- Ничего, для вас все позади.
   Он тоскливо хмурился, пошевеливая побитыми проседью усами. О нем  го-
ворили, что был уже там, видел передовую, а после госпиталя  оказался  в
ополчении.
   - Такая судьба наша... Сила у него страшенная.  А  вы  держитесь  по-
дальше. Бог даст, образуется, поживете, детишек родите, нас вспомните.
   На меня снова накатило то чувство, с которым я прощался с отцом:  что
говорит со мной человек, переступивший непреодолимую черту. Он знает  об
этом. А я знал, чувствовал, что буду жить, буду вдыхать морозный радост-
ный воздух, видеть солнце, чувствовать силу своего тела или его  безмер-
ную усталость, которую лечит провальный сон. Я буду жить.
   Второй день. Почему-то мне кажется, что знаю я свой последний день до
мельчайших подробностей. Навязчиво является одно и то же видение: авгус-
товская прозрачная, уже холодеющая синева неба, золото  солнца,  упавшее
на сухое колкое жнивье, легкий привкус невесомой глиняной пыли  над  лу-
гом. Наверное, в такой день я умру. Будет крематорий, горсть пыли от ме-
ня. В ней все, что составляло длинную,  почти  бесконечную  череду  моих
дней. Только я один мог бы разглядеть в серой тошнотворной кучке брилли-
антовую россыпь рассветов, тоску глухих холодных осеней и другую мелочь,
которой набита странная колымага моей жизни.
   Мой сын родился, когда мне было уже за сорок. Иллюзии к  этому  сроку
совсем исчезли, и поэтому на младенца смотрел я с сочувствием и  состра-
данием. Бессмысленное движение чистых глаз, ручки и ножки, что-то хвата-
ющие, теребящие. Полное неведение будущего. Иногда, механически управля-
ясь с запачканными пеленками-распашонками, подменяя умотанную мамашу,  я
вглядывался в его лицо, надеясь найти хоть слабый отклик. Смешно,  но  я
бы хотел найти в нем понимание того, что есть мы, что  это  я  склоняюсь
над ним, трогаю его, и он знает об этом.
   А на третьем месяце его жизни все и произошло.
   В один из летних жарких дней, я как обычно склонился над сыном, заво-
рачивая его в очередную пеленку, заглянул в его отвлеченные  глаза  -  и
тут личико прояснело, губки дрогнули и потянулись в непривычную  улыбку,
и ротик с восторгом забулькал смехом.
   Смех вспышкой света озарил комнату, разлетелся по квартире,  метнулся
в окна, чтобы все знали - родилась душа. Жена остолбенело замерла в две-
рях, ревниво сокрушаясь: как это, ее дитя дарит первый смех  не  ей!  Да
простится ей этот гнев.
   О, этот божественный миг! Когда моя бессмертная душа, дрогнув, озари-
ла прикосновением мое дитя, вдохнула глоток души в маленькое тельце.
   Гром и молния, пожалуй, тоже были. Если считать таковым ревнивый, не-
подвластный чувствам грозный блеск глаз жены. Да и как не  разгневаться,
как не возмутиться, если это н е т в о я д у ш а прильнула к теплу буду-
щей жизни, а е г о ! Пусть даже он и муж тебе, и отец твоего  сына.  Все
равно чудовищно - это же б е с с м е р т и е ! Если не об этом говорить,
не об этом сокрушаться, то о чем же еще!
   А через некоторое время глаза сына поменяли цвет: стали карими, как у
меня. Теперь он смотрит на свет моими глазами, в нем теплится  и  растет
капля моей души.
   Теперь-то я был совершенно уверен, что моя душа жила в моем сыне.  Ее
трепет я вижу в его глазах. Как в  зеркале,  я  нахожу  отражение  своих
глаз, и его глазами загляну в новый мир. .Моя душа бессмертна. Отец  мой
растворился в глине подмосковных полей, но это его тоска  теребит  меня,
когда я осенней распутицей бреду мимо сырых низин,  заваленных  пожухлым
листом, когда смотрю на тревожно хлопочущую под ветром осину. Когда  мой
серый прах смешается с землей, а мой мальчик окажется в сыром захламлен-
ном клочке осеннего леса, в нем пробьется и эта осенняя хандра, от кото-
рой тоскливо сожмется сердце, и разольется  по  телу  сладостной  волной
сознание, что бьется, пульсирует огонек жизни и не погаснет никогда, как
бы не дул холодный ветер, как бы не грозила грядущая зима, усыпая омерт-
велые листья и траву сухими колкими снежинками.
   Третий день. Нет смысла. Нет бога. Ничего нет. Есть бледное лицо  сы-
на, охваченное жаром тельце, слабые пальцы, упавшие  на  кровать.  Врачи
что-то отрешенно, отстранено толкующих о плохих анализах крови,  о  том,
что они делают все возможное. Их глаза зашорены, занавешены. Они не  хо-
тят видеть отчаянья в толкущихся перед ними  родителях.  Лишь  няньки  и
медсестры обозначают суету и заботу после получения ими денег. Жена, за-
бегая домой, прячется по углам и плачет. Кроме отчаянья, у  меня  ничего
не осталось. Теперь я знаю. Нет смысле. Нет бога. Ничего нет.
   Сын очнулся от жара где-то около пяти  вечера.  Его  рука  слабо  ше-
вельнулась, он открыл глаза. Он видел меня, смотрел спокойно и серьезно.
   - У тебя что-нибудь болит? - спросил я .
   - Нет, - едва слышно раздвинулись его губы.
   Он снова молчал, глядя серьезно и спокойно.
   - Я болею, - сказал он, - и мне все хуже... Так  ведь?  Я,  наверное,
умру?
   - Этого не может быть, - едва пролепетал я.
   Он, казалось, успокоился, а через некоторое время  сознание  ушло  от
него - навсегда.
   Ничего не стало. Через какое-то время мы с женой  разошлись.  Я  стал
жить один. Но смысла в этом не было. Я даже не пытался искать  его.  За-
чем? Больше ничего нет. Я все тебе сказал.
 
   ***
 
   Однажды вечером зазвонил телефон. Елисей снял трубку.
   - Здорово, - вонзился в ухо знакомый переполненный весельем голос,  -
узнаешь Валерку? Я твой должник, - он счастливо захихикал, - до этой, до
гробовой досочки. Ах, досочки мои, досочки.
   - Ты что, поправился? - спросил Елисей,  вспомнив  их  разговор,  его
бледное трясущееся лицо.
   - Отлегло, спасибо тебе.
   - Я то тут при чем? - удивился Елисей?
   - Не скромничай. Если бы не ты... ой, как плохо мне было, теперь  как
рукой сняло. В общем, через минут десять выйди к  подъезду.  Мои  ребята
тебе коробочку передадут. От меня подарочек, не пожалеешь.
   - Не нужно мне ничего.
   - Брось, и не заикайся.
   Не успел он повторить отказ, как в трубке зазвучали гудки.
   Раздосадованный Елисей все-таки накинул пиджак, сказал жене, что  ему
надо выйти минут на десять.
   По безлюдной улице редкой вереницей тянулись фонари. Вокруг царили не
свойственные городу покой и тишина.
   Разудалое веселье Есипова ничуть не удивило. Он, как  водится,  сразу
забыл о всех ужасах и клятвах, едва полегчало. Вряд ли, подумал  Елисей,
существует на свете что-нибудь, что могло бы  остановить  Есипова,  если
его плоть хоть немного набрала силы. В юности он, кажется, даже сам  бо-
ялся терзающих его желаний. А сейчас даже угроза  смерти  не  устрашает.
Еще из поры совместной учебы в памяти Елисея остался один такой эпизод.
   Один из преподавателей явился на занятия с симпатичной  ассистенткой.
Девушка была в самом соку, ее мягкое,  сочное  тело  переполняло  тонкую
ткань одежды. Есипов весь вытянулся, как охотничья собака в  стойке.  Он
пожирал ее глазами, а иногда переводил взгляд на преподавателя  и  блед-
нел, потому что профессор известен был злобным характером  и  цепкой  на
студенческие проделки памятью.
   Так Есипов терзался до перемены. Едва прозвенел  звонок,  он  ринулся
вперед. Он ходил кругами около стола, за которым укладывал портфель пре-
подаватель, не зная, как выманить аппетитную девицу.
   Когда они наконец встали из-за стола и двинулись  к  двери,  один  из
студентов спросил о чем-то профессора, и тут же Есипов разъединил ассис-
тентку и ее шефа и чуть ли не руками вытеснил красавицу  за  дверь,  где
сразу обрушил на нее все свои способности: улыбки, намеки, поглаживания.
   Через неделю или две по институту пронесся слушок, что тот профессор,
зайдя не вовремя в свой кабинет, застукал ассистентку и Есипова в момент
любовного восторга. Есипов был страшно перепуган и каялся на каждом  уг-
лу, но как всегда вышел сухим из воды,  а  вот  ту  девицу  в  институте
больше никто не видел.
   На перекресток из темного проулка лихо вылетела черная "Волга", круто
развернулась и , грузно сунувшись на передние колеса, тормознула  у  ног
Елисея. Дверца открылась, салон слабо осветился.
   - Елисей Иванович? - послышалось из машины.
   Елисей наклонился, желая разглядеть,  кто  находился  внутри.  Чья-то
крепкая рука вынырнула из проема двери и уцепилась в его  плечо.  Пошат-
нувшись, он завалился на заднее сидение.
   - А где Валерий... что за шутки? - возмутился он.
   Близко Елисей увидел улыбающиеся лица крепких молодых людей.
   - Валерий Дмитриевич велел доставить вас как принца, а при  сопротив-
лении - живого или в анабиозе, - сказал один, и вместе они довольно зар-
жали.
   Машина, круто развернувшись, уже неслась по пустынной улице.  Повиляв
по кривым улочкам, они оказались в районе местного стадиона. Машина вка-
тилась в распахнутые ворота и остановилась у приземистого сруба с тускло
освещенной дверью. Стены были выкрашены черной краской, и поэтому избуш-
ка совершенно сливалась с тьмой ночи, только слабый фонарь над входом да
узкое запотевшее оконце выделялись на черном фоне. Едва они  вошли,  как
Елисей сообразил, что это сауна. Вдоль стены стояли шкафчики с  одеждой,
одежда была разбросана на креслах и стульях, в беспорядке  расставленных
в предбаннике. За дверью в парилку шумели голоса, хохот. Парни,  которые
его привезли, видимо, решили, что больше опекать  его  не  надо,  быстро
скинули одежду и нырнули в жаркий проем двери. Сразу же оттуда  появился
Есипов, совершенно голый, весь распаренный, мокрый, колышущийся  бесчис-
ленными складками жира, словно плохо надутый шар, подпираемый маленькими
ступнями.
   - Елисеюшка, извини. Ты не в обиде? - Лицо его счастливо светилось, а
голос ласково ворковал. - Прости маленькую шутку, давай  в  компанию,  я
твой должник навечно.
   - Надо жену предупредить, - ответил Елисей, подходя  к  телефону.  Он
уже смирился с вынужденной встречей, постарался успокоить жену и сказал,
что его привезут обратно на машине.
   Он разделся, пристроил в свободный шкафчик свою полупотрепанную одеж-
ду. Есипов подхватил его мокрой горячей рукой, подвел к  двери  и  почти
втолкнул в клубящийся жар. Тут же Елисей разглядел голых девиц.  За  его
спиной довольно заурчал Есипов, животом проталкивая дальше.
   - Мы тут секцию открыли, - громко заявил Есипов и под общий хохот до-
бавил: - Будешь пятым членом. И тебе задание сразу. Может, выручишь? Ну,
мужичков мы членами секции запишем. А вот как  нам  с  нашими  мамочками
быть?
   - Пиши влагалищами секции, - буркнул Елисей первое, что пришло в  го-
лову, злясь на Есипова.
   Общее веселье снова взорвалось. С повизгиванием смеялся Есипов, в ще-
нячьем бульканьи его голоса было столько радости, такое по-детски слабо-
умное наслаждение, что Елисею стало его немного жалко, хотя  жалеть  его
было не за что. Но тут адский жар проник в тело Елисея,  размягчая,  оп-
лавляя каждую клеточку, и он затих, прикрыв глаза. Его уже не беспокоило
собственное голое тело, таких же голых девиц. Весь поглощенный  бушующим
в воздухе огнем, он плюхнулся на покрытую простынею  скамью  и  старался
больше не двигаться. Есипов что-то говорил в общем  шуме,  но  слова  не
проникали в его сознание. Наверное, он выглядел  довольно  отрешенно,  и
поэтому Есипов быстро отстал и  повалился  на  топчан  в  углу.  К  нему
прильнула невысокая женщина с налипшими по плечам черными  волосами,  ее
легкое, переливающееся тело клубилось и пенилось,  подобно  раскаленному
воздуху вокруг. Есипов, распластанный, с раскрытым ртом и  глазами,  за-
мер.
   Шум отдалился от Елисея, воздух сгустился, наполняясь светом, в кото-
ром стирались и тонули смутные силуэты, тени. Свет  пульсировал,  и  его
вспышки касались тела, словно волны, пробегая по груди, спине, охватыва-
ли голову. Наконец самая яркая вспышка поглотила Елисея...  И  он  вновь
оказался на пожухлой траве полого склона, возле глинистой дороги. Так же
безжизненно лежало его тело, так же клонилось к нему лицо молодой женщи-
ны. Но только все вокруг было ярко озарено солнечным светом. Солнце  пы-
лало над горизонтом, утончая небесную голубизну, заливало каждую складку
земли, испаряя холодную изморозь на листьях и траве. С  тревогой  и  ра-
достью он чувствовал, как солнечная энергия  пронизывает  его,  наполняя
теплом.
   Женщина звала его, но он увлеченный сиянием вокруг, не слышал ее. Гу-
бы ее снова зашевелились.
   - Мне надо идти дальше, - сказал Елисей, или ему показалось,  что  он
говорил.
   Она не слышала, тревога на ее лице не исчезала.
   - Ты видишь свет вокруг? - спросил он, но ее лицо  не  изменилось.  -
Мне надо видеть, что придет с этим светом, - добавил он, уже не надеясь,
что она поймет...
   Свет исчез. Его губы обжег горячий воздух,  кожу  охладил  струящийся
пот. Рядом он увидел другое лицо, молодое, почти детское, с алыми нежны-
ми губами, светлые вьющиеся волосы пропитались влагой, свернулись  тяже-
лыми влажными кольцами, обвили длинными  прядями  нежные  уши,  охватили
тонкую шею, легли на детские плечи. Голубые глаза в облаке темных завит-
ков ресниц смотрели вопросительно и строго.
   - Я вас знаю, - она смутилась, - да нет, я знаю... вы  очень  хороший
человек. А я Настя.
   Она замолчала, легко погрузившись в раздумье, словно  деревце,  ветки
которого только что теребил порыв ветра. Руки ее, казалось, еще летели в
исчезнувшем движении, стройные ноги едва касались пола.
   - Я рада... сейчас не надо говорить...
   Она придвинулась к нему, ее пальцы скользнули по его волосам, охваты-
вая затылок, шею. Лицо Елисея коснулось ласковой волны ее груди. Он мед-
ленно погружался в тепло ее тела, словно в надвигающийся  поток.  Каждая
его мышца насыщалась энергией и силой, погружаясь в  нежную  глубину.  В
движении растворился тот жестокий холод октябрьского замороженного скло-
на, который казался ему холодом смерти. Потом  исчез  последний  ледяной
кристаллик, царапавший его душу. Вместе с ним исчез и он, осталось  лишь
время, которое текло легко и незаметно, как сон...
   Сон прервался движением. Он почувствовал, что тепло дробится,  разры-
вается, ласково отталкивает его. И он снова становится тяжелым и грубым.
Настя отстранилась, его опять охватил сухим  жаром  воздух.  Он  остался
один, потом до него донеслись голоса из-за плохо прикрытой двери..  Дви-
гаться не хотелось.
   Через некоторое время в дверях появился Есипов, с накинутым на  плечи
халатом, раскрытым на огромном животе.
   - Хорошего понемногу, - пробасил он. - Конечно, мы потрясены  и  про-
чее...
   Он потянул Елисея за руку. Они очутились в предбаннике, затем  прошли
к двери напротив и оказались в маленькой комнатке с низким мягким  дива-
ном, маленьким столиком, заставленном бутылками,  рюмками,  тарелками  с
едой. Есипов кинул ему халат, сам тяжело плюхнулся на диван.
   - Я тут немного принял, - сказал он, наливая водку, - и тебе советую.
Для шевеления мозгов, хотя этого не обязательно, а вот для прыти членов.
- Он захихикал. - Впрочем, прыти тебе не занимать.
   - Неужто в моралисты решил записаться? -  спросил  Елисей,  наблюдая,
как Есипов выпивал, закусывал и, почти не прерываясь, говорил.
   - Куда мне, - усмехнулся Есипов, - а вот что меня всегда потрясало  в
тебе - независимость. Полное отсутствие осторожности. При такой  неосто-
рожности легко лишиться независимости. Настучит кто, например, твоей же-
не... хлопот не оберешься.
   - Твоя основная профессия, вижу, - заметил  Елисей,  -  деформировала
тебе мозги.
   - Обижаешь, - надулся Есипов, но потом усмехнулся. - Да не  собираюсь
я тебя цеплять за жабры. Хотя видал я виды в этом духе.
   - А давай предположим, что  действительно  неизвестный  доброжелатель
позвонил моей жене и доложил с подробностями. Как ты думаешь, что будет?
- спросил Елисей.
   Есипов воздел глаза к потолку и сморщил кислую физиономию.
   - Да ничего не будет, - сказал Елисей. - Мало ли причин для  женского
гнева при нашей жизни. Станет одной больше. Она даже  благодарна  будет,
потому что страхи женщины постоянные наконец обретут  реальность.  Будет
кого винить, с кем бороться. Стану ей понятней.
   - Да я пошутил, - умоляюще сказал Есипов. - Я тебе всем обязан, изви-
ни.
   Он пьяно рассмеялся, его обвисшие щеки задергались.
   - Я объяснил на собачьем уровне, - продолжил Елисей. - Чтоб  понятней
было. Для твоих жеребцов эта парилка - предел всего, мечта.  Ради  этого
готовы на все. - Елисей вспомнил, как вел себя совсем недавно смертельно
бледный и жалкий Есипов. - Да и ты недолго помнишь свои клятвы. Впрочем,
не переживай. Ни минуты не сомневался, что разгуляешься на всю  катушку,
едва полегчает.
   Есипов вздохнул и развел руками:
   - Из любопытства подцепил тебя. Виноват, - его лицо посерело.  -  Мо-
жет, от страха я сюда закатился. Сейчас полегчало, думаю, а вдруг завтра
прижмет - и все?.. Это же ужас. - Он схватил рюмку и жадно выпил. -  Ни-
когда в жизни никому не скажу я. Верь мне!.. Ну, хочешь я о  себе  такое
расскажу?..
   - Зачем?
   - Тебе, может, и ни к чему. Мне пригодится. Сейчас ведь для тебя  кто
я? Презираемый червь. Под каблук попаду - и не жалко. А как уязвлю  тебя
какой-нибудь пакостью, так хотя иногда вспомнишь меня. Ужаснешься, пожа-
леешь. Глядишь, и на меня капля благодати прольется. - Есипов захихикал,
подергивая головой, глаза с набрякшими веками тяжело косили вниз на зас-
тавленный стол. С трудом двигая губами, он проговорил: - Господь наш мо-
лится за нас, муки за нас принял... Вот, и ты послушай.
   Он медленно поднял рюмку, долго мусолил ее жирными губами,  высасывая
содержимое, затем натужно сопел,  забывшись  на  минуту.  Потом,  словно
что-то увидел, веки его дрогнули и поднялись. Он, казалось,  смотрел  на
ему одному открывшуюся картину.
   - Жил-был поэтик шустрый, - Есипов назвал имя, Елисею в ней  послыша-
лось что-то знакомое. - Да, когда это было. Еще при царе Горохе.  Пьяни-
ца, конечно, скандалист. Но с гениальной  шизинкой.  Прибыл  в  столицу,
втерся в их, поэтов, компашку - и попер.  Вполне  мог  мэтром  быть.  Но
слишком задирист был, меры не знал. А мера, - Есипов торжественно поднял
указательный палец, - в советские времена - главное! Так мало ему...  Он
еще внучку одного тогдашнего члена ухитрился закадрить, нахал... А был я
ему лучшим другом. - Есипов замолчал, будто прислушиваясь  к  тому,  что
бурлит в его утробе. Наконец глаза его ожили, двинулись  и,  наткнувшись
на Елисея, остановились. - Так, будешь молиться, замолви и за меня  сло-
вечко... Организовали нам путевочки на Селигер. Ах, какая чудная природа
там. Появляется желание раствориться. Вот и растворились. Пили по черно-
му. Пока однажды утречком... Солнышко едва взошло, туманец еще по  воде,
птички... Потащил я его на лодочке кататься. Разомлел он, стишки читает,
а я гребу. Отплыли подальше. Я и тогда грузный был и, ну, совершенно не-
чаянно лодку опрокинул. Кричу ему: плыви к берегу. Он и поплыл, родимый,
а я, значит, за лодочку уцепился. Тут, конечно,  случайно  спасатели  на
берегу оказались, специалисты. Бросились на весла, упираются, и он - са-
женками. С ним поравнялись, наверное, сказали ему, чтоб греб чаще и  ды-
шал глубже, да и ко мне махнули. Вытащили меня. Я спрашиваю: где  дружок
мой сердешный? Говорят: красиво плыл очень, не хотели мешать, на берегу,
небось, сушится. Оглянулись: пустыня, ни на берегу, ни на  водах.  А  по
дну идти далеко было... Так потерял лучшего друга.
   Есипов замолчал, глаза его не двигались,  оживление  в  них  исчезло,
взгляд померк, веки тяжело прикрылись. Слышно было лишь  натужное  дыха-
ние.
   - В плохую погоду дышать тяжело, - неожиданно трезво сказал он.  -  В
эти путчевые дни помирал совсем... А бугры  наши  дураки  все-таки.  Вот
так. Хотел в мемуары записать жалкую историю. Да все некогда.  А  хорошо
было бы напоследок шарахнуть. Хотя, кого сейчас удивишь. Да  и  тварь  я
мелкая. Если б крупная тварь рот раскрыла - вот подивились бы...  Скажи,