ил,  что  от  доброго
предложения он отказаться не может, отложил свой мастерок и начал собираться
в путь.
   Магнус хотел  было  послать  с  ним  дружинников,  ведь  Арн  стал  таким
человеком, сразиться с которым было  почетно  и  смерть  которого  могла  бы
порадовать Сверкерову свору. Но Арн отказался, заявив, что  при  свете  дня,
когда он едет верхом, никто не посмеет напасть на него, - по  крайней  мере,
когда завидят его тощую монастырскую клячу, добавил он со смехом.
   Теперь-то  Магнус  тоже  мог  усмехнуться  его  шутке,  ибо   знал,   что
заблуждался насчет лошади Арна и его  меча,  что  недооценивал  способностей
своего сына управлять конем и владеть мечом. Магнус тогда извинился за  свою
ошибку, и больше они это не обсуждали.
   На следующее утро, на рассвете, Арн отправился в путь. Он  был  вооружен,
закутан в волчью шкуру, а в сумке, привязанной  к  седлу,  лежало  церковное
облачение. Стоял сильный мороз, но всадник скакал быстро, так что ему и  его
коню Шималю удавалось сохранять тепло. Уже в полдень  Арн  достиг  церкви  и
пасторской усадьбы в Хусабю. Сразу же после того, как  он  отвел  Шималя  на
конюшню, выпил немного пива и, как  того  требовал  обычай,  преломил  хлеб,
поданный женою священника, он отправился в церковь, самую  большую  во  всем
Западном  Геталанде  после  кафедрального  собора  в  Скаре.   Церковь   эта
выделялась  своей  огромной  западной  башней,  построенной  в  незапамятные
времена.
   Арн был в хорошем настроении, ему нравилось петь, и он верил, что  каждый
знает наизусть дивные рождественские гимны, а  кроме  того,  само  Рождество
было столь радостным праздником, что петь было легко всем, даже тем, кто  не
очень-то умел это делать.
   Однако среди певчих он оказался не единственным,  кто  обучался  пению  у
цистерцианцев, - на хорах стояла и Сесилия дочь Альгота, которая в последние
годы воспитывалась  по  очереди  со  своей  сестрой  Катариной  в  монастыре
Гудхема, возле озера Хурнборгашен.
   И первое, что услышал Арн, войдя в холодную  церковь,  -  это  ее  голос.
Чистый, ясный, он звучал  выше  всех  остальных  голосов,  и  Арн  изумленно
приостановился, вслушиваясь в него. Он никогда не слышал такого  прекрасного
пения и подумал, что это сопрано какого-нибудь мальчика. Так и  он  сам  пел
когда-то в детстве в Vitae Scholae, Школе Жизни, но сейчас ему казалось, что
этот голос звучит лучше, в нем было больше полноты и жизни.
   Арн остановился вдали от хора и не  мог  видеть,  кому  принадлежал  этот
небесный голос, да его это пока и не волновало. Он опустил глаза,  глядя  на
каменные плиты пола, чтобы ничто не отвлекало его от слушания, от мельчайших
нюансов пения.
   Когда хор пропел четыре из шестнадцати стихов, из которых  состоял  гимн,
священник прервал певчих, чтобы сделать замечание второму голосу. Тогда  Арн
подошел поближе и поприветствовал священника, робко поклонившись певчим.
   И тут он впервые увидел ее. Перед ним была словно Биргитта из  Лимфиорда,
но уже взрослая, - та самая Биргитта, из-за которой ему пришлось  так  много
каяться, из-за которой он чуть не рассорился с отцом Генрихом, выясняя,  что
же значит любовь. Те же густые рыжие волосы, заплетенные в длинную косу,  те
же  живые  карие  глаза  и  прекрасное  белое  лицо.  Наверное,  он  слишком
пристально смотрел на нее, и она досадливо усмехнулась, привычная к взглядам
молодых людей. Она не знала, кто он, - священник утаил от них, что пригласил
еще одного певчего, так как сам не знал наверняка, захочет  ли  сын  хозяина
Арнеса затруднять себя и приехать  только  ради  того,  чтобы  поупражняться
вместе с хором.
   Конечно же, священник из Хусабю обрадовался: даже если этот Арн  окажется
вполовину таким искусным  певчим,  как  похвалялся  болтливый  священник  из
Форсхема, то и тогда праздничная заутреня выйдет  необычайно  красивой.  Тем
более что он уже заполучил для  своего  хора  великолепное  сопрано  первого
голоса. А так как он был скорее веселым, чем строгим пастырем и  не  чурался
розыгрышей, то он, пользуясь случаем, решил пошутить.
   Он коротко заявил, что из церкви Форсхема прибыл еще один  певчий  -  Арн
нашел  такое  представление  несколько  странным  -  и  что   теперь   можно
попробовать спеть еще раз то же самое, но только с двумя певчими  и  на  два
голоса. И священник  махнул  Сесилии,  которая  послушно  выступила  вперед,
забавляясь этим глазеющим на нее бондом из Форсхема.
   Арн понял, что именно она владеет таким ангельски прекрасным  голосом,  и
от этого еще более глупо уставился на нее.
   Начав петь, Сесилия нарочно взяла на  тон  выше,  чтобы  сразу  поставить
новичка из Форсхема на место. Но, услышав или даже скорее ощутив всем телом,
как этот новый певчий, поющий вторым  голосом,  следует  за  ней,  ведет  ее
словно в танце, как их голоса сплетаются и переходят друг в друга, будто  бы
они всегда пели вместе, она не могла не поднять глаза и не встретиться с ним
взглядом. Он смотрел прямо на нее, и оба  почувствовали,  будто  глас  Божий
обращается к ним в этом пении. Тогда Сесилия начала  усложнять  мелодию,  но
Арн по-прежнему следовал за ней, оставаясь вторым  голосом,  все  с  той  же
легкостью, как и прежде, и оба они уже не видели, не замечали других  певчих
священника,  которые  пребывали  в  молчании,  пораженные   этой   красотой,
струящейся как свет под церковными сводами. Арн и Сесилия видели  лишь  друг
друга и умолкли только тогда, когда пропели все шестнадцать стихов гимна.
   Они упражнялись в пении почти целый день. Священник был добр со  всеми  и
находился в таком приподнятом настроении, в каком его никто раньше не видел.
Если он и поправлял кого-то, то делал это  мягко,  и  вскоре  все  научились
хорошо исполнять гимны, так как теперь  двое  певчих  пели  на  два  голоса.
Певчие научились петь хором с двумя запевалами и  хором  с  сопрано,  вторым
голосом и даже третьим голосом, ибо Арн мог петь и за третий  голос  в  этих
простых и радостных рождественских песнопениях.
   Все были довольны и разошлись только к  вечеру.  Наконец  Арн  и  Сесилия
смогли поговорить друг с другом. Они оживленно обсуждали,  кто  где  учился,
рассказывали друг другу о монастыре Гудхем, о Школе Жизни  и  Варнхеме.  Так
вместе они вышли на паперть, где Сесилию  поджидали  два  дружинника,  с  ее
плащом и лошадью, чтобы без промедления отвезти ее домой, в усадьбу  Хусабю,
как строго приказал им ее отец Альгот.
   Один из дружинников гневно шагнул к дерзкому певчему,  стоявшему  слишком
близко к этой девице, честь  которой  он  был  обязан  защищать.  Но  второй
дружинник, помнивший ландстинг в Аксевалле, предупреждающе  схватил  его  за
руку и сам кинулся вперед, учтиво приветствуя господина Арна из Арнеса.
   Сесилия дочь Альгота прервала свою оживленную речь о монастырском  пении,
решив, что ослышалась. Этот милый юноша с мягким взглядом - неужели  он  тот
самый,  о  котором  говорят  за  каждой  кружкой  пива  по  всему  Западному
Геталанду? - Как твое имя, певчий? - с сомнением в голосе  спросила  она.  -
Арн сын Магнуса из Арнеса, - быстро ответил Арн и тут  же  подумал,  что  он
впервые в жизни
назвал свое имя полностью. - А кто ты? - добавил он, помедлив, не отводя от нее глаз. 
      - Я - Сесилия дочь Альгота из Хусабю, - застенчиво ответила она. 
   Оба они были охвачены одним чувством и  поняли  теперь,  что  их  встреча
угодна Господу. Они ощутили это еще там, в церкви, когда голоса их слились в
общем пении.
 
   * * *
 
   Рождественская заутреня  в  церкви  Хусабю  в  год  Божией  милости  1166
останется в памяти людей. Все были согласны  в  том,  что  прекраснее  пения
Господу никогда прежде не слышали в этом храме. И  ни  разу  на  праздничной
службе никто не почувствовал ту усталость, которая  обычно  одолевала  долго
стоявших на каменном полу.
   Глаз радовало то, что этот юный Фолькунг  в  синем  плаще,  с  белокурыми
волосами, стоял рядом с рыжеволосой дочерью Альгота из рода Поля,  разодетой
в шелка зеленого родового цвета, и они вместе радостно пели гимны,  так  что
все  могли  видеть,  что  Господь  уготовал  их  друг   другу.   Даже   если
присутствующие здесь их отцы не замечали очевидного, то  многие  на  пиру  в
Хусабю охотно открыли бы им эту истину. Ибо все также знали, что речь - не о
серебре или какой-нибудь выгоде, так как  у  Альгота  сына  Поля  дела  идут
плохо. Словно сам Господь наш Христос обратился ко всему  приходу,  позволив
небесным голосам этих юноши и девушки  нести  радостную  весть  о  Рождестве
Христовом, о примиряющей силе любви, о том, что любовь одолевает зло  и  что
любовь друг к другу сильна: это  видели  и  слышали  все  на  рождественской
заутрене.
   Конечно же, Альгот сын Поля видел это, как  и  другие,  стоявшие  гораздо
дальше него в церкви. Будучи королевским наместником в усадьбе, он  стоял  в
переднем ряду, рядом с лагманом Карле сыном Эскиля и господином Магнусом.  И
то, что видел он и все остальные, разумеется, вселяло в него надежду. Однако
по опыту он знал, что с господином Магнусом и его сыном Эскилем  вести  дела
непросто, тем более теперь, когда все только и говорят о младшем сыне  Арне,
который стал близким другом Кнута сына Эрика, по слухам  -  будущего  короля
страны. Так что вполне могло оказаться, что  пылающая  надежда  очень  скоро
превратится в пепел, едва они  заговорят  об  этом  деле.  Может,  обитатели
Арнеса строят большие  планы  на  более  выгодный  брак;  может,  они  хотят
упрочить связи между родами  Фолькунгов  и  Эрика,  а  может,  подумывают  о
какой-нибудь дочери норвежского короля. Мечты Сесилии и Арна, словно  птицы,
летали и пели высоко в небе, но это вовсе не означало, что им  действительно
суждено сбыться.
   Итак, Альгот сын Поля ощущал в себе то надежду,  то  отчаяние,  обдумывая
все мыслимые и немыслимые  возможности.  И  еще  он  испытывал  страх  перед
предстоящим пиром, ибо это все равно что  сжечь  за  собой  все  корабли  на
берегу, как делали их предки, согласно сагам, когда не было возврата  назад.
Так и для Альгота возврата теперь не было.
   Его обязанности наместника в королевской усадьбе заключались в том, чтобы
следить за порядком; король мог приехать сюда когда пожелает, с какой угодно
свитой, и их всех надо было кормить. В  любой  момент  усадьба  должна  быть
готова к пышному пиру.
   И если сам король, Карл сын Сверкера, послал бы гонцов с сообщением,  что
он и его свита едут на Рождество в Хусабю, как это делалось  множество  раз,
то все должно было быть приготовлено как следует. Но неразумно забывать и  о
том, что произошло с отцом короля, Сверкером Старым, как раз  по  дороге  на
рождественскую мессу. Да, Западный Геталанд теперь не самое безопасное место
для людей из рода Сверкера.
   Вместо этого пришла весть, что Фолькунги, во главе с лагманом и господами
из Арнеса, с большой дружиной, будут праздновать Рождество в Хусабю,  словно
они уже получили королевские права. Отказать им было бы глупо, особенно если
привести  одну-единственную  причину:  королевская  усадьба  принадлежит  не
Фолькунгам, а Карлу сыну Сверкера. Высказать эту  истину  -  все  равно  что
пойти на верную смерть.
   Но согласие Альгота сына Поля тоже могло оказаться  равносильным  смерти.
Конечно, стояла зима и выпало много снега, так что королевское войско сможет
добраться сюда не раньше весны, да и то сомнительно. Но даже если его войско
дойдет и одержит победу, как объяснить, что  враг  вытеснил  короля  из  его
собственной усадьбы? Единственное, на что уповал Альгот сын Поля, так это на
то, что к весне Фолькунги и  их  родичи  сами  уже  победят  короля.  Иначе,
пожалуй, жить Альготу останется недолго. Обо  всех  этих  трудностях  он  ни
словом не обмолвился с дочерью Сесилией, он и представить себе не  мог,  что
она своей девичьей головкой сообразит, что происходит.
   Тем не менее пир удался на  славу.  Поначалу,  правда,  Альгот  сын  Поля
чувствовал себя словно зажатым между двумя щитами, сев на  почетное  сиденье
между лагманом Карле и тремя знатными Фолькунгами из Арнеса, которые  сидели
соответственно своему положению. Было несложно догадаться, о чем они думают,
нахально поедая королевские запасы и расположившись, словно у себя дома. Они
даже не стеснялись громко отпускать [360 шутки по этому поводу  и  время  от
времени пили за короля, смеясь при этом все оглушительнее.
   У Сесилии и Арна не было никакой возможности поговорить на этом пиру. Они
лишь обменивались взглядами, сидя в нескольких шагах друг от друга. Но такой
способ общения был весьма заметным: казалось, будто в зале звучали колокола.
   Магнус и Эскиль вскоре смекнули, что перед ними возникают трудности,  но,
пошептавшись, они договорились, что сейчас не место и не время толковать  об
этом деле - ни с Арном, ни между собой.
   После рождественского пира в Хусабю Фолькунги со своей дружиной поскакали
на юг, в Эриксберг, - погостить несколько дней у Юара  сына  Едварда,  Кнута
сына Эрика и их родичей.
   Их ждало обильное угощение, и потом они, усталые, вернулись в  Арнес.  Но
тут к ним опять нагрянул  Кнут  сын  Эрика  со  своими  буйными  норвежскими
дружинниками, вооруженными так, словно речь шла не только об охоте на волков
в Тиведене. Хотя именно охота была как будто причиной их приезда.
   Погода явно не подходила для охоты, и  казалось,  это  вполне  устраивало
Кнута сына Эрика, ибо ему о многом надо было поговорить  с  Фолькунгами.  Он
хотел обсудить с Эскилем, какими делами ему, будущему королю свеев и  гетов,
стоит заняться, и Эскиль дал ему разные советы.  Прежде  всего  сын  Магнуса
считал,  что  тот,  кто  правит  и  Свеаландом,  и   Восточным   Геталандом,
обязательно должен вести дела с Саксонией  и  Любеком,  причем  больше,  чем
прежде. Раньше недооценивалось  значение  Балтийского  моря,  будто  бы  оно
кончалось там, где после смоландских  лесов  начиналась  Дания.  Но  морская
торговля могла бы стать очень  выгодной,  если  удастся  вести  ее  мирно  и
заключить договор с любекцами. Надо чеканить  и  новую  королевскую  монету,
ведь прошло уже то время, когда заморские товары выменивали на  мех  куницы.
Затем следует проложить торговый путь между Норвегией и  восточными  землями
страны, который шел бы из Ледесе, через  Венерн,  в  земли  Арнеса  и  потом
Веттерн. Эскиль прежде всего считал, что  по  этому  пути  можно  с  большой
выгодой для себя вывозить с Лофотенов вяленую рыбу. Там ее можно  купить  за
бесценок, а продать здесь - с прибылью.
   Эти торговые планы вдохновили Кнута сына Эрика, и он  решил,  что  Эскиль
будет его главным советником во всем, что касается  торговли  и  денег,  как
только он, Кнут, завоюет три королевские короны.
   Ну,  а  сейчас   из   всех   их   грандиозных   планов   могло   решиться
одно-единственное дело - дело Эмунда Однорукого из Форсвика, ибо  его  земля
была как раз недостающим звеном в торговом пути между Норвегией,  Свеаландом
и Восточным Геталандом. Но это самое дело могло бы стать крайне выгодным для
одной стороны и менее выгодным - для другой, как справедливо полагал Эскиль,
и потому следовало начинать его  с  письменной  сделки.  В  Арнесе  найдется
немного пергамента и письменных принадлежностей, но  все  же  их  хватит  на
такой документ, и все спросили у Арна, не возьмется ли он написать его. И  в
Школе Жизни, и в Варнхеме Арн частенько  трудился  у  архивариуса:  в  обоих
монастырях хранилось  множество  писем  подобного  рода  о  всяких  дарах  и
покупках. Если Арну скажут, кто покупает, что продают и за какую  сумму,  он
сразу сможет составить документ.
   Выслушав  объяснения  Эскиля,  Арн  поднялся  в  башню,  взял   там   все
необходимое и остаток дня провел в работе над письмом. К ужину он вернулся с
очень красивым пергаментом, на котором была уже восковая печать Магнуса сына
Фольке. Так как письмо было составлено по-латыни,  как  обычно  и  делалось,
чтобы придать  документу  законную  силу,  то  Арну  пришлось  зачитать  его
несколько раз на северном языке:
      - "Во имя святой и нераздельной Троицы. Я, Магнус, хозяин Арнеса, и два моих сына, Эскиль и Арн, извещают как ныне живущих, так и потомков, что позорная долгая распря между нами и Эмундом Ульвбане отныне прекращена и мы с помощью Божией и по взаимному согласию кладем ей конец следующим образом: Эмунд Ульвбане передает нам усадьбу Форсвик со всеми ее землями, полями, лесами, рыбными водоемами и прочим, что относится к усадьбе, так что она свободно и навсегда останется в нашем владении. К этому договору прилагается пятьдесят марок серебра. 
   Также и я, Кнут  сын  Эрика,  который  после  Бога  является  инициатором
соглашения, со многими свидетелями  принимал  участие  в  передаче  усадьбы.
Чтобы договор стал утвержденным и неоспоримым,  мы  скрепляем  его  печатями
Магнуса и Кнута, и того, кто нарушит его, мы, данной нам властью от  Господа
нашего Иисуса Христа, Его матери и  Пресвятой  Девы  Марии  и  всех  святых,
объявляем вне закона.
   Свидетели сей сделки - Эскиль и Арн, сыновья Магнуса,  Эйвинд  сын  Иона,
Орм сын Регнвальда, Рагнар-пробст из Форсхема и многие другие, имена которых
долго перечислять".
   Арн трижды прочитал текст, пока наконец все не поняли его  содержание,  и
присутствующие принялись оживленно обсуждать его. Норвежские родичи считали,
что следует называть Эмунда не Ульвбане, а по  справедливости  -  Однорукий.
Магнус возразил им, что Эмунд охотнее поставит печать  на  письме,  где  его
величают Ульвбане. Конечно,  прозвище  Однорукий  он  заслужил,  но  главным
сейчас были не оскорбления, а заключение сделки. Однако норвежцы  продолжали
ворчать, уповая на посмертный суд или что-то вроде того.
   Сам Кнут желал называться не просто отцовским именем,  а  с  прибавлением
титула - гех sveorum et gothorum, что по-латински означает: "король свеев  и
гетов". Его слова понял вначале один лишь Арн  и  воспротивился  этому,  ибо
считал,  что  такой  титул  должен  сперва  стать  действительным,  получить
законную силу, что вовсе не следует называться им прежде времени,  ведь  это
все равно что делить шкуру неубитого медведя.
   Никто не понимал, о чем они спорят, пока Арн не объяснил им,  что  значат
латинские  слова,  и  тогда  взял  слово  Магнус:   он   сказал,   что   все
присутствующие здесь надеются, что титул этот станет  действительным  уже  в
самом недалеком будущем и, может,  стоит  называться  им  прямо  сейчас,  но
все-таки  слишком  много  этих  самых  свеев  и  гетов  не  знают  об   этом
обстоятельстве и считают, что король Свеаланда и Восточного Геталанда - Карл
сын Сверкера. А мы составляем всего лишь письменную сделку, и чем  правдивее
она написана, тем более законна. Правда же заключается в том, что  Кнут  сын
Эрика - это Кнут сын Эрика и останется таковым даже после того,  как  станет
королем. Если на документе  будет  его  печать,  то  он  не  потеряет  своей
законной силы и в будущем, несмотря на то что в нем отсутствует  пресловутый
титул.
   Но Кнут не желал сдаваться в этом вопросе, и тогда  Арн  указал,  что  он
фактически  отразил  в  письме  королевское  достоинство  Кнута.   Вот   эти
многозначительные слова, которые Арн еще раз,  медленно  и  с  расстановкой,
прочитал: "... того, кто нарушит этот договор, мы,  данной  нам  властью  от
Господа нашего Иисуса Христа, Его матери Пресвятой Девы Марии и всех святых,
объявляем вне закона".
   Арн пояснил, что если читать это "мы" как относящееся лишь к  Кнуту  сыну
Эрика, то, значит, именно он и имеет власть от Бога, а такую власть получает
только король, и кроме того, только король имеет право объявить кого-то  вне
закона. Конечно, можно прочитать это "мы" и как относящееся ко  всем  лицам,
перечисленным в письме, и тогда с натяжкой предположить, что  угроза  должна
быть одобрена тингом. Но фраза составлена так,  что  трудно  истолковать  ее
буквально. Целью Арна было сказать, что  Кнут  сын  Эрика  является  коро