в его  в  хлев
рядом с тощей коровой. Вернувшись в избушку, он снял свой меч и  бросил  его
на пустую лавку в знак того, что будет там спать, а затем подтянул маленький
треногий табурет к огню и сел, чтобы погреть руки.
   Старуха  долго  и  подозрительно  щурилась  на  гостя,  а  потом  наконец
спросила, из тех ли он, кто имеет право носить меч, или из тех,  кто  просто
носит его. Арн ответил, что дело это можно понимать по-разному,  но  ей,  во
всяком случае, нечего бояться  его  меча.  Чтобы  успокоить  ее,  он  достал
маленький кожаный кошелек, который получил на прощание от Эскиля,  и,  вынув
оттуда две серебряные монеты, положил их поближе к очагу, чтобы на них падал
свет от огня. Старуха точас схватила монеты и попробовала их на зуб,  удивив
Арна, ибо он и предположить не мог, что кто-то усомнится в  его  словах  или
добрых намерениях. Похоже, она осталась довольна тем, что подтвердили ей  ее
редкие зубы, и спросила, не пожаловал ли незнакомец  сюда,  чтобы  узнать  о
своем будущем. Когда-то к ней приходили за этим.  Арн  сказал,  что  будущее
находится в руках Божиих и никто не может  предсказывать,  что  ждет  нас  в
жизни. Но старуха так громко захохотала в  ответ,  что  обнажился  ее  почти
беззубый рот с почерневшими клыками. Она еще  немного  помешала  в  котле  и
потом спросила его, не хочет ли он ее похлебки. Арн отказался. Он не стал бы
есть даже на королевском пиру, ибо уже приготовился долго сидеть на хлебе  и
воде. - Я вижу три вещи, которые ты встретишь в жизни, мальчик,  -  внезапно
произнесла она, словно то, что она могла видеть,  проявилось  независимо  от
равнодушия Арна. - Вот два щита. Хочешь знать, что я вижу? - продолжала она,
зажмурившись, будто  стремясь  лучше  видеть  то,  что  возникало  перед  ее
Внутренним взором. Арна ододевало любопытство, и она поняла это, хотя  глаза
у нее были закрыты. - Какие же щиты ты видишь? -  спросил  он,  уверенный  в
том, что услышит в ответ чепуху. - Один щит - с тремя золотыми  коронами  на
фоне неба, другой - со львом, - произнесла старуха новым, певучим голосом, и
глаза у нее по-прежнему были закрыты.
   Арн потерял дар речи. Он не мог взять в толк,  как  это  старая  одинокая
женщина, живущая вдали от людей, в лесной чаще, может  иметь  хоть  малейшее
представление о таких вещах. И он был уверен, что по его одежде она ни о чем
не могла догадаться. Арн припомнил одну историю, которой не придавал  раньше
значения. Однажды Кнут рассказал ему, как его отец,  Эрик  сын  Едварда,  во
время  крестового  похода  получил  предсказание  о  трех  коронах.  Но  это
случилось давно и далеко отсюда, на другом берегу Восточного моря. -  А  что
за третья вещь, которую ты видишь? - осторожно спросил он. - Я вижу крест  и
слышу слова: "Сим победишь", - продолжала она напевно, с неподвижным лицом и
закрытыми глазами.
   Арн подумал  было,  что  глаза  у  нее  как  раз  более  зоркие,  чем  он
предполагал, и она наверняка прочитала  латинскую  надпись  на  рукояти  его
меча. - Ты имеешь в  виду  слова:  "In  hoc  signo  vinces"?  -  спросил  он
испытующе. Но она лишь качнула головой, словно эти слова  ей  ни  о  чем  не
говорили. - А видишь ли ты женщину в моем будущем? - спросил он с  дрожанием
в голосе. - Ты получишь свою женщину!  -  воскликнула  она  пронзительно  и,
открыв наконец глаза, вперила в него свой дикий взгляд. - Но  все  будет  не
так, как ты думаешь, совсем не так!
   И она хрипло рассмеялась. Похоже, ее настроение изменилось, и ему  больше
не удалось добиться от нее ни одного  разумного  слова.  Сдавшись-,  он  лег
спать на том самом месте, куда положил свой меч.  Завернувшись  в  плащ,  он
повернулся лицом к стене и закрыл глаза, но сон  к  нему  все  не  шел.  Арн
продолжал ломать голову над тем, что сказала старуха, находя, что  слова  ее
верны, но вместе с тем скупы. То, что она  разглядела  в  нем  представителя
Фолькунгов и Эрикова рода, изумляло его, и он вынужден был это признать.  Но
в то же время она не сказала ничего такого, чего бы  он  сам  не  знал.  Его
утешало,  что  он  получит  Сесилию,  и  он  верил  в  это.  Но  все  в  нем
сопротивлялось ее словам о том, что будет совсем не так, как  он  думает.  В
конце концов Арн все же уснул.
   Когда он проснулся с рассветом, старухи в избе не было, но  Шималь  стоял
на своем месте в хлеву. Увидев  хозяина,  он  приветственно  заржал,  словно
ничего не случилось.
   После полудня Арн въехал в  ворота  монастыря  Варнхем,  вдыхая  знакомые
запахи из сада и из поварни брата Ругьеро. Его прибытия ожидали, но  все  же
он вызвал своим появлением небольшой  переполох.  Два  брата  бросились  ему
навстречу. Один взял Шималя, а другой молча провел его в умывальню и  указал
на одежду. Арн выразил непонимание, и тогда брат  раздраженно  ответил,  что
тот отлучен от церкви, а потому с ним разговаривать не  разрешается,  прежде
чем он хотя бы не совершит омовение и не получит одежду послушника.
   Арн долго и тщательно мылся и под молитвы стриг свои  длинные  волосы.  В
одежде послушника,  столь  знакомой,  он  оказался  затем  у  отца  Генриха,
сидевшего на своем любимом месте в крытой галерее. Отец  Генрих  смотрел  на
него сурово, но с любовью. Тяжело вздохнув, он вынул  четки  и  сделал  знак
Арну, чтобы тот приготовился к исповеди. Арн  упал  на  колени  и  помолился
святому
   Бернарду, чтобы тот дал ему силу и искренность исповедаться в том, что не
так-то легко выговорить вслух.
 
   * * *
 
   Король Кнут сын Эрика прибыл в Арнес со своей свитой и  Биргером  Брусой.
Гостей было много, и потребовалось время, чтобы всех  разместить.  Голодных,
уставших воинов приняли в ближайшей деревне.
   Биргер Бруса был в нетерпении, считая, что надо как можно быстрее держать
совет. Нечего упиваться пивом и набивать  себе  брюхо.  Даже  в  присутствии
короля Кнута люди сразу же повиновались  Биргеру  Брусе,  и  все,  кто  имел
отношение к делу, собрались в зале господского дома,  лишь  слегка  пригубив
пива.
   Прежде  всего  помолились  о  благословении  Божием,  чтобы   на   совете
говорились только разумные, а не вздорные речи. Молитва  была  неуклюжей,  и
печаль об отсутствующем Арне, как дуновение ветра, пронеслась  по  залу.  Но
вопрос о нем был лишь одним из многих, которые предстояло решить.
   На совете главенствовал Биргер Бруса, и, когда все затихли,  он  начал  с
наиболее важного - с ландстинга в Западном Геталанде, ибо многое зависело от
того, чтобы Кнут как можно быстрее получил вторую королевскую корону.  Никто
не был против.
   Довольно долго придумывали, как послать  эстафету,  как  лучше  и  скорее
распространить весть о тинге. Но так как об этом никто ничего нового сказать
не мог, вопрос отпал сам собой.
   Следующее, что надо было решить, по мнению Биргера Брусы, - как поступить
Кнуту, когда его изберут королем, чтобы смыть  то  позорное  пятно,  которое
оказалось на чести Фолькунгов из-за отлученного  от  церкви  родича.  Биргер
Бруса считал, что Кнут сам должен высказаться.
   Кнут сын Эрика начал с уверений в том, что Арн, как  всем  известно,  его
лучший  друг,  что  Арн  оказал  ему  большую  услугу,  за  которую  следует
отблагодарить, и что то добро, которое Эриков род и Фолькунги могут  сделать
друг другу, - превыше всего. Когда эти слова были сказаны,  Кнут  перешел  к
делу.
   Насколько  он  понял,  архиепископ  без  труда  мог   отменить   анафему,
провозглашенную епископом Бенгтом в Скаре. Но ко всеобщей досаде, он  уехал,
и никто не знает куда. Во всяком случае, в Линчепинге его  не  было.  Плохо,
если он скрывается у прихвостней  Сверкерова  рода,  но  его  не  было  и  в
Свеаланде. Иначе осведомители Кнута донесли бы об  этом,  ведь  архиепископу
спрятаться нелегко.
   Эти служители церкви стали  на  редкость  несговорчивыми.  Даже  если  мы
узнаем, где прячется архиепископ, трудно сказать  заранее,  как  он  поведет
себя, когда король потребует от него решения вопроса,  в  котором  церковная
власть ставит себя выше светской. Священникам надо постоянно  угрожать,  это
ясно. Они народ алчный, пекутся о своих землях, жаждут получать новые  дары,
и это иногда делает их более уступчивыми. Но невозможно что-то  предпринять,
пока не будут завершены два дела. Кнут считал, что  прежде  он  должен  быть
избран королем Западного Геталанда, как  сказал  уже  его  дорогой  родич  и
мудрый  советник  Биргер  Бруса.  А  потом  он  начнет  вести  переговоры  с
архиепископом, причем с позиций силы. Следует  все-таки  разыскать  прелата,
прежде чем мы сможем выяснить, что у него на уме.
   Магнус печально согласился с Кнутом, поняв, что в этом вопросе сейчас  не
продвинуться. И все же он заговорил о том, что было не менее важным. Простым
христианам не очень понятно, как эти дела решаются в церкви и в самом  Риме.
Известно лишь одно: волокита займет уйму времени. Так что следует уже сейчас
подумать о ребенке Арна и  Сесилии.  Как  говорят  женщины,  Сесилия  должна
родить Арну сына после зимнего солнцестояния. И можно не сомневаться в  том,
что мать Рикисса, эта Сверкером ведьма из Гудхема, постарается избавиться от
ребенка как можно скорее. Что же делать?
   Кнут сын Эрика снова предложил, что, как только он будет  избран  королем
Западного  Геталанда,   то   не   без   удовольствия   померится   силой   с
настоятельницей Гудхема. Ей пора понять, что жизнь ее под угрозой,  и  тогда
она станет более сговорчивой.
   Биргер Бруса  нахмурился  и  заявил,  что,  во-первых,  Кнут  должен  все
хорошенько обдумать, прежде чем раздражать церковь, и брать пример со своего
отца. Вместо угроз лучше избрать принуждение. Во-вторых, ребенок,  рожденный
вне брака, не может оставаться в монастыре. И это хорошо, ибо никто не будет
использовать в своих целях те грязные сплетни, которые непременно  возникнут
в этом случае. Так что вопрос заключается в другом: кто позаботится  о  сыне
Арна?  И  еще:  станет  ли  незаконнорожденный  сын  законнорожденным,  если
впоследствии его родители вступят в брак?
   Эскиль сказал, что знает, как  поступить.  Плохо,  если  ребенок  Арна  и
Сесилии, будь то сын или дочь, - лично он,  Эскиль,  не  понимает,  как  это
может быть известно заранее, - попадет  к  Альготу  сыну  Поля.  Альгот  уже
высказался по этому поводу, пробормотав что-то вроде того, что вместо зятя в
доме поселится внебрачный сосунок. Такие слова не свидетельствовали о добром
отношении. Так что о ребенке должны позаботиться Фолькунги.
   Что же касается второго вопроса - будет  ли  он  законнорожденным,  -  то
ответ прост. Смогут они снять анафему и сыграть свадьбу, как  было  задумано
между Арном и Сесилией, - значит, все будет устроено честь по чести.
   Биргер Бруса задумчиво проронил, что у него  самого  маленькие  дети,  их
мать и еще две кормилицы, так что  ему  представляется,  что  ребенка  лучше
всего отдать к нему в Бьельбу. Никто ему не возразил.
   Последний   вопрос,   который   предстояло   решить   на   совете,    был
незначительным, но мешал, как мозоль. Альгот сын Поля  не  только  скулил  о
будущем ребенке, но еще и горько плакался на  то,  что  сын  хозяина  Арнеса
сорвал сделку и свадьбе не бывать. Разумеется, Альгот  не  считался  опасным
врагом, да и сам он никогда не осмелился бы поднять меч  против  Фолькунгов.
Но неприятно, если он будет вот так ходить и жаловаться всем подряд.
   Магнус угрюмо ответил ему, что дело в церковном послании в Рим и  на  это
уйдет много времени. Если же все уладится быстрее, то они мирно  и  спокойно
сыграют свадьбу, как и было задумано. Хуже, если дело затянется на несколько
лет, что, по слухам, вполне могло произойти. В таком случае, полагал Магнус,
свадьба все равно состоится. Но только  с  Катариной  в  роли  невесты  и  с
Эскилем в роли жениха. Она, Катарина, тогда выйдет из монастыря.
   Мысль  Магнуса  было  нетрудно  понять,  но  все   сидевшие   за   столом
опечалились. Они знали,  что  именно  Катарина  была  источником  всех  бед,
обрушившихся не только на Арна с  Сесилией,  но  и  на  род  Фолькунгов.  Не
хотелось бы, как вздохнул Эскиль, столь высоко вознаграждать Катарину за  ее
злой умысел.
   На это Биргер Бруса холодно  заметил,  что  предложение  Магнуса  все  же
разумно и что молодому Эскилю следовало бы понять: речь идет о деле, а не  о
чувствах. И если с Арном ничего не получится, придется Эскилю  готовиться  к
свадьбе с женщиной, к  которой  просто  так  не  повернешься  спиной,  иначе
получишь удар кинжалом.
   На том и порешили. За этим столом вели речь о делах, о борьбе за  власть,
и здесь любовь не была превыше всего.
 
   * * *
 
   Отец Генрих, выслушав  исповедь  Арна,  не  отпустил  ему  грехи.  Ничего
другого Арн и не ожидал, ведь такой приор, как отец Генрих,  не  имел  права
отменить анафему. Он очень коротко объяснил Арну суть греха и послал  его  в
келью сидеть на хлебе и воде, как и следовало ожидать.
   За то время, что Арн  провел  в  миру,  он  совершил  три  тяжких  греха.
Во-первых, он убил двух пьяных бондов, во-вторых, напился сам  и  вступил  в
связь с Катариной и, наконец, в-третьих, вступил в связь с Сесилией.
   Из этих трех грехов два первых были прощены очень  быстро,  так  что  Арн
даже удивился. Но третий грех - связь с  Сесилией  -  женщиной,  которую  он
любил и на которой хотел жениться, - оказался таким тяжким, что его отлучили
от церкви, да и Сесилию заодно с ним. Это было  трудно  понять.  Убить  двух
людей - это ничего, вступить в связь с женщиной, которую он не любил, - тоже
ничего. Но сделать то же самое с женщиной, которую он любил больше всего  на
свете, так, как описано в Библии, - оказалось страшным грехом!
   Ему послали текст закона из архива Варнхема, и в  нем  все  было  ясно  и
неумолимо. В архиве имелись  только  те  тексты  законов,  которые  касались
ведения Церкви, а все прочее - поединки, клевета, штраф, убийство рабов  или
кража скота - мало интересовало церковников.
   Тот закон, который нарушил Арн, был как раз церковным. В тексте  брачного
кодекса Западного Геталанда, в восьмой главе, было написано: "Спал кто-то со
своей дочерью - это дело должно быть передано из страны в Рим. Спали отец  и
сын с одной и той же женщиной, или два брата, или сыновья двух братьев;  или
мать и дочь - с одним и тем же мужчиной, или две  сестры,  или  дочери  двух
сестер, или дочери двух братьев - это противно закону".
   Буквы закона были красиво выведены по-латыни, а  перевод  его  на  родной
язык, следующий ниже, выглядел более небрежным. Арну  нетрудно  было  узнать
эти слова, ибо они были взяты из Пятикнижия Моисеева.
   Получалось, что странные и непонятные запреты  содержались  в  Библии,  и
все, что Арн истолковывал по своему разумению, теперь  рухнуло.  Ясно,  что,
если отец спит с дочерью, - это мерзость. Но немыслимо, чтобы  то  же  самое
относилось к его случаю,  когда  он  в  пьяном  виде  один  раз  переспал  с
Катариной - лишь телом, но без любви, как с Сесилией.
   Арн долго  размышлял  над  законом,  так  ни  к  чему  и  не  придя.  Все
размышления приводили его к тому же запрету в вестгетском законе, как он  ни
испытывал свои теологические познания, вспоминая Ветхий Завет. Арн  видел  в
этом законе подобие того, как запрещалось носить одежду определенного  цвета
в месяц траура или стричь определенным образом волосы. Он хорошо  помнил  то
почтение, с которым его родичи слушали, как лагман Карле читает  закон.  Там
было  так  мало  места  для  истолкований,  что  его  собственный  отец  уже
приготовился умереть ради буквы закона.
   Значит, он совершил преступление, которое по закону равносильно  связи  с
собственной дочерью.
   И все же судить должна Святая Церковь. Священники видят мысли и намерения
человека, стоящие за преступлением, иначе, чем западные геты.
   После долгих размышлений Арн остановился на том, что  решать  будет  отец
Генрих. Ясно, что судить Арна будет он, а не  какой-то  там  тинг.  Он  даже
фыркнул при мысли, как в этом случае ему было бы легко, защищаясь мечом  или
призвав на помощь бесконечных свидетелей из Фолькунгов.
   Нет, его будет судить церковь, поэтому можно рассчитывать  на  разум,  на
возможность взвесить плохое  и  хорошее.  Арн  колебался  между  надеждой  и
отчаянием.
   Надежда  его  укрепилась,  когда  за  ним  пришел  брат  и  повел  его  к
архиепископу Стефану. Арн даже не предполагал, что архиепископ  находится  в
Варнхеме, и сперва было подумал, что это как-то связано  с  его  делом,  ибо
Стефан говорил, что у Арна всегда будет друг, который поддержит его.
   Преисполненный надежды, Арн заспешил в  галерею,  где  на  своем  обычном
месте сидел отец Генрих. И вместе с ним был архиепископ Стефан. Арн  пал  на
колени и поцеловал руку Стефана. Затем он сел, но лишь тогда, когда  получил
позволение.
   Однако в глазах архиепископа он заметил отнюдь  не  мягкость,  когда  тот
молча взглянул на него. По этому взгляду Арн понял, что надеяться не на что.
- Ты немало успел натворить за то короткое время, пока жил в миру,  -  начал
наконец архиепископ. Голос его звучал строго, и отец Генрих  не  смотрел  на
Арна, а, казалось, созерцал собственные сандалии.  -  Ты  хорошо  знаешь,  -
продолжал архиепископ все так же строго, - что церковная  власть  не  должна
смешиваться с властью мирской.
   Между тем ты смешал их, причинив мне массу неприятностей.  Причем  сделал
это совершенно сознательно и к тому же очень коварно.
   Архиепископ умолк, словно желая послушать, как Арн будет просить прощения
или объясняться. Но Арн, совершенно уверенный в том, что  будут  разбираться
его плотские грехи, чувствовал себя сбитым с толку. Он даже не понял, о  чем
говорил  архиепископ,  и  так  и  сказал  ему,  попросив  прощения  за  свое
недомыслие. Архиепископ тяжко вздохнул, и Арн заметил  на  его  лице  беглую
улыбку, будто он в самом деле не верил в недомыслие Арна. - У тебя  ведь  не
настолько короткая память, чтобы ты забыл, что мы совсем недавно виделись  в
Восточном Аросе? - спросил он, и голос  его  зазвучал  мягче.  -  Нет,  Ваше
Высокопреосвященство, но я не понимаю, в чем я тогда согрешил, -  неуверенно
ответил Арн. - Занятно! - усмехнулся архиепископ. - Ты явился ко мне с  этим
искателем королевской короны, одним из тех,  которыми,  к  несчастью,  кишит
наша страна. Ты просил за него, чтобы я короновал  его  тут  же,  на  месте.
Когда же я отклонил просьбу по  причинам,  тебе  хорошо  известным,  то  что
сделал ты? Ты украл у меня сорочку, как говорится,  и  выставил  нагишом  на
посмешище - вот что ты сделал.  Ты  -  один  из  нас  и  останешься  таковым
навсегда, и потому мы с отцом Генрихом спрашиваем  тебя,  о  чем  ты  думал,
когда так поступал? - Я особенно не раздумывал, - помедлив, ответил Арн, ибо
до него начало доходить, в чем дело. -  Как  вы  справедливо  сказали,  Ваше
Высокопреосвященство, я знал, что и речи не может быть о том, чтобы  Церковь
сразу же поддержала Кнута сына Эрика. Но я не находил ничего дурного в  том,
чтобы Ваше Высокопреосвященство сами
объяснили это моему другу. Так и было на самом деле. 
      - Допустим. Но потом, о чем же вы думали потом, когда разыграли весь этот спектакль, в который поверила глупая толпа у ворот храма, - будто я помазал и короновал этого негодяя? 
      - Я плохо понимаю это, - со стыдом ответил Арн. - Мы не говорили о том, что будем делать, если Ваше Высокопреосвященство откажется поддержать Кнута сына Эрика. Он думал, что просьба его проста. И я не мог убедить его в том, что это не так, ибо он уже тогда считал себя королем. Тогда я решил, что пусть он услышит это от Вашего Высокопреосвященства. Так и случилось. 
      - Да-да, ладно! - прервал его архиепископ, нетерпеливо махнув рукой. - Это ты уже говорил. Но я спрашиваю о том, что происходило после того, как я поставил негодяя на место! 
      - Он попросил меня узнать у Вашего Высокопреосвященства, не могли бы мы оба удостоиться чести принять святые дары из ваших рук. Я не наше