Конрад после  всех  этих  событий  навсегда
потеряли интерес к крестовым походам.
   По возвращении домой король Людовик выслушал  справедливые  упреки  своей
жены. Второй крестовый поход обернулся тяжелым поражением. Вскоре Hyp эд-Дин
смог занять Дамаск, ни разу не обнажив меч и не выпустив ни одной стрелы.
   С точки зрения логики христианское королевство в Иерусалиме  было  теперь
обречено на гибель. Нельзя было больше надеяться на  помощь  из  Европы.  Ни
одна из крупных европейских стран не смогла бы  сейчас  послать  туда  новую
армию, как бы много и  красиво  ни  говорили  Бернард  из  Клерво  и  другие
проповедники о спасении и прощении всех грехов тому, кто  примет  участие  в
Священной войне. Однако  пройдет  еще  много  лет,  прежде  чем  правоверные
освободят Иерусалим. И не Hyp эд-Дин  удостоится  чести  очистить  священный
город от невежественных и кровожадных европейцев.
   Все зависело от одного монашеского ордена.
   Рыцари-храмовники, или тамплиеры, имели то же религиозное  происхождение,
что и цистерцианский  орден.  Монастырский  устав  для  храмовников  написал
Бернард из Клерво. Шайкам арабских грабителей было легко и выгодно  нападать
на  христиан,  жаждущих  омыться  в  Иордане.   Сначала   орден   тамплиеров
задумывался как своего рода религиозная  служба  охраны,  которая  могла  бы
защитить паломников прежде всего на пути от Иерусалима к реке Иордан.  Мысль
о  монахах-воинах,  которая  сперва  казалась  парадоксом,  скоро   получила
распространение далеко за пределами Святой Земли, и многие из лучших рыцарей
Европы почувствовали в себе призвание стать тамплиерами. Однако выбраны были
немногие. Только самые лучшие и наиболее серьезно относящиеся к  вере  имели
право вступить в орден.  С  созданием  ордена  тамплиеров  появились  лучшие
рыцари, которые когда-либо проезжали с копьем и мечом по Святой  Земле.  Или
по какой-либо стране вообще.
   Арабы не питали большого уважения к западноевропейским воинам.  Те  часто
были тяжело вооружены, слишком плохо сидели в  седле,  с  трудом  переносили
жару и не стремились вести трезвый образ жизни.  Но  были  среди  них  такие
рыцари, перед которыми арабы отступали, если не имели численного перевеса  в
десять против одного. Или же отступали и в этом  случае,  потому  что  тогда
победа досталась бы слишком дорогой ценой.  Рыцари-храмовники  не  сдавались
никогда. И, в отличие от других рыцарей, обладавших меньшей  верой,  они  не
боялись смерти. Они были твердо убеждены в том, что их война  священна  и  в
тот миг, когда они умирают в бою, они сразу же входят в  райские  врата.  Их
аскетическое мировоззрение и суровый монастырский устав не только  запрещали
грабеж и все безудержные грехи, в  которые  впадают  победители  -  то,  что
постоянно и быстро понижает боеспособность армии, - но и  предписывали,  что
время, не занятое войной или  молитвой,  должно  посвящаться  упражнениям  в
воинском искусстве. Эти правила были обязательными как для новичков,  так  и
для опытных воинов.
   Рыцари в белых плащах с красным крестом и белыми щитами, на  которых  был
изображен  такой  же  крест,   оставались   теперь   единственной   надеждой
Иерусалимского королевства.
 
   * * *
 
   В тот день, когда у Арна пропал голос  и  он  не  смог  больше  петь,  он
подумал, что Бог сурово покарал его, хотя  и  непонятно  по  какой  причине.
Очевидно,  он  совершил  тяжкий  грех  и  тем  самым  заслужил  это  суровое
наказание. Но как можно совершить грех, не понимая, в чем он заключается? Он
проявлял послушание, любил всех братьев, не лгал, он действительно  старался
говорить только правду на исповеди у отца Генриха, даже в том, что  касалось
низменных мыслей и страстей. Он безропотно переносил те наказания,  которые,
все более гневаясь, накладывал на него отец Генрих за онанизм. Но каждый раз
он получал отпущение грехов. Как мог в таком случае  Бог  столь  сурово  его
покарать?
   Он молил у Бога прощения  за  то,  что  вообще  осмелился  задавать  этот
вопрос, который  мог  рассматриваться  как  намек  на  то,  что  кара  Божья
несправедлива, но добавлял при этом, что ему, чтобы легче исправиться, очень
нужно узнать, в чем состоит его грех. Однако Бог не отвечал ему.
   Учитель музыки в Школе Жизни,  брат  Людвиг  де  Беткур,  с  удивительной
легкостью  воспринял  то,  что  произошло,  и  утешил  Арна,   сказав,   что
случившееся входит в установленный Богом порядок и что рано или  поздно  все
мальчики теряют сопрано и потом некоторое время не поют, а  каркают,  словно
вороны. Это не более странно, чем то, что мальчики вырастают в  мужчин,  что
Арн становится выше и сильнее. Но поскольку брат Людвиг не мог обещать,  что
после ломки голоса мальчик снова обретет способность петь, хотя  и  в  более
низком регистре, ему так и не удалось до конца утешить Арна.
   Пение было его наиболее важной работой в Школе Жизни: во время  служб  он
чувствовал, что приносит пользу и действительно что-то значит. Понятно,  что
он приносил пользу и при строительстве церкви - здесь, как  и  в  пении,  он
делал то, чего не могли сделать другие. Во всем остальном он был всего  лишь
маленьким мальчиком, которому следует учиться  у  других.  Или  же  выполнял
работу, которая была чистым наслаждением для души или тела, - с  книгами,  с
лошадьми или во время упражнений с братом Гильбертом, но ему  казалось,  что
так он приносит больше пользы  себе,  чем  братьям.  И  поскольку  он  любил
братьев, как предписывал устав, он хотел делать что-нибудь, чтобы  заслужить
их ответную любовь. Пение было  наиболее  верным  средством  для  этого,  по
крайней мере, так думал Арн.
   Перестать петь, несмотря на то что музыка звучала у него в душе, было все
равно что внезапно потерять чувство равновесия,  разучиться  ходить,  бегать
или ездить верхом. Брат Людвиг сказал, что он больше не нужен на службах,  и
Арн воспринял это как самое суровое наказание за свои грехи.
   Отец Генрих чувствовал нетерпение оттого, что мальчику  так  сложно  было
объяснить  очевидное.  Оказалось  недостаточным  просто  сказать,   как   он
собирался сначала, что голос ломается у всех. Арн не обращал внимания на  то
простое обстоятельство,  что  голоса  мужчин  звучат  по-иному,  чем  голоса
мальчиков. Возможно, отца Генриха беспокоило еще и то, что страдания Арна на
самом деле говорили о его глубоком одиночестве. Если бы  он  рос  вместе  со
своими сверстниками, в стенах монастыря или за  его  пределами,  ему,  может
быть, было бы легче.
   Причина того, что в цистерцианский  орден  перестали  принимать  облатов,
лежала скорее в области теологии, чем в практической или экономической сфере
и заключалась в том,  что  у  мальчиков,  находящихся  в  стенах  монастыря,
отнимается их личная и интеллектуальная свобода. Став взрослыми,  они  могут
быть только монахами. И никем другим, потому что они просто больше ни на что
не годились.
   Отец Генрих очень хорошо помнил, как он спорил по этому вопросу  с  отцом
Стефаном как раз в тот день, когда мать Арна приехала в Варнхем,  чтобы,  по
ее собственному выражению, "посвятить своего сына Богу"  во  исполнение  Его
пожелания и, возможно, во  искупление  собственных  грехов.  Они  уже  тогда
предвидели сложности и говорили о них. И решили, что Арна нужно  воспитывать
очень осторожно, чтобы в будущем он свободно и по собственной воле  исполнил
свое божественное предназначение.
   То, что случилось сейчас, когда Арн не мог смириться с мыслью о том,  что
где-то между рождением и смертью у человека ломается голос, не  мог  принять
очевидность этого, было предупреждением.  С  одной  стороны,  мальчик  более
образован, чем любой взрослый человек, живущий за  пределами  монастыря,  по
крайней мере здесь, в варварской  Скандинавии.  Кроме  того,  он,  возможно,
лучше, чем кто-либо другой, умеет обращаться с оружием.
   С другой стороны, он совершенно  наивен  в  том,  что  касается  светской
жизни. Он не смог бы сидеть за столом со своими соотечественниками - его  бы
стошнило, не смог  бы  прожить  и  дня,  не  заметив,  что  люди  лгут,  что
большинство людей ежедневно совершают многие смертные  грехи,  которые  Арн,
вероятно, воспринимал лишь как теоретические  примеры,  приводимые  в  целях
морального устрашения.
   Вероятно, Арн не понимал, что такое гордыня, встречаясь с ней разве что в
примерах из Священного Писания. Вероятно, он не мог даже  представить  себе,
что такое обжорство; что такое жадность,  он  не  понимал  вовсе,  гнев  был
известен ему только как гнев Божий. Насколько знал отец Генрих, зависть была
чувством, совершенно незнакомым Арну, он лишь проявлял  интерес  к  братьям,
которые умели что-то делать лучше, чем он, и  безграничную  благодарность  к
ним за то, что ему позволяли учиться. А безразличие? Насколько чуждым должно
было быть это понятие  для  мальчика,  который  целыми  днями  полон  рвения
поскорее отправиться на новое место работы или заняться чтением?
   Оставалось, возможно, распутство, хотя представления Арна  о  греховности
маленьких  мальчиков  были  также  преувеличенны.  Отец  Генрих  внезапно  с
некоторой иронией вспомнил, как Арн однажды в отчаянии связал ломку  голоса,
"Божью кару", со своими "страшными" грехами. И как  он  молил  о  сохранении
своего голоса в обмен на любое наказание и одновременно просил избавить  его
от зуда, из-за которого было так сложно устоять перед соблазном.
   Отец Генрих, затаив, как обычно, улыбку  под  маской  строгости,  говорил
тогда немного быстрее, чем думал, и вдруг, к своему собственному  удивлению,
пошутил, что имеется средство сохранить прекрасный  голос  и  избавиться  от
зуда, но что он не стал бы рекомендовать это средство.
   Арн не понял, что  он  имел  в  виду,  и  отцу  Генриху,  пребывавшему  в
затруднении от собственного легкомыслия, пришлось объяснять, что  по  многим
причинам мальчиков в монастыре  не  кастрировали,  даже  если  они  обладали
красивым сопрано. Так что в конце концов ломка голоса не является грехом,  а
входит в установленный Богом порядок вещей.
   Однако отец Генрих по-прежнему был уверен в том, что  у  Господа  имеются
особые планы в отношении юного Арна. И до тех пор пока Господь не явит  свою
волю, задачей отца Генриха  остается  подготовка  Арна  к  его  предстоящему
призванию. Он мог без  преувеличения  сказать,  что  делает  для  этого  все
возможное, но теперь оказалось, что и этого недостаточно.  Рано  или  поздно
Арн должен приобрести знания о греховном мире, находящемся extra muros -  за
монастырской стеной. Иначе он, уже будучи мужчиной, останется  наивным,  как
ребенок, а такой мужчина часто бывает неразумным. Желание Господа таким быть
не могло.
 
   * * *
 
   Когда на западный берег Юлланда обрушились  осенние  бури,  пришло  время
собирать урожай. Жители рыбацких селений  издревле  считали  своим  законным
правом искать на песчаном берегу обломки  разбившихся  кораблей,  но  теперь
конунг Вольдемар запретил собирать вещи с кораблей всем,  кроме  монахов  из
Витскеля. Конунг посчитал, что  этим  решением  он  убьет  сразу  нескольких
зайцев. Сбор добра, прибитого к берегу после кораблекрушения, вовсе  не  был
безопасным занятием, поскольку тот,  кто  обнаруживал  нечто  ценное,  вдруг
замечал, что кто-то другой тоже ждет своей доли. Бонды и рыбаки убивали друг
друга, и богатство, посылаемое морскими богами, пропадало зря.
   Но теперь, когда поиск обломков затонувших кораблей  по  приказу  конунга
стал привилегией монахов, в этом деле должно быть больше порядка, а те, чьим
ремеслом была ловля рыбы, обязаны  для  общей  пользы  целиком  и  полностью
посвятить себя только этому занятию. Монахи лучше, чем все остальные,  могли
разобраться в своих находках и понять, что может пригодиться. Таким образом,
дары моря использовались теперь с большей выгодой.  Было  гораздо  разумнее,
чтобы монахи, обнаружив ценные предметы, приводили их  в  надлежащий  вид  и
потом продавали людям, чем  если  бы  невежды  попортили  множество  хороших
вещей. Это решение королевской власти было мудрым.
   Но не все жители побережья сочли  его  законным  и  справедливым.  Многим
совсем не нравилось, что они должны отказаться от традиции, существовавших с
незапамятных времен.
   Некоторые  говорили,  что  монахи,  словно  саранча,  налетают  на  любую
выброшенную морем вещь и после них на берегу  ничего  не  остается.  В  этих
утверждениях была и правда, и  чувство  зависти.  Монахи  из  Витскеля,  как
правило, выполняли свою работу неторопливо,  если  только  их  не  подгоняла
плохая погода. Они могли  спокойно  и  методично  работать  при  свете  дня,
употребляя в свою пользу все, что они находили, а не только те вещи, которые
выглядели наиболее ценными или которые было легко перевозить. Монахи несли в
свой дом, в Школу Жизни, все, что им попадалось: расщепленное  дерево  -  на
дрова, уцелевшие куски обшивки и мачты для сооружения собственных  кораблей,
шерсть для прядилен, семена для пашни или рожь и пшеницу на продажу, шкуры и
кожи для кожевенных мастерских, прутковое железо  для  кузниц,  украшения  и
драгоценности для отправки в Рим; всему они могли найти применение.  Но  они
также делали то, чем никогда не стали  бы  заниматься  местные  жители.  Они
хоронили погибших по христианскому обычаю.
   Подобная  экспедиция  могла  продолжаться  до  десяти  дней.  Большинство
находок перевозилось на тяжелых повозках,  запряженных  быками,  и  обратный
путь в Витскель занимал в два раза больше  времени,  чем  дорога  налегке  к
морю.
   Брат Гильберт всегда отправлялся в эти поездки, и не только потому, что в
них могла пригодиться его огромная сила, но и из-за того, что  он  вместе  с
Арном  за  короткое  время  покрывал  огромные  расстояния  вдоль   морского
побережья. Когда обоз из Школы Жизни добирался до песчаного  берега,  монахи
разбивали там лагерь, а потом брат Гильберт и Арн отправлялись каждый в свою
сторону, чтобы выяснить, куда лучше  двигаться  дальше.  Брат  Ги  Бретонец,
разумеется, тоже был с ними, потому что никто в Школе Жизни не  знал  больше
него о море, его опасностях и его дарах. Остальные монахи ездили на берег по
очереди, согласно расписанию, составленному отцом Генрихом. Почти все братья
с удовольствием отправлялись в путешествие, поскольку  работа  на  побережье
была совершенно новой для них, вид моря - прекрасен  и  было  так  интересно
наблюдать, как Господь, одной рукой отнимая добро у  мореплавателей,  другой
дарит его своим служителям.
   Арн был вдвойне благодарен за то, что ему всегда позволялось  участвовать
в этих поездках. Он мог скакать  на  Шамсине  вдоль  бесконечного  песчаного
берега так быстро, как он хотел, особенно там, где разбивался прибой и песок
был мокрым и плотно утрамбованным, так что у Шамсина была  хорошая  опора  и
широкий обзор, и жеребец мог свободно и легко лететь вперед. Галоп коня  был
настолько широким, что движения седла вверх и вниз почти не  ощущались.  Для
маленького всадника эта скачка казалась не обычной ездой, а мечтой,  ставшей
явью. У Арна была возможность делать то, что он хотел больше всего.  Но  при
этом он выполнял важную работу на благо своих братьев, как  и  тогда,  когда
мог петь в церковном хоре.
   Но однажды, на втором году работы, произошло нечто неслыханное. В  редком
сосновом лесу, на расстоянии четверти перехода от моря,  на  обоз  из  Школы
Жизни, возвращавшийся домой, напали буйные  разбойники.  Скорее  всего,  это
были отчаявшиеся собиратели обломков кораблей из какого-нибудь  близлежащего
селения, которые выпили слишком много пива и решили наказать жирных  монахов
за то, что те воруют добро, по праву  принадлежащее  людям  моря.  Грабители
были вооружены несколькими копьями и мечами, а  один  из  них,  сидевший  на
низенькой крепкой северной лошадке, угрожающе  размахивал  старинным  боевым
топором.
   Тяжелые  дубовые  повозки  с  окованными  железом  колесами  со   скрипом
остановились. Монахи даже не пытались бежать  и  стояли,  склонив  головы  в
молитве. Человек с секирой неуклюже направил свою лошадь на ехавшего  первым
брата Гильберта, позади которого,  чуть  сбоку,  ехал  Арн.  Мальчик  тотчас
последовал примеру брата Гильберта, набросил на голову капюшон и обратился к
Богу, хотя не знал точно, о чем Его надо сейчас просить. Но  тут  человек  с
секирой крикнул, чтобы все отошли от повозок,  потому  что  здесь  те,  кому
должны принадлежать дары моря. Брат Гильберт молчал, по-прежнему погруженный
в молитву, что вызвало неуверенность и злость разбойника, и он грубо заорал,
что молитвы тут не  помогут  и  все  немедленно  должно  быть  выгружено  из
повозок.
   Тогда брат Гильберт ответил, что он, естественно, молится не о сохранении
корабельных обломков, а о спасении  душ  заблудших  людей,  которые  рискуют
навлечь на себя несчастье на весь остаток их земной жизни. Грабитель  сперва
был ошарашен, но потом еще больше  рассвирепел  и  пришпорил  коня,  пытаясь
ударить брата Гильберта.
   Арн, находившийся в нескольких метрах от своего наставника,  инстинктивно
почувствовал, что будет делать брат Гильберт, и по  крайней  мере  в  первый
момент оказался прав. Разбойник, подняв секиру и  держа  ее  обеими  руками,
направил косо сверху вниз - удар, который неминуемо был бы смертельным, если
бы попал в цель. Но брат Гильберт два раза почти незаметно  тронул  шенкелем
Назира, который мгновенно попятился. В результате  секира  рубанула  воздух,
сила собственного удара выбила разбойника  из  седла,  и  он,  кувырнувшись,
тяжело ударился спиной о землю.
   Если бы это было на занятиях Арна с братом Гильбертом, на  земле  валялся
бы сейчас Арн, и в следующее мгновение он почувствовал бы  ногу  учителя  на
своей руке, держащей меч, затем у него отняли бы оружие, а потом отчитали.
   Но  сейчас  брат  Гильберт  остался  в  седле,  спокойно  сложив  руки  и
придерживая повод Назира.
   Униженный разбойник с бранью поднялся на ноги, снова схватил свою  секиру
и напал теперь уже пешим, впрочем, с тем  же  результатом.  Он  бросился  на
брата Гильберта, замахнулся, но в следующее мгновение обнаружил,  что  снова
рубит  воздух  и  вновь  падает  на  землю.  Сообщники  грабителя  не  могли
удержаться от смеха, что привело его в еще большую ярость.
   Когда он взялся за оружие в третий раз, брат Гильберт успокаивающе поднял
руку и пояснил, что никто не будет противиться воровству,  если  только  оно
является целью нападения. Но  он  хотел  бы  в  последний  раз  предостеречь
грабителей. - У вас есть выбор, - спокойно сказал он,
одновременно заставляя Назира крутиться на месте, словно стремясь продемонстрировать, что новые атаки будут бессмысленны. - Если вы решите взять то, что собирались украсть, мы не будем препятствовать насилию. Но подумайте о том, что в этом случае вы отдаете себя дьяволу и становитесь преступниками, которым остается только ждать сурового королевского наказания. Если же вы раскаиваетесь, идите домой, и тогда мы простим вас и будем молиться за вас. 
   Но разбойник не хотел  слышать  ни  о  чем  подобном.  Он  повторял,  как
заведенный,  что  добро  с  затонувших  кораблей   с   незапамятных   времен
принадлежит  приморским  жителям,  а  люди,  стоявшие  рядом  с  ним,  стали
возбужденно потрясать своими копьями, мечами и вилами, и вдруг один  из  них
бросил копье прямо в брата Гильберта.
   Это было тяжелое, неповоротливое копье со старинным широким наконечником,
и поэтому Арн успел предугадать то,  что  произойдет.  Сидя  в  седле,  брат
Гильберт слегка отклонился в сторону, схватил копье на лету и  направил  его
на шайку, словно он решил бросить копье в разбойников. Арн  успел  заметить,
что у разбойников заблестели глаза, как обычно бывает  от  страха.  Но  брат
Гильберт быстро опустил копье  к  своему  колену,  сломал  его,  как  ломают
маленькую лучинку, и бросил обломки на землю. - Мы слуги Божьи, мы не  можем
драться с вами, и вы это знае