других своих рабов, кроме Сут, которую крестили, чтобы Сигрид  было
на кого опираться во время освящения собора.
   Это было спокойное время. У Сигрид стало  меньше  забот,  она  больше  не
хлопотала по хозяйству  в  Варнхеме  и  не  занималась  делами  Арнеса.  Она
пыталась не думать о неизбежном, о том, что приходит ко всем одинаково,  как
смерть, - и к рабам, и к свободным. Поскольку длинный дом еще не был освящен
под монастырь, она когда угодно  могла  принять  участие  в  любой  из  пяти
ежедневных молитв. И чем ближе были роды, тем  усерднее  она  молилась.  Она
всегда просила об одном и том же: за свою жизнь и за  жизнь  ребенка,  чтобы
Пресвятая Дева дала ей силы и мужество и чтобы она  была  избавлена  от  той
боли, от которой страдала в прошлый раз.
   Теперь  ее  лоб  покрылся  холодным  потом,  она  шла  медленно  и  очень
осторожно, как будто слишком резкие движения могли причинить боль, - шла  от
шума строительства обратно к усадьбе. Она позвала  Сут,  и  ей  не  пришлось
объяснять, что происходит.  Рабыня  кивнула,  пробормотав  что-то  на  своем
наречии, метнулась к кухне и занялась необходимыми приготовлениями вместе  с
другими служанками. Они быстро убрали утварь,  вымели  и  вычистили  пол,  а
затем внесли соломенные тюфяки  и  шкуры  из  маленького  дома,  где  Сигрид
хранила свои собственные запасы. Когда ложе было готово и Сигрид должна была
лечь на него, у нее начались вторые схватки, настолько сильнее  первых,  что
она побелела, сжалась от боли, и к приготовленному ложу ее  пришлось  вести.
Рабыни  сильнее  раздули  огонь  и  принялись  быстро  отчищать   котлы   на
треножниках, которые затем наполнили водой и поставили на огонь.
   Когда боль отпустила, Сигрид попросила Сут сходить за отцом  Генрихом,  а
потом присмотреть за тем, чтобы  Эскиля  вместе  с  другими  детьми  держали
подальше. Сын должен думать об играх и забавах и  не  слышать  криков  своей
матери. Но  кому-то  нужно  было  присматривать  за  детьми,  чтобы  они  не
подходили слишком близко к большому и опасному мельничному  колесу,  которое
возбуждало  их  любопытство  больше  всего.  Детей  нельзя   оставлять   без
присмотра!
   Некоторое время Сигрид лежала в одиночестве, глядя наружу  через  дымовое
отверстие и большое открытое окно в одной из длинных стен.  Там,  на  дворе,
пели зяблики - они всегда поют днем, до того, как начинают  петь  дрозды,  и
тогда остальные птицы умолкают, словно в смущении.
   Ее лоб покрылся испариной, и начался озноб.
   Одна из рабынь робко приблизилась к ней  и,  отведя  взгляд,  отерла  лоб
смоченным льняным полотенцем.
 
   Магнус предупреждал жену, чтобы она заблаговременно послала за повитухами
в Скару и не  рожала  среди  рабынь.  Но  Сигрид  все  время  словно  хотела
отодвинуть от себя невозможное, как будто втайне  надеясь,  что  ей  удастся
избежать родов. Это было глупо, бесполезно. Теперь она наконец должна родить
и выжить, или родить и умереть, или умереть с ребенком,  среди  рабынь.  Она
очень хорошо представляла себе, что подумает  об  этом  Магнус.  Но  он  был
мужчиной и не понимал, что рабыни, которые обычно рожают гораздо  чаше,  чем
свободные, были лучшими повитухами. Пусть у них была не белая кожа и они  не
могли красиво говорить и  достойно  вести  себя,  как  те  женщины,  которых
предпочел бы видеть в своем доме  Магнус,  все  равно  они  были  достаточно
опытными. Если сейчас вообще хватит их помощи. Только Пресвятая  Дева  Мария
сейчас может помочь ей, и совсем не важно, какие люди присутствуют в доме.
   У рабынь такая же душа, как и у свободных людей, в этом  ее  убедил  отец
Генрих. И в Царстве Небесном нет ни свободных,  ни  рабов,  ни  богатых,  ни
бедных, есть только души людей, творивших добрые дела.  Сигрид  думала,  что
это вполне похоже на правду.
   Когда отец Генрих вошел в кухню, она увидела, что у него с  собой  четки.
Он понял; какой помощи она сейчас искала. Но  сначала  он  сделал  вид,  что
ничего не происходит, и даже не позаботился о  том,  чтобы  выгнать  рабынь,
которые в спешке подметали, приносили новые котлы с водой, тряпки и пеленки.
- Приветствую тебя, уважаемая госпожа, я понимаю,  что  теперь  нас  ожидает
радость в Варнхеме, - произнес отец Генрих, посмотрев на  нее  дружелюбно  и
спокойно. - Или печаль, святой отец. Этого мы не узнаем до тех пор, пока все
не кончится, - простонала Сигрид, и взгляд ее был  полон  страха,  поскольку
она поняла, что приближаются новые схватки. Но ей это только почудилось, так
как боли не последовало.
   Отец Генрих подвинул маленькую треногую скамеечку к ее  ложу,  взял  руку
Сигрид и погладил ее. - Ты умная женщина, - сказал он, - единственная  среди
мирян, которых я встречал, кто понимает латынь, но  ты  понимаешь  и  многое
другое, например, то, что нужно научить своих рабов тому, что умеем мы сами.
Тогда скажи мне, почему ты со страхом ожидаешь родов, хотя тысячи  и  тысячи
других женщин проходят через это. Подумай, именно в этот миг ты  не  одинока
на земле. Может быть, сейчас, когда мы сидим здесь, ты  страдаешь  вместе  с
десятью тысячами других женщин по всему миру. Тогда скажи мне,  почему  тебе
нужно чего-то бояться больше, чем другим?
   Отец Генрих произносил слова складно, как проповедь, и Сигрид подумалось,
что он выбирал их несколько дней, прежде чем настала эта  минута.  Глядя  на
священника, она не смогла избавиться от улыбки, и  он  понял,  что  она  его
раскусила. - Хорошо говоришь, отец Генрих, -  сказала  она  слабым  голосом,
боясь, что ее вновь настигнет боль. - Но  из  тех  десяти  тысяч  женщин,  о
которых ты говорил, завтра, может быть, половина умрет, и я могу стать одной
из них. - Тогда мне будет сложно понять  нашего  Спасителя,  -  сказал  отец
Генрих спокойно и с улыбкой, взглядом все время ища ее  взгляд.  -  Но  ведь
есть то, что делает наш Спаситель и чего ты не  понимаешь,  святой  отец?  -
прошептала она, напрягаясь в ожидании боли. - Истинная правда, - кивнул отец
Генрих. - Есть даже то, чего не понимает основатель  нашего  ордена,  святой
Бернард Клервосский. Например, тяжелые поражения, которые мы сейчас терпим в
Святой Земле. Он больше, чем кто-либо другой, хочет, чтобы мы  послали  туда
еще людей, он пламенно желает нашей победы над язычниками. Но,  несмотря  на
силу нашей веры, нашу правоту и на то, что мы боремся со злом, нас  разбили.
Следовательно,  истинно,  что  мы,  люди,  не  всегда  можем  понять  нашего
Спасителя. - Я хочу успеть исповедоваться, - прошептала Сигрид.
   Отец Генрих отослал рабынь, взял свои четки, благословил Сигрид и сказал,
что готов  выслушать  ее  исповедь.  -  Прости  меня,  святой  отец,  ибо  я
согрешила, - с трудом выговорила она, и в ее глазах засветился страх. Затем,
прежде чем продолжать, ей потребовалось несколько раз  глубоко  вздохнуть  и
собраться. - Мысли мои были безбожными и низменными, я подарила тебе и твоим
людям Варнхем не  только  потому,  что  Святой  Дух  наставил  меня  на  это
правильное и благое дело,  но  я  надеялась  также,  что  этим  даром  смогу
умилостивить Богоматерь, ибо я  в  своем  безумии  и  себялюбии  просила  ее
избавить меня от родов, несмотря на то что я знаю: наполнять  землю  -  наша
обязанность.
   Сигрид говорила тихо и быстро, ожидая следующих схваток, и они начались в
тот момент, когда она закончила говорить. Ее лицо исказилось от боли, и  она
крепко закусила губы, чтобы не закричать.
   Отец Генрих сперва не  понял,  что  ему  делать,  но  затем  встал,  взял
полотенце и смочил его холодной водой из ведра, стоявшего у двери. Потом  он
подошел к Сигрид, приподнял ей голову, отер полотенцем лоб и лицо, промокнул
мокроту и кровь, сочившуюся из ее губ.
      - Воистину, дочь моя, - прошептал он, наклоняясь к щеке Сигрид и чувствуя ее безумный страх, - милость Божью нельзя купить за деньги, грешно продавать и покупать то, что может дать лишь Бог. Истинна также то, что ты в своей человеческой слабости боялась и просила Матерь Божью о помощи и утешении. Но последнее вовсе не является грехом. А что касается дара Варнхема, то это произошло потому, что на тебя снизошел Святой Дух и дал тебе откровение, которое ты готова была принять. Ничто в твоей воле не может быть сильнее, чем Его воля, и ты ее выполнила. Я прощаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Теперь на тебе нет греха, и я оставляю тебя так, чтобы самому уйти и молиться. 
   Он осторожно опустил ее голову на подушку и увидел, что Сигрид  находится
где-то глубоко в своей боли,  но  вместе  с  тем  к  ней  как  будто  пришло
облегчение. Затем он поспешил выйти и приказал ожидавшим за дверью  женщинам
войти к хозяйке; они влетели в кухню, словно стайка черных птиц.
   Но Сут, задержавшись, осторожно дотронулась до его  одежды  и  произнесла
что-то, чего он сначала не понял, потому что ни он,  ни  она  не  владели  в
должной степени обычным языком. Но вот она сделала новую попытку,  произнося
слова очень медленно и дополняя их жестами;  тогда  он  сообразил,  что  она
говорит  о  тайном  настое,  сделанном  на  травах,  который  мог  облегчить
страдания и который рабы обычно давали тем, кого должны были сечь,  калечить
или кастрировать.
   Раздумывая, он взглянул в лицо чернокожей рабыни. Он прекрасно знал,  что
она крещеная, и поэтому он должен говорить с ней так, словно она -  одна  из
его прихожанок. Он знал также, что слова ее могли быть похожи на правду -  у
Люсьена из  Клерво,  разводившего  растения  в  саду,  было  много  рецептов
снадобий, которые уменьшали боль. Но здесь  таилась  опасность:  напиток,  о
котором говорила рабыня, был приготовлен с помощью колдовства и злых сил.
      - Слушай, женщина, - сказал он медленно и как можно яснее. - Я пойду спрошу знающего человека. Если вернусь, тогда пои. Не вернусь - не пои. Клянись перед Богом повиноваться мне! 
   Сут смиренно поклялась перед своим новым Богом, и  отец  Генрих  поспешил
прочь, чтобы сперва поговорить с  братом  Люсьеном,  а  потом  собрать  всех
братьев на молитву за свою благодетельницу.
   Чуть позже он нашел брата Люсьена, который в ужасе замахал обеими руками.
Напитки, смягчающие боль, действуют очень сильно, их можно  давать  раненым,
умирающим или тогда, когда кому-то нужно ампутировать руку или ногу.  Но  их
под страхом смерти нельзя  давать  роженицам,  потому  что  в  таком  случае
напиток получает и младенец, который может родиться ненормальным или уродом.
Разумеется, снадобье можно дать, когда ребенок уже родился. Хотя тогда  оно,
как правило, уже не нужно. Таким образом, речь идет не только о воле  Божьей
- все мы рождаемся в муках. Уменьшая  страдания  роженицы,  можно  навредить
младенцу. А впрочем, было  бы  интересно  узнать,  из  чего  составлен  этот
напиток, может, это навело бы на новые мысли.
   Отец Генрих пристыженно кивнул, ведь ему следовало знать это, хоть  он  и
занимался в основном  рукописями,  теологией  и  музыкой,  а  не  искусством
врачевания и выращивания растений. Он быстро собрал братьев для молитвы.
   Сут решила пока послушаться  монаха,  хотя  она  и  считала  греховным  и
постыдным не пытаться облегчить боли своей госпожи. Но  теперь  она  взялась
руководить другими женщинами, и они подняли
   Сигрид с ложа и распустили ей волосы, которые были длинными, блестящими и
почти такими же черными, как у самой Сут. Они обмыли и вытерли ее, пока  она
дрожала от холода, а затем надели на нее новую льняную рубашку  и  заставили
ходить, утверждая, что это ускорит дело.
   Сквозь туман страха, в ожидании новой волны боли, Сигрид круг  за  кругом
ходила между двумя своими рабынями. Ей было стыдно, она чувствовала себя как
корова, которую рабы водят по ярмарке, перед тем как продать новому хозяину.
Она слышала колокольный звон из длинного дома, но ей казалось, что это  игра
воображения.
   Потом на Сигрид нашла новая волна боли, в  этот  раз  она  шла  из  самой
глубины ее тела, и Сигрид поняла, что теперь боль будет продолжаться дольше.
Тогда Сигрид громко закричала, больше от страха, чем от боли,  и  повалилась
на ложе. Одна из рабынь подхватила ее под руки и  слегка  приподняла,  в  то
время как все остальные одновременно начали кричать ей, чтобы она  тужилась.
Но она не могла тужиться и, кажется, потеряла сознание.
   Когда сумерки перешли в ночь и умолкли дрозды,  на  Сигрид  словно  нашло
оцепенение. Схватки, которые до этого  были  очень  часты,  теперь,  похоже,
прекратились. Как Сут, так и все остальные знали, что это было очень  плохим
признаком. Нужно было что-то делать.
   Сут взяла с собой  еще  одну  женщину,  и  они  выскользнули  в  темноту,
осторожно прокрались вдоль длинного дома, где  сквозь  толстые  стены  слабо
слышалось пение  монахов,  и  приблизились  к  скотному  двору.  Они  вывели
молодого барашка, накинув ему веревку на шею, и  потащили  его  к  запретной
роще. Там они обвязали веревку вокруг задней ноги  барана,  а  другой  конец
перекинули через ветку одного из огромных дубов. Сут натянула  веревку  так,
что баран повис в воздухе, привязанный  за  заднюю  ногу,  а  другая  рабыня
бросилась к нему и, навалившись, прижала барашка  своей  тяжестью  к  земле.
Выхватив нож, она перерезала ему горло. Потом они вдвоем подняли бьющегося и
блеющего в смертельном страхе барана, кровь  из  которого  хлестала  во  все
стороны. Привязав веревку к корню дуба, они быстро сбросили  с  себя  черные
рубашки и обнаженными встали под кровавый поток, втирая кровь  в  волосы,  в
грудь, в промежность и молясь при этом Фрее.
   Когда занялось утро, Сигрид очнулась от забытья, потому что  адские  огни
загорелись в ней вновь, и она отчаянно стала  молить  свою  заступницу  Деву
Марию избавить ее от боли и, если так должно продолжаться еще  долго,  лучше
умереть сейчас.
   Рабыни, которые задремали вокруг нее, быстро проснулись, стали  ощупывать
ее и быстро говорить друг с другом на своем непонятном  наречии.  Потом  они
начали смеяться и оживленно кивать на нее, и Сут, волосы  которой  были  еще
мокрыми и висели космами, наклонилась над Сигрид и сказала,  что  скоро  все
закончится и вот-вот  должен  появиться  сын,  но  теперь  Сигрид  должна  в
последний раз действительно помочь себе  сама.  Они  взяли  ее  под  руки  и
приподняли до сидячего положения, а Сигрид кричала и молилась  до  тех  пор,
пока не поняла, что может разбудить и испугать своего маленького  Эскиля,  и
тогда она снова так закусила свои израненные губы,  что  почувствовала  вкус
крови на языке. Но постепенно в Сигрид появилась надежда, словно  Богоматерь
действительно стояла на ее стороне и мягко убеждала сделать так, как говорят
умные и верные рабы. И она тужилась и кричала, но  снова  прикусывала  губы,
чтобы не кричать, и тогда далеко в предрассветной мгле  стало  слышно  пение
монахов, словно хвала
   Господу или песнопение, предназначенное заглушить кошмары.
   И вдруг все кончилось. Сквозь пот и  слезы  она  разглядела  там,  внизу,
кровавый комок, который выглядел  так,  будто  он  появился  в  роду  рабов.
Женщины  в  комнате  забегали,  обгоняя  друг  друга,  с  водой  и  льняными
полотенцами, и в изнеможении Сигрид откинулась назад, словно она отдала все,
что имела.
   Она чувствовала, как они моют кого-то и болтают при  этом,  она  услышала
несколько шлепков и потом крик, писк, дрожащий  светлый  звук,  который  мог
означать только одно. - Это хорошо сложенный мальчик, - сказала Сут, светясь
от радости. - Госпожа родила хорошего мальчика, у  которого  есть  все,  что
должно быть. И он родился в рубашке!
   Они приложили его, помытого и запеленатого,  к  ее  болящей  и  распухшей
груди, она взглянула в маленькое морщинистое личико и  удивилась  тому,  что
ребенок такой крошечный. Она чуть-чуть пошевелила малыша, одна из его  ручек
освободилась, и он стал размахивать ею в воздухе до тех  пор,  пока  она  не
протянула ему палец,  который  он  сразу  же  схватил.  -  Как  будут  звать
мальчика? - спросила красная и распаренная Сут. - Его  будут  звать  Арн,  в
честь Арнеса, - устало прошептала Сигрид. Арнес, а  не  Варнхем  станет  его
домом, но здесь он должен быть окрещен отцом Генрихом, когда придет время.
 
 
 
   II
 
   Сын конунга Сверкера Юхан умер, как он того  заслуживал.  Конунг  Сверкер
последовал советам, полученным от отца Генриха, и позаботился о  том,  чтобы
жену датского ярла доставили обратно в Халланд. Но и конунг Свейн  Грате,  и
его ярл с презрением отклонили вторую часть плана отца  Генриха,  касающуюся
женитьбы беспутного королевского сына на другой оскорбленной датчанке, чтобы
кровные узы могли предотвратить войну.
   И возможно, дело здесь было не столько в ошибочности плана отца  Генриха,
сколько в том, что конунг Свейн Грате хотел войны. Чем больше посреднических
предложений поступало от конунга Сверкера, тем  больше  хотел  войны  конунг
Свейн Грате. Он, возможно, совершенно верно понял, что конунг гетов  проявил
слабость, когда предлагал то одно, то другое, чтобы сохранить мир.
   Свейн Грате был так уверен  в  победе,  что  уже  начал  раздавать  земли
Геталанда своим приближенным, и, поскольку люди утверждали,  что  там  живет
очень красивая женщина по имени Сигрид, он пообещал  ее  в  жены  тому,  кто
проявит наибольшую храбрость в предстоящих сражениях.
   В качестве последнего усилия конунг Сверкер уговорил  папского  кардинала
Николауса Брейкспира по дороге в Рим посетить Свейна Грате, чтобы попытаться
образумить его и предложить мир.
   Кардиналу  это  не  удалось,  как  недавно  не  удалось  ему  и   создать
архиепископство в объединенных Свеаланде и Геталанде.
   Папское повеление назначить архиепископа не было  исполнено  потому,  что
свей  и  геты  не  смогли  договориться  о  том,   где   должен   находиться
архиепископский  собор  и,  следовательно,  архиепископский  престол   -   в
Восточном Аросе, как требовали свей, или  в  Линчепинге,  как  хотел  король
Сверкер.
   Мирское поручение кардинала -  добиться  мира,  в  котором  церковь  была
заинтересована больше, чем в войне, теперь, когда приближалось создание  еще
одного объединенного государства во славу Господа, не было выполнено по  той
простой причине, что датский конунг был уверен в своей  предстоящей  победе.
Тогда  его  новые,  завоеванные,  земли  будут  находиться  под  управлением
архиепископа Эскиля в Лунде, и война может оказаться очень  полезной  и  для
церкви.
   Конунг  Сверкер  совсем  не  готовился  к  обороне  страны,  потому  что,
во-первых,  скорбел  по  королеве  Ульвхильде,  а   во-вторых,   был   занят
предстоящей свадьбой на дважды овдовевшей Рикиссе.  Возможно,  он  надеялся,
что молитвы, которыми он обезопасил  себя  в  монастыре,  спасут  и  его,  и
страну.
   Дерзкий сын конунга Юхан вовсе не верил в  спасительную  силу  молитв.  И
если датчане выйдут победителями,  то  ему  не  останется  никакой  надежды.
Поэтому он, а не его отец-конунг созвал тинг в  королевской  усадьбе  Врета,
чтобы решить, как организовать оборону против датчан.
   Он не представлял, насколько опасно его положение изгоя. Если бы его отец
не был так стар и слаб, он сам бы покарал сына смертью за злодеяние и обман,
это понимал каждый, кроме, возможно, самого Юхана. Ни один  честный  человек
не хотел отправляться в поход  и  рисковать  жизнью  за  изгоя,  презренного
насильника женщин.
   Однако на тинг во Врету пришло много людей.
   Но пришли они, чтобы убить Юхана. И  они  это  сделали.  Его  собственная
свита и пальцем не пошевелила, чтобы защитить  своего  господина.  Никто  не
покушался и на них. Труп Юхана был расчленен на части и выброшен свиньям  на
задворки Скары. Обошлось без королевских похорон.
   В год 1154 от Рождества Христова зима пришла рано, и, когда  легли  льды,
конунг Свейн Грате повел свой отряд из Сконе в Финнведен в Смоланде. Датчане
жгли и разоряли все на своем пути, но в том году выпало много снега,  и  они
продвигались медленно, лошадям и быкам было трудно идти вперед