пожалуйста, ни на что ему не намекайте. Он меня  очень  интересует  -  такой
умный, спокойный молодой человек.
     Наблюдая за поведением мистера Деннанта в присутствии молодого бродяги,
Шелтон пришел к выводу, что хозяин  дома  говорит  не  то,  что  думает.  За
привычно  шутливым  тоном  и  насмешливой  маской  на  бледном   лице   ясно
чувствовалось, как хорошо  понимает  мировой  судья  Алджернон  К.  Деннант,
привыкший насмехаться над другими, догадывается, что на сей раз  насмехаются
над ним. Естественно, он пытался уяснить  себе,  как  это  могло  случиться.
Какой-то бродяга, да к тому же  иностранец,  заставил  английского  мирового
судью обращать внимание на свою особу, - одно это уже делало  немалую  честь
Феррану. Ферран мог не сказать ни слова за весь обед  и  все  же  произвести
определенное  впечатление.   Он   -   предмет   их   забот,   воспитания   и
покровительства - внушал им страх. Сомнений не было: они боялись не Феррана,
а чего-то непонятного в нем, - они  боялись  острых  умозаключений,  которые
рождались в извилинах мозга, скрытого под этими  прямыми,  влажными  на  вид
волосами, боялись непонятной улыбки, которая кривила резко  очерченные  губы
под тонким длинным носом.
     Но для Шелтона в этой истории с Ферраном,  как  и  во  всем  остальном,
имела значение только Антония. Сначала, стараясь  показать,  что  она  верит
своему жениху,  Антония,  казалось,  готова  была  без  конца  ублажать  его
подопечного, словно и она от души стремилась наставить его на путь истинный;
но, следя за тем, каким взглядом она смотрела на Феррана, Шелтон всякий  раз
вспоминал слова, сказанные ею на другой день после его приезда  в  Холм-Окс:
"Я думаю, на самом деле он  хороший  -  по-моему,  все  то,  о  чем  он  вам
рассказывал, было лишь..."
     Во взгляде ее  по-прежнему  сквозило  любопытство,  и  она  никогда  не
забывала о том, что Ферран голодал четыре дня, -  это  событие  казалось  ей
необычайно красочным и вызывало куда больше сочувствия  и  интереса,  нежели
сам человек, с которым так странно столкнула ее  судьба.  Она  наблюдала  за
Ферраном, а Шелтон наблюдал за ней. Если бы  ему  сказали,  что  он  за  ней
наблюдает, он с полной искренностью стал бы  отрицать  это,  но  он  не  мог
поступить иначе, ибо хотел понять, как  же  воспринимает  Антония  этого  их
гостя, который олицетворял собою мятежную сторону жизни, все, чего не было в
ней самой.
     - Дик, - сказала ему однажды Антония, - почему вы никогда  не  говорите
со мной о мосье Ферране?
     - А вы хотите поговорить о нем?
     - Вам не кажется, что он изменился к лучшему?
     - Он пополнел.
     Лицо Антонии стало серьезным.
     - Нет, в самом деле.
     - Не знаю, - сказал Шелтон. - Мне трудно судить о нем.
     Антония отвернулась, и что-то в ее движении встревожило Шелтона.
     - Ведь он был когда-то почти джентльменом, - сказала она. -  Почему  же
он не может снова стать им?
     Антония сидела на низкой стене, отделявшей огород от сада;  позади  нее
росло сливовое дерево, и золотистые плоды его обрамляли ее  головку.  Густая
листва каменного дуба заслоняла солнце,  но  узкий  сноп  лучей,  пробившись
между листьями, освещал ветви сливы над головой Антовии, венчая  ее  сияющей
короной. В этих золотых лучах ее  одежда,  темные  листья,  красные  кирпичи
стены, золотистые сливы - все сливалось в одно язычески яркое пятно. А  лицо
Антонии было в тени - целомудренное и спокойное, как тихий летний  вечер.  В
смородиновых кустах еле слышно пела какая-то птичка, и казалось, что  каждая
веточка сливового дерева дышит, живет.
     - Возможно, он вовсе и не хочет быть джентльменом, - сказал Шелтон.
     Антония переменила позу.
     - Но как он может не хотеть?
     - Возможно, он иначе смотрит на жизнь.
     Антония молчала.
     - Я не знала, что можно по-разному смотреть на жизнь, - проговорила она
наконец.
     - Вы не найдете и двух людей с одинаковыми взглядами, - холодно ответил
Шелтон.
     Солнечный луч погас, и дерево померкло.  Очертания  его  стали  жестче,
резче; теперь это было уже не красочное пятно, пестрое и  бесстрастное,  как
восточная  богиня,  а  обычное  северное  дерево,  сквозь  листву   которого
пробивался серый вечерний свет.
     - Я совсем не понимаю вас, - сказала Антония. -  Все  люди  хотят  быть
хорошими.
     - И хотят жить спокойно? - мягко подсказал Шелтон.
     Антония удивленно посмотрела на него.
     - Предположим... -  сказал  Шелтон.  -  Я  точно  ничего  не  знаю,  но
предположим, что Ферран больше всего хочет, чтобы его поступки отличались от
поступков других людей. Скажем, если бы вы  предложили  ему  рекомендацию  и
много денег, поставив условием, чтобы он жил так, как все,  вы  думаете,  он
согласился бы?
     - А почему же нет?
     - Почему кошки не собаки, а язычники не христиане?
     Антония соскользнула со стены.
     - Вы, видимо, считаете, что не  стоит  и  пытаться  переделать  его,  -
сказала она и, повернувшись, пошла прочь.
     Шелтон хотел было пойти за ней, но вдруг остановился,  глядя  вслед  ее
медленно удаляющейся фигуре с узкими бедрами и заложенными за спину  руками;
голова  ее  отчетливо  выделялась  на  фоне  зелени,  поверх   ограды.   Она
задержалась у поворота, оглянулась и, нетерпеливо махнув рукой, исчезла.
     Антония ускользала от него!
     Взгляни он на себя со стороны, и ему стало бы ясно, что это  он  уходит
от нее, а она неподвижно стоит на месте, словно человек на  берегу,  который
следит за течением потока ясными, широко раскрытыми, злыми глазами.

ГЛАВА XXVIII

НА РЕКЕ

     Однажды, в конце августа, Шелтон предложил Антонии покататься по реке -
по реке, которая, словно тихая музыка, баюкает землю, которая среди камыша и
тополей катит мимо лесистых берегов свои воды, где под солнцем, и под луной,
и  под  тяжелыми,  сумрачными  облаками  белеют,  словно   крылья   лебедей,
серебристые паруса, где не смолкают голоса  кукушек  и  ветра,  где  воркуют
голуби и журчат ручейки у запруды; где  среди  всплесков  воды,  рассекаемой
обнаженным телом, среди колеблющихся листьев водяных лилий, среди  сказочных
чудищ-коряг и призрачного переплетения древесных корней воскресает Пан.
     Плес, который выбрал для  своей  прогулки  Шелтон,  никогда  не  служил
местом пикников, где хлопают пробки от шампанского и раздаются взрывы смеха,
- это было место дикое,  почти  не  подвергавшееся  столь  облагораживающему
влиянию человека. Шелтон греб молча, погрузившись в свои мысли и не  отрывая
взгляда от Антонии. В ней чувствовалась необычная истома: под глазами  легли
тени, словно она не спала мочь; румянец на щеках чуть побледнел,  а  платье,
казалось, было соткано из золота. Она попросила Шелтона  направить  лодку  в
камыши и, наклонившись, сорвала две круглые лилии, которые, словно  корабли,
покачивались на лениво текущей воде.
     - Давайте свернем куда-нибудь в тень, - сказала она.  -  Здесь  слишком
жарко.
     Поля полотняной шляпы закрывали ей лицо, но головка  девушки  безвольно
поникла, словно цветок, припекаемый полуденным солнцем.
     Шелтон увидел, что жара в самом  деле  утомила  ее,  подобно  тому  как
слишком жаркий день лишает  северное  растение  его  льдистой  свежести.  Он
опустил весла, и по воде пошли круги, которые расплывались все шире я  шире,
пока не достигли берега.
     Он направил  лодку  в  заводь  и,  приподнявшись,  ухватился  за  ветви
нависшего над водою дерева. Ялик остановился, недовольно покачиваясь, словно
живое существо.
     - Я бы ни за что не согласилась жить  в  Лондоне,  -  внезапно  сказала
Антония. - Эти ужасные трущобы! Как жаль, что на свете есть такие места.  Но
не стоит думать об этом.
     - Нет, - медленно ответил Шелтон, - я тоже считаю, что не стоит.
     - В дальнем конце Кросс-Итона есть совсем плохие  дома.  Как-то  раз  я
была там с мисс Трукот. Эти люди ничего не хотят сами  для  себя  делать.  А
людям, которые ничего не хотят для себя делать, и помогать не хочется.
     Упершись локтями  в  колени  и  положив  подбородок  на  руки,  Антония
смотрела на Шелтона. Над ними навис шатер из мягкой густой листвы, а внизу в
воде колыхались темно-зеленые отражения. Ветви  плакучей  ивы  качались  над
лодкой, лаская плечи и руки Антонии, но не задевая ее лица и волос.
     - Право же, им помогать не хочется, - снова сказала она.
     Наступило молчание. Антония, казалось, глубоко задумалась.
     - Что пользы сомневаться? - внезапно сказала она. - Сомнениями делу  не
поможешь. Главное - одерживать победы.
     - Победы? - переспросил  Шелтон.  -  Я  предпочел  бы  понимать,  а  не
побеждать.
     Он встал и, ухватившись за ветку, подтянул лодку ближе к берегу.
     - Как вы можете относиться ко всему  безразлично,  Дик?  Вы  прямо  как
Ферран!
     - Разве вы такого плохого мнения о нем? - спросил Шелтон.
     Он чувствовал, что ему вот-вот откроется нечто интересное.
     Антония глубже уткнулась подбородком в ладони.
     - Сперва он мне нравился, - сказала она. - Но я представляла  его  себе
совсем другим. Я не думала, что он в самом деле...
     - В самом деле - что?
     Антония не отвечала.
     - Право, не знаю, - сказала она наконец. - Мне трудно это объяснить.  Я
думала...
     Шелтон продолжал стоять, держась за ветку; лодка, покачиваясь, колебала
воду, испещряя легкой рябью ее гладь.
     - Что же вы думали? - спросил он.
     Взгляни Шелтон на нее, он увидел бы, что ее лицо стало еще более юным и
каким-то по-детски застенчивым. И детским,  нежным  голоском  она  отчетливо
сказала:
     - Знаете, Дик, я в самом деле считаю, что  мы  должны  постараться  его
исправить! Я знаю, что сама далеко не все для этого  делаю.  Но  сколько  ни
думай, ничего не  придумаешь:  все  так  запутано,  что  просто  не  за  что
ухватиться. А я ненавижу чувство неуверенности. Ведь дело вовсе  не  в  том,
что не знаешь, как следует поступать. Иногда я думаю, думаю, и все напрасно,
только зря время теряю, и под конец появляется такое ощущение,  словно  все,
что ни делаешь, плохо.
     Шелтон нахмурился.
     - Хорошо лишь то, что может выдержать любую проверку, -  сказал  он  и,
отпустив ветку, сел на свое место.
     Ничем не сдерживаемую лодку стало относить от берега.
     - Но что вы хотели сказать о Ферране?
     - Вчера я долго не спала и все думала, чем он вам так нравится.  В  нем
столько озлобленности, при нем я чувствую себя совсем несчастной. Он никогда
и ничем не бывает доволен. И он презирает...  -  лицо  ее  стало  жестким  и
холодным, - вернее, ненавидит всех нас.
     - И я бы ненавидел, будь я на его месте, - сказал Шелтон.
     Лодка медленно плыла по течению, и  солнечные  блики  скользили  по  их
лицам. Антония снова заговорила:
     - Вот смотришь на него, и кажется, что его  интересуют  только  мрачные
стороны  жизни  и,  как  видно,  это...  это...   доставляет   ему   большое
удовольствие. Я думала... я думала сначала, - запинаясь, продолжала  она,  -
что мы сумеем оказать на него хорошее влияние.
     - Хорошее влияние? Ха-ха-ха!
     Вспугнутая его возгласом водяная крыса бросилась в воду и  поплыла  изо
всех сил против течения; Шелтон  понял,  что  совершил  роковую  ошибку,  он
внезапно раскрыл Антонии тайну, в которой до сих  пор  не  признавался  даже
себе самому: что они смотрят на мир разными  глазами,  что  ее  отношение  к
жизни совсем иное, чему него, и что так  будет  всегда.  Он  быстро  подавил
смех. Антония опустила глаза; лицо ее вновь стало  томным,  но  грудь  бурно
вздымалась. Шелтон следил  за  ней,  отчаянно  стараясь  придумать  какое-то
оправдание роковому смеху, но не мог придумать ничего. Приоткрылась  завеса,
и правда вырвалась наружу. Шелтон медленно греб  вдоль  берега,  не  нарушая
глубокого молчания реки.
     Ветер стих, кругом была тишина,  даже  не  плескалась  рыба,  и  птицы:
молчали, - только далеко в  небе  звенели  жаворонка  да  одинокая  горлинка
ворковала в соседнем лесу.
     Скоро они сошли на берег.
     Возвращаясь в шарабане домой, они вдруг  увидели  за  поворотом  дороги
Феррана в его вечном пенсне;  держа  в  руке  папиросу,  он  разговаривал  с
каким-то бродягой, который сидел на корточках на берегу. Молодой иностранец,
узнав их, тотчас снял шляпу.
     - А вот и он, - сказал Шелтон, отвечая на приветствие.
     Антония тоже поклонилась.
     - О, как бы я хотела, чтобы он уехал! - воскликнула она,  когда  Ферран
уже не мог их слышать. -  Я  престо  видеть  его  не  могу:  кажется,  будто
заглядываешь в пропасть.

ГЛАВА XXIX

ОТЛЕТ

     В тот вечер Шелтон поднялся к себе в комнату и, готовясь  к  выполнению
неприятной обязанности, набил трубку. Он решил намекнуть  Феррану,  что  ему
следует уехать. Он еще обдумывал, как поступить: написать  ли  Феррану,  или
самому пойти к нему, - когда раздался стук в дверь и тот появился на пороге.
     - Мне было бы очень жаль, если б вы сочли меня неблагодарным,  -  начал
он, первым нарушая неловкое молчание, - но здесь я не вижу для себя никакого
будущего. Лучше мне уехать. Меня  не  может  удовлетворить  перспектива  всю
жизнь преподавать иностранные языки - ce n'est guere dans mon caractere {Это
не в моем характере (франц.).}.
     Услышав из уст Феррана то самое, что он хотел  и  не  решался  сказать,
Шелтон возмутился.
     - А на что лучшее вы можете рассчитывать? -  спросил  он,  стараясь  не
встречаться взглядом с Ферраном.
     - Благодаря вашей доброте я стал теперь на ноги, -  ответил  тот,  -  и
считаю, что должен приложить все усилия, чтобы  улучшить  свое  общественное
положение.
     - Я бы на вашем месте сначала как следует подумал, - сказал Шелтон.
     - Я и подумал, и мне кажется, что я понапрасну трачу здесь  время.  Для
человека, у которого  есть  хоть  капля  мужества,  преподавание  языков  не
занятие, а я при всех своих недостатках все же не потерял мужества.
     Шелтон  даже  забыл  раскурить  трубку,  так  тронула  его  уверенность
молодого человека в своих силах, - уверенность вполне искренняя, хотя Шелтон
чувствовал, что не она побуждает Феррана уехать  отсюда.  "Надоело  ему  все
это, - подумал Шелтон. - Вот в чем дело. Ему надоело жить на одном месте". И
инстинктивно чувствуя,  что  нет  такой  силы,  которая  могла  бы  удержать
Феррана, Шелтон с удвоенной энергией стал уговаривать его остаться.
     - По-моему, - говорил  Шелтон,  -  вам  следовало  бы  пожить  здесь  и
подкопить немного денег, прежде чем отправляться неизвестно куда.
     - Я не умею копить, - сказал Ферран, - но благодаря вам и  вашим  милым
знакомым  у  меня  есть  деньги,  чтобы   продержаться   первое   время.   Я
переписываюсь сейчас с одним приятелем, и для меня крайне  важно  попасть  в
Париж до осени, когда все начнут возвращаться туда. Быть может, мне  удастся
получить место в одной из западноафриканских  компаний.  Люди  наживают  там
целые состояния - если остаются в живых, - а я, как вам известно, не слишком
дорожу жизнью.
     - А вы знаете пословицу, что синица в руках лучше  журавля  в  небе?  -
спросил Шелтон.
     - Эта пословица, как, впрочем,  и  все  остальные,  справедлива  только
наполовину, - возразил Ферран. - Весь  вопрос  в  темпераменте.  Не  в  моем
характере возиться с синицей, когда я вижу журавля и только от меня  зависит
его поймать. Voyager, apprendre, c'est plus fort  que  moi!  {Странствовать,
узнавать новое - нет, я не в силах отказаться от этого! (франц.).}  -  Глаза
его  чуть  сощурились,  на  губах  появилась  насмешливая  улыбка;  помолчав
немного, он продолжал: - К тому же, mon cher monsieur, лучше будет,  если  я
уеду. Я никогда не создавал себе иллюзий и  сейчас  отлично  вижу,  что  мое
присутствие лишь с трудом терпят в этом доме.
     - Откуда вы  это  взяли?  -  спросил  Шелтон,  чувствуя,  что  наступил
решающий момент.
     - Видите ли, дорогой мой сэр, не каждый в  этом  мире  так  хорошо  все
понимает, как вы, и не все, как вы, свободны от предрассудков; и  хотя  ваши
друзья были необычайно добры ко мне, положение мое здесь ложное:  я  стесняю
их; и в этом нет ничего странного, если вспомнить, чем я был до  сих  пор  и
что им известна моя история.
     - Но только не от меня, - поспешил вставить Шелтон, - потому  что  я  и
сам ее не знаю.
     - Они чувствуют, что я не их поля ягода,  и  одного  этого  уже  вполне
достаточно, - сказал бродяга. - Они не могут измениться,  но  и  я  тоже  не
могу. Мне никогда не улыбалась роль незваного гостя.
     Шелтон отвернулся к окну  и  стал  всматриваться  в  темноту  сада;  он
никогда не сможет до конца  понять  этого  человека,  такого  деликатного  и
вместе с тем такого циничного; и ему пришло в голову - не подавил ли в  себе
Ферран желание сказать: "Ведь и вы вздохнете свободно, когда я уеду отсюда"!
     - Что ж, - сказал наконец Шелтон. - Раз решили ехать, - значит, решили,
делать нечего. Когда же вы отправляетесь в путь?
     - Я договорился с одним человеком, чтобы он отнес мои вещи к  утреннему
поезду. Мне кажется, что лучше не прощаться. Вместо этого я написал письмо -
вот оно. Я не запечатал его, чтобы вы могли прочесть, если захотите.
     - Значит, я вас больше не увижу? - спросил Шелтон. Ему стало  легко,  и
грустно, и жаль расставаться с Ферраном.
     Ферран украдкой вытер руку и протянул ее Шелтону.
     - Я всегда буду помнить, что вы для меня сделали, - сказал он.
     - Смотрите, не забывайте писать, - сказал Шелтон.
     - Да, да... - Лицо  Феррана  как-то  странно  передернулось.  -  Вы  не
знаете, как  важно  иметь  человека,  которому  можно  писать:  это  придает
мужества. Надеюсь, наша переписка не скоро оборвется.
     "Еще бы ты не надеялся", - угрюмо подумал Шелтон.
     - И я прошу вас помнить, что я никогда и ни о  чем  вас  не  просил,  -
сказал Ферран. - Бесконечно вам благодарен. Прощайте!
     Он еще раз стиснул влажной  рукой  руку  своего  покровителя  и  вышел;
Шелтон почувствовал, что к горлу его подкатил комок. "И я прошу вас помнить,
что я никогда и ни о  чем  вас  не  просил..."  Слова  эти  звучали  немного
странно,  и  Шелтон  стал  припоминать  все  подробности   их   необычайного
знакомства. В самом деле, за все это время молодой человек, в  сущности,  ни
разу ни о чем не просил его. Шелтон сел на кровать и стал читать письмо. Оно
было написано по-французски:

     "Сударыня (писал Ферран), мне будет невыносимо тяжело, если Вы сочтете,
что я отплатил черной неблагодарностью за всю Вашу доброту. К  несчастью,  в
жизни  моей  произошел  критический  перелом,  и  я  вынужден  покинуть  Ваш
гостеприимный кров. В жизни любого из нас, как Вам известно, бывают  минуты,
когда человек не властен управлять своими поступками. Я знаю, Вы не  взыщете
с меня за то, что я не  вдаюсь  в  подробности  и  не  поясняю,  что  именно
причиняет мне такое огорчение и, самое главное, дает Вам повод обвинить меня
в неблагодарности, которая, поверьте, сударыня, отнюдь мне не свойственна. Я
прекрасно  понимаю,  что  поступаю  невежливо,  покидая  Ваш  дом,  даже  не
повидавшись с Вами и не выразив  лично  мою  глубокую  признательность,  но,
вспомнив, как трудно мне подчиниться обстоятельствам и расстаться  со  всем,
что так украшает домашний очаг, Вы простите мою слабость... Те, кто  подобно
мне, шагает по жизни  с  открытыми  глазами,  знают,  что  люди,  наделенные
богатством, имеют право смотреть сверху вниз на других людей, которые ни  по
деньгам, ни по воспитанию не могут занимать равное с ними положение. Я далек
от того, чтобы оспаривать это естественное и  благое  право,  ибо,  если  бы
между людьми не было никакой разницы, если бы не было высших и низших  и  на
свете не  существовало  бы  совершенно  особой  расы  -  людей  благородного
происхождения и благородного воспитания, остальные люди не знали  бы  какому
примеру должно следовать в жизни, у них не было бы якоря, который они  могли
бы бросить