осветилось
такой лаской, что и Елисею стало легче после рассказа о Жукове.
   - Она добрая, - проговорила Людмила Сергеевна, задумалась и  добавила
с тоской: - Это хорошо. Моя не такая. Двенадцать лет ей. Сказала  как-то
мне: ты, говорит, жалкая и беспомощная. А взгляд такой  холодный,  жест-
кий. Как у ее папаши. Больше всего боялась, что в него пойдет дочка.  Он
ведь, как арифмометр.  Когда  родила,  предлагал  устроить  меня.  Место
инструктора райкома. Все рассчитано. Жениться нельзя, а место дать надо.
За услуги платить необходимо - закон. - Людмила Сергеевна в который  раз
достала сигарету, задымила. - Не согласилась. Работа противная, да  и  с
дочкой по горло хлопот... Больше не могу, сказал мне. Понимай, больше не
стоишь, скажи спасибо и за это. А глаза, как на  пустое  место  смотрят.
Даже когда для дочки подарки передавал или деньги, как в  бухгалтерии  в
окошке: "получено" - распишись. Смотрю теперь на дочку и  думаю:  она-то
не пропадет, а вот как я в старости? От тоски волком выть хочется... Так
и представляю: зима, снег ледяной, луна бессердечная, а я с клюкой. Ста-
рость - это зима. Райком и тут обманул, обещал светлое будущее, а тут  -
разбитое корыто, башмак стоптанный.
   Она бросила окурок, допила из стакана, посмотрела на Елисея и невесе-
ло улыбнулась:
   - Засиделись мы, тоска, как на  поминках...Девчонкой  я  все  верила,
сейчас ни во что. Хотя нет. Знаю одно: хорошего не будет. Этим, новым, -
она кивнула в сторону Белого дома, - тоже не верю. Но  они,  по  крайней
мере, не врут про светлую жизнь.
   - Мы, так получается, - сказал Елисей, -  сами  кузнецы  своего  нес-
частья. - Он не удержался от улыбки, Людмила Сергеевна тоже усмехнулась.
- Может, кто втихаря и сковал себе счастье, а в основном куют несчастье,
и очень истово, я бы сказал, не щадя сил. Вижу один только  выход:  надо
хоть иногда простить себя. Иногда люблю представить в такие минуты, что,
вот, например, этот пятачок: столик, стулья - а там  машины,  зоопарк  -
это все сцена. А зрительный зал - там, за этим голубым небом,  звезды  -
наши зрители. Они нам сопереживают, волнуются, может, кричат нам,  желая
спасти нас, предупредить. Знаете, как дети на спектакле  любимым  героям
кричат: волк или баба Яга идет... спасайтесь. Кричат, ногами  топают.  И
все всегда хорошо заканчивается. Так вот и надо. Давайте и мы  поступим,
как дети. Хоть иногда, ну, раз в жизни крикнем: спасайтесь, Людмила Сер-
геевна... И все закончится хорошо, будет радость, тепло.
   - И мороженое всем дадут, - сказала Аля.
   Оказывается, она перестала бегать и прислушивалась к их разговору.
   - А потом снова в ледяную прорубь? - спросила Людмила Сергеевна.  Мо-
жет, еще хуже станет? Свобода она же не только для честных, а и для под-
лецов, скорее воспользуются. Вот мы и ухнем в ад кромешный.
   - Пожалуй, - усмехнулся Елисей. - Я бы наш социализм сравнил со  сми-
рительной рубашкой: ни рукой, ни ногой. Ешь кашку с ложечки, а за  мысли
крамольные и слова - подзатыльники. А теперь рубашку сняли. Вот глаза  и
разбежались. Кто какашки свои ворошит, половые органы изучает. Кто дуби-
ну схватил да ближних охаживает... А кто и в небо загляделся. Кому что.
 
   ***
 
   Мальчик родился в конце сентября, в самый разгар листопада. Город все
больше набухал сыростью, воздух холодил лицо утренними ледяными касания-
ми. Клены в разнобой загорались где ярко-желтыми  облаками,  где  тяжело
наливались кроваво-красными кострами. Тротуары, дворы затянула желто-зе-
леная осенняя кисея, скрывая грязь, городской мусор.
   Лариса из роддома вышла счастливая, ее лицо немного истаявшее,  блед-
ное, светилось радостью и беззаботность. Аля, наоборот, была насторожена
и серьезна. Каждую минуту она требовала остановиться и открыть  ей  лицо
младенца. Смотрела в сморщенное красное лицо сосредоточенно и удивленно.
Долго ничего не говорила, а во время очередной остановки сказала:
   - Ему не нравится. Почему он такой недовольный?
   Елисею больше всего думалось, что несет  он  ворох  бессонных  ночей,
тревог, кошмаров. И где-то в уголочке, на донышке будет тихое ночное со-
пение ребенка, нечаянное движение во сне пальчиками, потом, не скоро,  а
в какой-то бесконечной мучительной череде дней,  осмысленный  взгляд  из
глубины глаз, когда внутри ребенка что-то затеплится, начнет тлеть поти-
хоньку. А еще, может, свершится и то, о чем он  прочитал  у  Фердинанда,
когда тот увидел, как в его дитя вселилась бессмертная душа отца.
   Что-то подобное было, когда Але исполнилось полтора года. Она обжива-
ла дачу, дивилась траве, трепещущим крыльям бабочек,  лепесткам  цветов.
Родители были все время рядом. Потом однажды ему надо было уехать в  го-
род. Прощание сразу окрасилось тревогой, которая объяла его и жену.  Вот
они выходят к калитке, ветер с шумом мнет листву, вот жена с Алей на ру-
ках целует Елисея, он говорит Але, что скоро, совсем скоро вернется, ви-
дит ее не верящие, испуганные глаза. Потом он  отстраняется  в  сгущение
ветвей и листьев - он как бы видит свой силуэт  глазами  маленькой  Али.
Тут Аля закричала: "Папа!" - как раненый,  беспомощный  птенец,  пронзи-
тельно, тревожно, будто вот сейчас, навсегда оборвется, исчезнет,  умрет
самое главное, дорогое... Физически он ощутил нити, которые  влекут  его
назад, чтобы успокоить, утешить безграничную тревогу и страх.
   Не утерпев