протянул собеседнику  портсигар,
ибо тот, как истый  южанин,  уже  бросил  папиросу,  докурив  ее  только  до
половины.
     - Величайшее удовольствие в жизни -  поговорить  с  человеком,  который
способен понять тебя, - с легким поклоном продолжал француз. - С тех пор как
умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы  поговорить
по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта.  Бунтовать  -  c'etait
son metier; {Было его профессией (франц.).} он посвятил  этому  свою  жизнь,
подобно тому, как другие посвящают свою жизнь погоне за деньгами; а когда он
утратил способность активно возмущаться, он стал пить. В последнее время это
был  для  него  единственный  способ  протестовать  против  порядков  нашего
Общества. Преинтересная личность - je le regrette beaucoup! {Я очень жалею о
нем! (франц.).} Но, как видите, он умер в большой нужде; подле него не  было
ни души, некому было даже сказать ему последнее прости, - сам я, понятно, не
иду в счет. Он умер пьяный, мосье. C'etait un homme! {Вот это  был  человек!
(франц.).}
     Шелтон продолжал доброжелательно глядеть на маленького француза.
     - Не  всякий  сумеет  так  кончить  свою  жизнь,  -  поспешил  добавить
парикмахер. - У человека бывают минуты слабости.
     - Да, конечно, - согласился Шелтон.
     Маленький парикмахер украдкой бросил на него скептический взгляд.
     - Впрочем, - заметил он, - ведь это важно  только  для  неимущих.  Если
есть деньги, то все эти проблемы...
     Он пожал плечами. Легкая усмешка отчетливее обозначила морщинки у глаз,
и он махнул рукой, словно  хотел  сказать,  что  об  этом  не  стоит  больше
говорить.
     Шелтону показалось, что француз отгадал его тайные мысли.
     - Значит, по-вашему, недовольство свойственно лишь неимущим? -  спросил
он.
     - Плутократ, мосье, - ответил маленький парикмахер,  -  отлично  знает,
что, попади он на эту galere {Галера (франц.). Здесь в смысле: "Стань он  на
этот путь".}, и ему будет хуже, чем бездомному псу.
     Шелтон встал.
     - Дождь прошел, - сказал он. - Надеюсь, что вы  скоро  поправитесь.  Не
откажите принять от меня вот это... в память о старом актере.
     И Шелтон сунул французу соверен. Тот поклонился.
     - Заходите, мосье, когда будете поблизости, я  всегда  счастлив  видеть
вас, - с жаром проговорил он,
     И Шелтон ушел.
     "...хуже, чем бездомному псу... - подумал  он.  -  Что  он  хотел  этим
сказать?"
     Шелтон сам почувствовал себя чем-то вроде такого  бездомного  пса.  Еще
месяц разлуки может убить всю сладость ожидания, может  даже  убить  любовь.
Его чувства и нервы были так напряжены из-за этого постоянного ожидания, что
он  реагировал  на  все  слишком  остро;  все  приобретало  в   его   глазах
преувеличенное значение,  -  так  раздражает  здоровых  людей  искусство,  в
котором слишком много жизненной правды. Самая сущность вещей  обнаруживалась
теперь для него со всею ясностью, подобно костям, проступающим  сквозь  кожу
похудевшего  лица:  слишком  уж  явным  было  убожество  невыносимо  тяжелой
действительности. Вдруг Шелтон увидел, что стоит перед домом своей матери, -
казалось, некая жажда утешения, некий инстинкт  привели  его  в  Кенсингтон.
Судьбе словно нравилось перебрасывать его от одного полюса к другому.
     Миссис Шелтон не выезжала из города и, хотя было первое июня, грелась у
камина, протянув ноги к огню; на ее розовом личике, у глаз,  были  такие  же
морщинки, как у маленького парикмахера, только рожденные  жизнерадостностью,
а не духом протеста. Она заулыбалась при виде сына,  и  морщинки  ее  словно
ожили.
     - Мой дорогой мальчик, как чудесно, что ты приехал, - сказала она. -  А
как поживает наша милочка?
     - Благодарю вас, отлично, - ответил Шелтон.
     - Она, должно быть, такая душенька!
     - Мама, - запинаясь, проговорил Шелтон, - я так больше не могу!
     - Не можешь? Что не можешь, дорогой Дик? Вид у тебя очень  озабоченный.
Пойди сюда, сядь рядом и давай уютненько побеседуем. Не унывай. - И, склонив
головку набок, миссис Шелтон с подкупающей улыбкой посмотрела на сына. А он,
натолкнувшись  на  ее  неиссякаемый  оптимизм,   почувствовал   себя   таким
подавленным и несчастным, как никогда еще за все время своего испытания.
     - Мама, я не могу больше ждать! - сказал он.
     - Да что же случилось, мой мальчик?
     - Все очень плохо!
     - Плохо? - воскликнула миссис Шелтон. - Ну-ка, расскажи мне подробно!
     Но Шелтон только покачал головой.
     - Вы, надеюсь, не поссорились?..
     Она запнулась: вопрос показался ей таким вульгарным, - его  можно  было
бы задать разве что слуге.
     - Нет, - чуть ли не со стоном ответил Шелтон.
     - Знаешь,  мой  дорогой  Дик,  мне  это  кажется  немного  странным,  -
проворковала мать.
     - Я знаю, что это кажется странным.
     - Послушай, ты никогда раньше не был таким, -  сказала  миссис  Шелтон,
беря его за руку.
     - Да, я никогда не был таким, - с усмешкой подтвердил Шелтон.
     Миссис Шелтон плотнее закуталась в индийскую шаль.
     - О, мне так понятно, что  ты  переживаешь,  -  весело,  с  сочувствием
проговорила она.
     Шелтон сидел, сжав голову руками и пристально глядя на огонь -  веселый
и изменчивый, как лицо его матери.
     - Но ведь вы так обожаете друг друга, - продолжала  она.  -  И  Антония
такая прелестная девушка!
     - Вы не понимаете, - угрюмо пробормотал Шелтон. - Дело не  в  ней...  и
вообще ничего не случилось - дело во мне...
     Миссис Шелтон снова схватила его руку и на сей раз прижала ее  к  своей
мягкой, теплой щеке, давно утратившей упругость молодости.
     - О, я знаю! - воскликнула она. - Мне так понятно, что ты переживаешь!
     Но по сияющей безмятежности ее глаз Шелтон увидел, что  она  решительно
ничего не понимает. И надо отдать ему справедливость, он был  вовсе  не  так
глуп, чтобы пытаться что-то разъяснить ей. Миссис Шелтон вздохнула.
     - Как было бы чудесно, если бы, проснувшись утром, ты посмотрел на  все
иначе. На твоем  месте,  голубчик,  я  прежде  всего  совершила  бы  большую
прогулку, а затем отправилась бы в турецкую баню; потом я взяла  и  написала
бы ей и все бы ей объяснила. Последуй моему совету, и сам увидишь,  как  все
отлично уладится.
     Загоревшись этой мыслью, миссис Шелтон  встала  и,  слегка  потянувшись
всем своим крошечным, еще таким молодым телом, в экстазе молитвенно  сложила
руки.
     - Дик, мой дорогой, ну сделай это! - воскликнула она. - Ты сам увидишь,
как все будет чудесно!
     Шелтон улыбнулся: у него не хватало духу рассеять ее иллюзии.
     - И передай ей мой самый горячий привет, - продолжала она. - Скажи, что
я жду не дождусь свадьбы. Ну, дорогой мой мальчик, обещай же мне, что ты так
и поступишь.
     Шелтон сказал:
     - Я подумаю.
     Миссис Шелтон, несмотря на свой ишиас,  стояла  выпрямившись,  упираясь
ножкой в каминную решетку.
     - Не унывай! - воскликнула она. Глаза ее сияли; она  явно  наслаждалась
собственным сочувствием.
     Удивительная женщина! Сын не унаследовал  от  нее  этого  простодушного
оптимизма, не покидавшего ее ни в радости, ни в беде.
     Да, в этот день жизнь перебросила Шелтона от одного полюса к другому  -
от француза-парикмахера, чей ум воспринимал  все  только  критически  и  чьи
худые пальцы трудились целый день, чтобы спасти его от голодной смерти, -  к
родной матери, которая готова была примириться с чем  угодно,  лишь  бы  это
было представлено ей в надлежащем свете, и которая  за  всю  свою  жизнь  не
ударила палец о палец.
     Вернувшись домой, Шелтон написал Антонии:

     "Я не могу больше сидеть в Лондоне и ждать; уезжаю в  Байдфорд,  откуда
намерен совершить небольшое путешествие пешком. Дойду до Оксфорда  и  побуду
там до тех пор, пока мне не будет разрешено приехать в  Холм-Окс.  Я  пришлю
Вам свой адрес. Пожалуйста, пишите, как обычно".

     Он собрал все  фотографии  Антонии  -  любительские  групповые  снимки,
сделанные миссис Деннант - и спрятал их в карман охотничьей куртки. На одном
из снимков Антония стояла возле своего маленького брата,  который  сидел  на
садовой ограде, свесив ноги. В ее полузакрытых глазах, в округлости ее шеи и
чуть выдающемся вперед подбородке была какая-то холодная  настороженность  -
словно она охраняла сорванца, взобравшегося на высокую стену. Шелтон положил
эту фотографию отдельно, чтобы смотреть на нее каждый день, утром и вечером,
как люди молятся богу.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

В СЕЛЬСКОЙ АНГЛИИ

ГЛАВА XVI

ЧИНОВНИК ИЗ ИНДИИ

     Неделю спустя  Шелтон  очутился  однажды  утром  у  стен  Принстаунской
тюрьмы.
     Он и раньше видел эту зловещую каменную клетку. Но сегодня вид мрачного
здания застал его врасплох: оно так не вязалось с  волшебными  впечатлениями
от утренней прогулки по вересковым зарослям, от древних курганов и кукования
запоздалой кукушки. Шелтон свернул с панели  и,  спустившись  в  ров,  пошел
вдоль стен тюрьмы, разглядывая их с каким-то болезненным любопытством.
     Так вот она, система, с помощью которой  людей  заставляют  подчиняться
воле общества. И  тут  Шелтон  внезапно  понял,  что  все  идеи  и  правила,
которыми,    как    им    кажется,    повседневно    руководствуются     его
соотечественники-христиане, на самом деле обессмысливаются и сводятся на нет
в каждой ячейке тех сот, что мы именуем  Обществом.  Евангельские  заповеди,
вроде той, что гласит "Кто из вас без греха, пусть первый  бросит  камень!",
признаны неприменимыми в  жизни,  и  признали  их  таковыми  пэры  и  судьи,
епископы и государственные деятели, торговцы и мужья -  иными  словами,  все
истинные христиане Англии.
     "М-да, - подумал Шелтон,  словно  открыв  новую  истину,  -  чем  более
христианской  считает  себя  нация,  тем   менее   она   следует   принципам
христианства".
     Общество - это благотворительное учреждение,  которое  не  дает  ничего
даром и очень мало дает за грош - да и то только из страха!
     Шелтон взобрался на ограду и, усевшись на ней,  принялся  наблюдать  за
тюремным  надзирателем,  который  медленно  чистил   красно-желтое   яблоко.
Выражение его лица  с  массивной  нижней  челюстью,  манера  стоять,  широко
расставив крепкие ноги, слегка нагнув голову, - все свидетельствовало о том,
что это подлинный столп  Общества.  Не  обращая  ни  малейшего  внимания  на
пристальный взгляд Шелтона, он следил за тоненькой полоской кожуры,  которая
все ниже и ниже свисала с яблока, пока упругой спиралью не упала  на  землю,
распластавшись на ней, словно игрушечная змейка. Потом он надкусил яблоко, -
рот у него был огромный, зубы неровные. Он явно считал себя неизмеримо  выше
всех окружающих. Нахмурившись, Шелтон медленно слез с ограды и пошел прочь.
     Спускаясь с холма, он снова остановился,  заметив  группу  заключенных,
работавших в поле. Они медленно двигались, словно в каком-то грустном танце,
а  за  изгородью,  со  всех  четырех  сторон  окружавшей  поле,  расхаживали
вооруженные ружьями часовые. Точно такое же зрелище можно было бы увидеть во
времена Римской империи, только у часовых вместо ружей были бы копья.
     Пока Шелтон стоял и смотрел на них, с ним поравнялся какой-то  человек,
быстро шагавший по дороге, и спросил, далеко ли  до  Эксетера.  Его  круглое
лицо, продолговатые карие  глаза,  с  интересом  смотревшие  на  мир  из-под
нависших бровей,  остриженные  волосы  и  короткая  шея  показались  Шелтону
знакомыми.
     - Ваша фамилия, случайно, не Крокер?
     - Да ведь это Грач! - воскликнул путник,  протягивая  руку.  -  Сколько
времени не встречались - с окончания университета!
     Они крепко пожали  друг  другу  руки.  В  университете  Крокер  занимал
комнату как раз над Шелтоном и часто не давал ему спать по ночам,  играя  на
гобое.
     - Откуда вы свалились?
     - Из Индии. Получил длительный отпуск. Послушайте, вам в  эту  сторону?
Пойдемте вместе.
     И они пошли очень быстро, с каждой минутой все ускоряя шаг.
     - Куда вы так торопитесь? - спросил Шелтон.
     - В Лондон.
     - О, всего только в Лондои?!
     - Я решил добраться туда за неделю. - Вы что ж, тренируетесь?
     - Нет.
     - Ну, так вы убьете себя такой ходьбой.
     Крокер только  усмехнулся  в  ответ.  Выражение  его  глаз  встревожило
Шелтона: в них было  вдохновенное  упорство.  "Все  такой  же  мечтатель!  -
подумал он. - Вот бедняга!"
     - Ну, как же вам жилось в Индии? - спросил он.
     - Да видите ли, болел чумой, - рассеянно ответил Крокер.
     - Боже милостивый! - воскликнул Шелтон.
     Крокер улыбнулся.
     - Подхватил ее, когда работал на голоде, - сказал он.
     - Так... Голод и чума! - сказал Шелтон. - Что  же,  вы  там,  видно,  в
самом деле считаете, что приносите какую-то пользу?
     Крокер с удивлением посмотрел на него и потом скромно ответил:
     - Нам очень прилично платят.
     - Да, это, конечно, самое главное, - в тон ему заметил Шелтон.
     Помолчав немного, Крокер спросил, глядя прямо перед собой:
     - А вы что же думаете, что мы не приносим там никакой пользы?
     - Я не авторитет в этом вопросе, но, говоря откровенно, полагаю, что не
приносите.
     Крокер, видимо, был озадачен.
     - Почему же это? - резко спросил он.
     Шелтону не очень хотелось излагать свои взгляды, и он промолчал.
     - Почему вы считаете, что мы не приносим пользы в Индии? - повторил его
приятель.
     - А разве можно навязать прогресс какому-нибудь народу  со  стороны?  -
грубовато спросил Шелтон.
     Чиновник из Индии дружелюбно, но не без удивления посмотрел на  Шелтона
и заметил:
     - Вы ничуть не изменились, старина!
     - Ну, нет, - сказал Шелтон, - так просто вы  от  меня  не  отделаетесь.
Укажите мне хотя бы один народ или даже одного человека, который  бы  достиг
чего-то, не приложив к тому собственных усилий.
     - Выходит, все мы злодеи, - проворчал Крокер.
     - Вот именно, - сказал Шелтон. - Мы подчиняем себе народы, чья культура
в корне отлична от нашей, и задерживаем их естественное развитие,  навязывая
им культуру, возникшую сообразно с нашими условиями жизни. Представьте себе,
что, увидев в оранжерее тропический папоротник,  вы  говорите:  "Мне  вредна
такая жара, следовательно, она должна быть вредна и папоротнику. Возьму-ка я
вырою его и посажу снаружи на свежем воздухе".
     - Так, значит, по-вашему, нужно отказаться от Индии? - в  упор  спросил
чиновник.
     - Я вовсе не сказал этого, но говорить, что мы приносим  Индии  пользу,
это... гм...
     Крокер сдвинул брови, стараясь уяснить себе точку зрения Шелтона.
     - Ну, послушайте: стали бы мы управлять Индией, если бы это не было нам
выгодно? Нет. Так вот: говорить, что мы управляем страной ради наживы, - это
цинично, хотя в циничных высказываниях обычно  содержится  доля  правды;  но
называть управление страной, которое приносит нам большие барыши, великой  и
благородной миссией - это лицемерие. Если  я  ударю  вас  под  ложечку  ради
собственной выгоды, - ну, что ж, таков закон природы, но  сказать,  что  это
пошло вам на пользу, - на это я не способен.
     - Нет, нет, - с испугом возразил Крокер. - Вы не убедите меня,  что  мы
не приносим пользы в Индии.
     - Одну минуту. Весь вопрос в том, как на это взглянуть. Вы смотрите  на
это  как  непосредственный  участник  событий.  А  вы  отойдите  подальше  и
полюбуйтесь. Вы наносите  Индии  удар  под  ложечку  и  заявляете,  что  это
добродетельный поступок. Ну, а теперь поглядим, что же  будет  дальше:  либо
Индия не отдышится от вашего удара и умрет преждевременной смертью, либо она
отдышится, и тогда ваш удар, то есть, я хочу сказать, ваш труд -  во  всяком
случае, его моральное значение - окажется сведенным на нет, а ведь вы  могли
бы приложить свой труд там, где он не пропал бы даром.
     - Разве вы не сторонник империи? - спросил не  на  шутку  встревоженный
Крокер.
     - Право, не знаю, но я не разглагольствую о благах, которыми мы оделяем
другие народы.
     - В таком случае вы, значит, не верите ни в абстрактную правоту,  ни  в
справедливость?
     - Скажите на милость, какое отношение к  Индии  имеют  наши  понятия  о
правоте или справедливости?
     - Если бы я думал так, как вы, - со вздохом произнес совсем  приунывший
Крокер, - я просто потерял бы почву под ногами,
     - Несомненно. Мы всегда считаем, что  лучше  наших  критериев  на  всем
свете не сыщешь. Это главное,  в  чем  мы  убеждены.  Почитайте  речи  наших
политических деятелей. Ну, не удивительно ли, как они уверены в  собственной
правоте! Очень приятно сознавать, что своими поступками приносишь  пользу  и
себе и другим, но ведь если подумать, так то, что здорово одному, -  другому
смерть! Посмотрите на природу. Но мы в Англии никогда не смотрим на природу,
- мы не чувствуем в этом потребности. Наша традиционная точка зрения помогла
нам набить карманы - это самое главное.
     - Знаете, старина, это ужасно зло, все,  что  вы  говорите,  -  заметил
Крокер с удивлением и грустью.
     - Да кто  угодно  обозлится,  глядя,  как  мы  -  фарисеи  -  жиреем  и
надуваемся, точно воздушный шар, от сознания собственной добродетели.  Порою
так и хочется проткнуть его булавкой - хотя  бы  для  того,  чтобы  услышать
шипение выходящего газа.
     Шелтон сам удивлялся своей горячности; почему-то он подумал об Антонии:
вот кого нельзя причислить к фарисеям!
     Крокер шагал с ним рядом>, глубоко огорченный,  и  Шелтону  стало  жаль
его.
     - Набивать себе карманы - это еще далеко  не  самое  главное,  -  снова
заговорил Крокер. - Человек должен  действовать,  не  задумываясь  над  тем,
почему он поступает так, а не иначе.
     - Скажите, а вы когда-нибудь смотрите на оборотную  сторону  медали?  -
спросил Шелтон. - Скорее всего - нет. Вероятно, вы начинаете действовать, не
успев обдумать все до конца.
     Крокер усмехнулся.
     "И он тоже фарисей, - подумал Шелтон. - Только у него  нет  фарисейской
гордости. Вот странно!"
     Некоторое время они шли молча. Крокер, который, казалось, был  погружен
в глубокое раздумье, вдруг произнес, посмеиваясь:
     - А вы непоследовательны! Вы должны бы считать что нам нужно отказаться
от Индии.
     Шелтон смущенно улыбнулся.
     - Но почему бы нам не набивать себе карманов?  Меня  только  возмущает,
что мы произносим по этому поводу столько возвышенных слов.
     Чиновник из Индии робко взял Шелтона под руку.
     - Если бы я думал, как вы, - сказал он, - я бы и дня не прожил в Индии.
     Шелтон ничего не ответил.
     Ветер начал стихать,  и  над  вересковыми  просторами  вновь  разлилось
очарование утра. Путники  приближались  к  границе  возделанных  полей.  Шел
шестой час, когда, спустившись со скалистых холмов, они очутились в  залитой
солнцем долине Монклэнд.
     - Тут написано... - сказал Крокер, заглядывая  в  путеводитель,  -  тут
написано, что это на редкость уединенное место.
     Кругом и в самом деле никого не было, и  приятели  уселись  под  старой
липой, не доходя деревни. Дымок  из  трубок,  истома,  разлитая  в  воздухе,
теплые испарения, поднимающиеся  от  земли,  неумолчное  жужжание  насекомых
нагоняли на Шелтона дремоту.
     - А помните, - спросил его спутник, -  помните  ваши  словесные  бои  с
Бусгейтом и Хэлидомом по воскресеньям вечером у меня в комнате? Кстати,  как
поживает старина Хэлидом?
     - Женился, - сказал Шелтон.
     Крокер вздохнул.
     - А вы? - спросил он,
     - Нет еще, - угрюмо ответил Шелтон. - Я... помолвлен.
     Крокер взял его за руку повыше локтя и, крепко сжав ее, что-то буркнул.
Для Шелтона это было самым приятным из всех полученных  им  поздравлений:  в
нем чувствовалась зависть.
     - Я хотел бы жениться, пока я еще здесь, на родине, -  сказал  чиновник
из Индии после долгого молчания.  Он  полулежал  на  траве,  слегка  склонив
голову набок и широко раскинув  ноги;  руки  его  были  глубоко  засунуты  в
карманы, по лицу бл