аю, - сказал Вал. - Я знавал в  Оксфорде  твоего  брата,  дав-
ным-давно, того, который погиб в бурскую войну. Мы с ним однажды  подра-
лись в университетском саду. Странная это была история, - добавил он за-
думчиво. - Она вызвала немало последствии.
   У Джона широко раскрылись глаза; все наталкивало его на  исторические
изыскания. Но с порога послышался ласковый голос сестры: "Идите к  нам!"
- и он вскочил, ибо сердце его настойчиво рвалось к настоящему.
   Так как Флер заявила, что "в такой чудесный вечер грех сидеть  дома",
все четверо вышли. Роса индевела в лунном свете, и старые солнечные часы
отбрасывали длинную тень. Две самшитовые изгороди, квадратные в  темные,
встречались под прямым углом, отгораживая плодовый сад. Флер свернула  в
проход между ними.
   - Идемте! - позвала она.
   Джон оглянулся на остальных и последовал на девушкой. Она, как  приз-
рак, бежала между деревьями. Все было так красиво над нею и точно  пени-
лось, я пахло старыми стволами и крапивой. Флер скрылась. Джон  подумал,
что потерял ее, когда вдруг чуть не сшиб ее с ног на  бегу:  она  стояла
неподвижно.
   - Правда, чудесно? - воскликнула она, и Джон ответил:
   - Да.
   Она потянулась, сорвала с яблони цветок и, теребя его пальцами,  ска-
зала:
   - Можно называть вас просто Джон? И на ты?
   - Ну еще бы!
   - Прекрасно. Но ты знаешь, что между нашими семьями - кровная вражда?
   Джон обомлел:
   - Вражда? Почему?
   - Романтично и глупо, не правда ли? Вот почему я сделала  вид,  будто
мы раньше не встречались. Давай встанем завтра пораньше и пойдем  гулять
вдвоем до утреннего завтрака, чтобы покончить с этим. Я не люблю  тянуть
канитель, а ты?
   Джон пробормотал восторженное согласие.
   - Итак, в шесть часов. Знаешь, твоя мама, по-моему, очень красива.
   Джон горячо подхватил:
   - Да, очень.
   - Я люблю красоту во всех ее видах, - продолжала Флер,  -  но  только
непременно, чтобы она волновала. Греческое искусство я не признаю.
   - Как! Даже Евриггада?
   - Еврипида? Ой, нет! Не выношу греческих трагедий, они такие длинные.
Красота, по-моему, всегда быстрая. Я, например, люблю посмотреть на  ка-
кую-нибудь картину и убежать. Я не выношу много вещей разом. Вот посмот-
ри, - она высоко держала на лунном свету свой яблоневый цветок. - По-мо-
ему, это лучше, чем весь сад.
   И вдруг другой, свободной, рукой она схватила руку Джона.
   - Тебе не кажется, что самое несносное в мире - осторожность? Понюхай
лунный свет.
   Она бросила цветок ему в лицо. Джон с упоением согласился, что  самое
скверное в мире - осторожность, и, склонившись, поцеловал  пальцы,  сжи-
мавшие его руку.
   - Мило и старомодно, - спокойно сказала Флер. - Ты невозможно  молча-
лив, Джон. Я люблю и молчание, когда оно внезапно, - она  выпустила  его
руку. - Ты не подумал тогда, что я нарочно уронила платок?
   - Нет! - воскликнул Джон, глубоко пораженный.
   - А я, конечно, нарочно его уронила. Повернем назад, а  то  подумают,
что мы и теперь уединились нарочно.
   И опять она, как призрак, побежала между стволами. Джон последовал за
ней, с любовью в сердце, с весной в сердце, а надо  всем  рассыпалось  в
лунном свете белое неземное цветение. Они вышли тем же путем, как вошли;
вид у Флер был самый непринужденный.
   - Там в саду чудно! - томно сказала она Холли.
   Джон хранил молчание, безнадежно надеясь, что, может быть, оно  пока-
жется ей внезапным.
   Она непринужденно и сдержанно пожелала ему спокойной ночи, и ему  по-
думалось, что разговор в саду был только сном.
   У себя в спальне Флер скинула платье и, завернувшись в затейливо бес-
форменный халат, все еще с белой веточкой в волосах, точно  гейша,  села
на кровать, поджав под себя ноги, и начала писать при свече:
   "Дорогая Черри!
   Я, кажется, влюблена. Свалилось как  снег  на  голову,  но  ощущается
где-то глубже. Он - мой троюродный брат, совсем дитя, на  шесть  месяцев
старше и на десять лет моложе меня. Мальчики всегда влюбляются  в  стар-
ших, а девушки в младших или же в сорокалетних стариков. Не смейся, но я
отроду не видела ничего правдивее его глаз; он божественно молчалив. На-
ша первая встреча в Лондоне произошла очень романтично, под сенью воспо-
вичевской Юноны. А сейчас он спит в соседней комнате,  яблони  в  цвету,
залиты лунным светом, а завтра утром, пока все спят, мы пойдем на  Мело-
вые горы - в гости к феям. Между нашими семьями - кровная  вражда,  что,
по-моему, восхитительно. Да! И, может быть, мне придется идти на хитрос-
ти, попросить, чтобы ты меня пригласила к себе, так ты  поймешь,  зачем.
Папа не хочет, чтобы мы были знакомы, но я с этим  не  примирюсь.  Жизнь
слишком коротка. У него красавица мать: темноглазая, с  прелестными  се-
ребряными волосами и молодым лицом. Я гощу у его сестры, которая замужем
за моим двоюродным братом; все это очень запутанно, но я  намерена  выу-
дить из нее завтра все, что смогу. Мы часто с тобой говорили, что любовь
портит веселую игру. Вздор! Только с нею и начинается подлинная игра.  И
чем раньше ты это испытаешь, дорогая, тем лучше для тебя.
   Джон не просто "Джон", а уменьшительное от Джолион - традиционное имя
Форсайтов) из породы тех, которые то вспыхивают, то гаснут; росту в  нем
пять футов десять дюймов, и он еще растет и, кажется, хочет быть поэтом.
Если ты станешь смеяться надо мной, я  рассорюсь  с  тобою  навсегда.  Я
предвижу всевозможные затруднения, но  ты  знаешь:  если  я  чего-нибудь
всерьез захочу, я добьюсь своего. Один из основных признаков любви - это
то, что воздух чудится населенным, подобно тому, как чудится нам лицо на
луне; кажется, будто танцуешь, и в то же время какое-то странное  ощуще-
ние где-то над корсетом, точно запах апельсинового дерева в  цвету.  Это
моя первая любовь и, я предчувствую, последняя, что, конечно, нелепо  по
всем законам природы и нравственности. Если ты намерена  глумиться  надо
мной, я тебя убью, а если ты кому-нибудь расскажешь, я тебе этого никог-
да не прощу. Верь, не верь, а у меня, кажется, не хватит  духу  отослать
это письмо. Как бы то ни было, сейчас я над ним засыпаю. Итак, спокойной
ночи, моя Черри-и-и!
   Твоя Флер".


   VIII
   ИДИЛЛИЯ НА ЛОНЕ ПРИРОДЫ

   Когда двое молодых Форсайтов миновали первый перевал и обратили  свои
лица на восток, к солнцу, в небе не было ни облачка, а  холмы  искрились
росой. На перевал они поднялись почти бегом и немного запыхались; если и
было им что сказать, они все же не говорили и шли под пение  жаворонков,
в неловком молчании утренней прогулки натощак. Уйти украдкой было забав-
но, но на вольной высоте ощущение заговора пропало и сменилось немотой.
   - Мы допустили глупейшую ошибку, - сказала Флер, когда они  прошли  с
полмили. - Я голодна.
   Джон извлек из кармана плитку шоколада. Они разломили ее  пополам,  и
языки у них развязались. Они говорили о своем домашнем укладе и о  прош-
лой своей жизни, которая здесь, среди одиночества холмов, казалась  вол-
шебнонереальной. В прошлом Джона оставалось незыблемым лишь одно  -  его
мать, в прошлом Флер - ее отец; их лица неодобрительно смотрели издалека
на детей, и дети говорили о них мало.
   Дорога спустилась в ложбину и опять вынырнула в направлении  к  Чанк-
тонбери-Ринг; блеснуло вдалеке море, ястреб парил между ними и  солнцем,
так что его кровавокоричневые крылья казались огненно-красными. Джон  до
страсти любил птиц, любил сидеть подолгу неподвижно, наблюдая за ними; и
так как у него был острый взгляд и память на вещи, которые его занимали,
пожалуй, стояло его послушать, если речь заходила о птицах. Но на  Чанк-
тонбери-Ринг не слышно было птиц, большой храм его буковой рощи был пуст
- он стоял безжизненный и холодный в этот ранний час;  приятным  показа-
лось, пройдя рощу, снова выйти на солнце. Очередь была за Флер. Она  за-
говорила о собаках, о том, как с ними гнусно обращаются. Не  жестоко  ли
сажать их на цепь! Она бы секла людей, которые так поступают.  Джон  был
удивлен этим проявлением гуманности. Оказалось, что Флер  знала  собаку,
которую какойто фермер, их сосед, во всякую погоду держал на цепи в углу
своего птичьего двора - так что в конце концов она  надорвала  голос  от
лая!
   - Подумай, как обидно! - с жаром сказала девушка. - Ведь если бы  она
не лаяла на каждого прохожего, ее бы не держали на цепи. Человек -  под-
лая тварь. Я два раза потихоньку спускала ее; оба раза она меня чуть  не
укусила, а после просто бесновалась от радости; но потом  она  неизменно
прибегала домой, и ее опять сажали на цепь. Будь моя воля, я посадила  б
на цепь ее хозяина, - Джон заметил, как сверкнули ее зубы и глаза.  -  Я
выжгла бы ему на лбу клеймо: "Зверь". Была бы ему наука!
   Джон согласился, что средство превосходное.
   - Всему виной, - сказал он, - инстинкт собственности, который изобрел
цепи. Последнее поколение только и думало, что о собственности; вот  по-
чему разыгралась война.
   - О! - воскликнула Флер. - Мне никогда не приходило это на  ум.  Твои
родные и мои поссорились из-за собственности. А она ведь есть  у  нас  у
всех - твои родные, мне кажется, богаты.
   - О да! К счастью! Не думаю, чтоб я сумел зарабатывать деньги.
   - Если б ты умел, ты бы мне не нравился.
   Джон с трепетом взял ее под руку.
   Флер смотрела прямо вперед и напевала:
   Джонни. Джонни, пастушок,
   Хвать свинью - и наутек?
   Рука Джона робко обвилась вокруг ее талии.
   - Довольно неожиданно! - спокойно сказала Флер. - Ты часто это  дела-
ешь?
   Джон опустил руку. Но Флер засмеялась, и его рука снова легла  на  ее
талию. Флер запела:
   О, кто по горной той страхе
   За такой помчится на коне.
   О, кто отважится за мной
   Дорогой горной той?
   - Подпевай, Джон!
   Джон запел. К ним присоединились жаворонки, колокольчики овец, утрен-
ний звон с далекой церкви в Стэйнинге. Они переходили от мелодии к мело-
дии, пока Флер не заявила:
   - Боже! Вот когда я по-настоящему проголодалась!
   - Ах, мне так совестно!
   Она заглянула ему в лицо.
   - Джон, ты - прелесть!
   И она локтем прижала к себе то руку, обнимавшую ее. Джон едва не  за-
шатался от счастья. Желто-белая собака, гнавшаяся за  зайдем,  заставила
ело отдернуть руку. Они смотрели вслед, пока заяц и собака  не  скрылись
под горой. Флер вздохнула:
   - Слава богу, не поймает! Которые час? Мои остановились.  Забыла  за-
вести.
   Джон посмотрел на часы.
   - Черт возьми! И мои стоят.
   Пошли дальше, взявшись за руки.
   - Если трава сухая, - предложила Флер, - присядем да минутку.
   Джон скинул куртку, и они уселись на ней вдвоем.
   - Понюхай! Настоящий дикий тмин.
   Он снова обнял ее, и так они сидели молча несколько минут.
   - Ну и ослы! - вскричала Флер и вскочила. - Мы  безобразно  опоздаем,
вид у нас будет самый дурацкий, и они все насторожатся. Вот  что,  Джон:
мы просто вышли побродить перед завтраком,  чтобы  нагулять  аппетит,  и
заблудились. Хорошо?
   - Да, - согласился Джон.
   - Это важно. Нам будут чинить  всевозможные  препятствия.  Ты  хорошо
умеешь лгать?
   - Кажется, не слишком. Но я постараюсь.
   Флер нахмурилась.
   - Знаешь, я думаю, нам не позволят дружить.
   - Почему?
   - Я тебе уже объясняла.
   - Но это глупо!
   - Да; но ты не знаешь моего отца.
   - Я думаю, что он тебя очень любит.
   - Видишь ли, я - единственная дочь. И ты тоже единственный - у  твоей
матери. Такая обида! От единственных детей ждут  слишком  многого.  Пока
переделаешь все, чего от тебя ждут, успеешь умереть.
   - Да, - пробормотал Джон, - жизнь возмутительно  коротка.  А  хочется
жить вечно и все познать.
   - И любить всех и каждого?
   - Нет, - воскликнул Джон, - любить я желал бы только раз - тебя!
   - В самом деле? Как ты это быстро! Ах, смотри, вот меловая яма; отсю-
да недалеко и до дому. Бежим!
   Джон пустился за нею, спрашивая себя со страхом, не  оскорбил  ли  он
ее.
   Овраг - заброшенная меловая яма - был полон солнца и  жужжания  пчел.
Флер откинула волосы со лба.
   - Ну, - сказала она, - на всякий случай тебе разрешается меня поцело-
вать, Джон.
   Она подставила щеку. В упоении он запечатлел  поцелуй  на  горячей  и
нежной щеке.
   - Так помни: мы заблудились; и по мере возможности предоставь  объяс-
нения мне; я буду смотреть на тебя со злостью для большей верности; и ты
постарайся и гляди на меня зверем!
   Джон покачал головой:
   - Не могу!
   - Ну, ради меня; хотя бы до дневного чая.
   - Догадаются, - угрюмо проговорил Джон.
   - Как-нибудь постарайся. Смотри! Вот мы и дома! Помахай шляпой. Ах, у
тебя ее нет! Ладно, я крикну. Отойди от меня подальше и притворись недо-
вольным.
   Пять минут спустя, поднимаясь на крыльцо и прилагая все усилия, чтобы
казаться недовольным, Джон услышал в столовой звонкий голос Флер:
   - Ох, я до смерти голодна. Вот мальчишка! Собирается стать  фермером,
а сам заблудился. Идиот!


   IX
   ГОЙЯ

   Завтрак кончился, и Сомс поднялся в картинную галсрею  в  своем  доме
близ Мейплдерхема. Он, как выражалась Аннет, "предался унынию". Флер еще
не вернулась домой. Ее ждали в среду, но она известила телеграммой,  что
приезд переносится на пятницу, а в пятницу новая телеграмма известила об
отсрочке до воскресенья; между тем, приехала ее тетка, ее кузены  Карди-
ганы и этот Профон, и ничего не ладилось, и было скучно, потому  что  не
было Флер. Сомс стоял перед Гогэном - самым больным местом своей коллек-
ции. Это безобразное большое полотно он купил вместе с двумя ранними Ма-
тиссами перед самой войной, потому что вокруг пост-импрессионистов  под-
няли такую шумиху. Он раздумывал, не избавит ли  его  от  них  Профон  -
бельгиец, кажется, не знает, куда девать деньги, - когда услышал за спи-
ною голос сестры: "По-моему, Сомс, эта вещь отвратительна", и,  оглянув-
шись, увидел подошедшую к нему Уинифрид.
   - Да? - сказал он сухо. - Я отдал за нее пятьсот фунтов.
   - Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие.
   Сомс невесело усмехнулся:
   - Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить.
   - Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын  Джолио-
на?
   Сомс круто повернулся.
   - Что?
   - Да-а, - протянула Уинифрид, - он будет жить у них все  время,  пока
изучает сельское хозяйство.
   Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока  он
шагал взад и вперед по галерее.
   - Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о  ста-
рых делах.
   - Почему ты мне раньше не сказала?
   Уинифрид повела своими полными плечами.
   - Флер делает, что захочет. Ты ее всегда баловал.  А  потом,  дорогой
мой, что здесь страшного?
   - Что страшного? - процедил сквозь зубы Сомс. - Она... она...
   Он осекся. Юнона, носовой платок, глаза Флер, ее вопросы и теперь эти
отсрочки с приездом - симптомы казались ему настолько зловещими, что он,
верный своей природе, не мог поделиться опасениями.
   - Мне кажется, ты слишком осторожен, - начала Уинифрид.  -  Я  бы  на
твоем месте рассказала ей всю историю. Нелепо думать, что девушки в наши
дни те же, какими были раньше. Откуда они  набираются  знаний,  не  могу
сказать, но, по-видимому, они знают все.
   По замкнутому лицу Сомса прошла судорога, и Уинифрид поспешила  доба-
вить:
   - Если тебе тяжело говорить, я возьму на себя.
   Сомс покачал головой. Пока еще в этом не было абсолютной необходимос-
ти, а мысль, что его обожаемая дочь узнает о том старом позоре,  слишком
уязвляла его гордость.
   - Нет, - сказал он, - только не теперь. И если будет можно - никогда.
   Уинифрид смолчала. Она все более и более склонялась к миру  и  покою,
которых Монтегью Дарти лишал ее в молодости. И так как вид картин всегда
угнетал ее, она вскоре за тем сошла вниз, в гостиную.
   Сомс прошел в тот угол, где висели рядом его подлинный Гойя и копия с
фрески "La Vendimia". Появление у него картины Гойи служило превосходной
иллюстрацией к тому, как человеческая жизнь, яркокрылая  бабочка,  может
запутаться в паутине денежных интересов и страстей. Прадед высокородного
владельца подлинного Гойи приобрел картину во время очередной  испанской
войны - в порядке откровенного грабежа. Высокородный владелец пребывал в
неведении относительно ценности картины, пока в девяностых годах прошло-
го века некий предприимчивый критик не открыл миру, что испанский худож-
ник по имени Гойя был гением. Картина представляла собой  не  более  как
рядовую работу Гойи, но в Англии она была чуть ли не единственной, и вы-
сокородный владелец стал известным человеком. Обладая разнообразными ви-
дами собственности и той аристократической культурой, которая не  жаждет
только чувственного наслаждения, но зиждется на более здоровом  правиле,
что человек должен знать все и отчаянно  любить  жизнь,  -  он  держался
твердого намерения, покуда жив, сохранять у себя  предмет,  доставляющий
блеск его имени, а после смерти завещать его государству. К счастью  для
Сомса, палата лордов в 1909 году подверглась жестоким нападкам, и  высо-
кородный владелец встревожился и обозлился. "Если они воображают, -  ре-
шил он, - что могут грабить меня с обоих концов, они  сильно  ошибаются.
Пока меня не трогают и дают спокойно  наслаждаться  жизнью,  государство
может рассчитывать, что я оставлю ему в наследство некоторые мои  карти-
ны. Но если государство намерено травить меня и грабить, будь  я  трижды
проклят, если не распродам к черту всю свою коллекцию. Одно из двух: или
мою собственность, или патриотизм, а того и другого сразу они от меня не
получат". Несколько месяцев он вынашивал эту мысль, потом в  одно  прек-
расное утро, прочитав речь некоего государственного мужа, дал телеграмму
своему агенту, чтобы тот приехал и привез с собою Бодкина. Осмотрев кол-
лекцию, Бодкин, чье мнение о рыночных ценах пользовалось среди  знатоков
наибольшим весом, заявил, что при полной свободе действий, продавая кар-
тины в Америку, Германию и другие страны, где сохранился интерес  к  ис-
кусству, можно выручить значительно больше, чем если продавать их в Анг-
лии. Патриотизм высокородного владельца, сказал он, всем  хорошо  извес-
тен, но в его коллекции что ни картина, то уникум. Высокородный владелец
набил этим мнением свою трубку и раскуривал его одиннадцать месяцев.  На
двенадцатом месяце он прочитал еще одну речь  того  же  государственного
мужа и дал агенту телеграмму: "Предоставить Бодкину  свободу  действий".
Вот тогда у Бодкина и зародилась идея, спасшая Гойю и  еще  два  уникума
для отечества высокородного владельца. Одной рукой Бодкин выдвигал  кар-
тины на иностранные рынки, а другой составлял список частных  английских
коллекционеров. Добившись в заморских странах предложения наивысшей  це-
ны, какой, по его мнению, можно было ожидать, он предлагал картину и ус-
тановленную цену вниманию отечественных коллекционеров, приглашая их  из
чувства патриотизма заплатить больше. В трех случаях (включая  случай  с
Гойей) из двадцати одного эта тактика увенчалась успехом. Спросят, поче-
му? Один из  коллекционеров  был  пуговичным  фабрикантом  и,  заработав
большие деньги, желал, чтобы его супруга именовалась леди Баттонс  [15].
Посему он купил за высокую цену один из уникумов и преподнес его в пода-
рок государству. Это, как поговаривали его друзья, было "одной из ставок
в его большой игре". Другой коллекционер ненавидел Америку и купил  кар-
тину-уникум, "чтобы насолить распроклятым янки". Третьим  коллекционером
был Сомс, который, будучи, пожалуй, трезвее прочих, купил картину  после
поездки в Мадрид, так как пришел к убеждению, что Гойя пока что  идет  в
гору. Сейчас, правда, он был не слишком в моде, но слава его еще  впере-
ди; и, глядя на этот портрет, напоминавший своей  прямотой  и  резкостью
Гогарта и Манэ, но отличавшийся особенной - острой и странной - красотой
рисунка. Сомс все больше утверждался в уверенности, что не сделал  ошиб-
ки, хоть и уплатил большую цену - самую большую,  какую  доводилось  ему
платить. А рядом с пор