Шелтон обратился к стоявшему вокруг  простонародью,  прося  кого-нибудь
разнять собак. Но все боялись, что собаки искусают их.
     - Не стал бы я, на вашем месте, ввязываться в это дело, -  сказал  один
из них.
     - Ну и дрянь же этот пес!
     И Шелтону пришлось забыть о своей респектабельности; выпачкав  брюки  и
перчатки, сломав зонтик и уронив в грязь шляпу,  он  сумел  наконец  разнять
собак. Когда все было кончено, кто-то из простонародья с пристыженным  видом
сказал:
     - Вот уж никогда бы не подумал, что вы сможете с ними справиться, сэр.
     Как  и  все  пассивные  натуры,  Шелтон  приходил   в   самое   сильное
возбуждение, когда все уже оставалось позади.
     - А чтоб вас всех! - разразился он. - Нельзя же стоять и смотреть,  как
гибнет собака.
     И, приспособив носовой платок вместо цепочки, он зашагал прочь, ведя за
собой покалеченного пса и бросая на  безобидных  прохожих  грозные  взгляды.
Теперь, когда он дал выход своим чувствам, Шелтон считал себя вправе  строго
судить о людях, с которыми ему пришлось столкнуться на улице.
     "Скоты, - думал он, - и пальцем не пошевельнут, чтобы спасти несчастное
бессловесное животное... ну,  а  полиция..."  Но,  поостыв  намного,  Шелтон
понял, что люди, несущие тяжелое бремя "честного труда", не могут  рисковать
целостью своих брюк или пальцев и что  даже  полисмен,  хоть  он  и  кажется
полубогом, тоже простой смертный. Шелтон привел собаку  домой  и  послал  за
ветеринаром, чтобы тот наложил ей швы.
     Его уже мучили сомнения: а может  быть,  рискнуть  и  пойти  на  вокзал
встречать Антонию? И вот, отправив слугу с собакой по адресу, указанному  на
ошейнике, он решил зайти  к  своей  матери,  смутно  рассчитывая,  что  она,
возможно, подскажет ему, как быть. Она жила в  Кенсингтоне;  Шелтон  пересек
Бромптон-Род и вскоре очутился среди домов, в архитектуре которых строители,
казалось, запечатлели девиз: "Блюди свое достояние -  жену,  деньги,  дом  в
респектабельном квартале и все блага высоконравственной жизни!"
     Шелтон шел в глубоком раздумье, глядя на бесконечный ряд домов,  -  дом
за домом, и все такие сугубо респектабельные, что даже собаки  не  лаяли  на
них. Кровь все еще бурлила в нем; иной  раз  прямо  поражаешься,  как  самый
незначительный случай может  натолкнуть  человека  на  размышления  о  самых
высоких  материях.  Он  читал  как-то  в  своем  любимом   журнале   статью,
восхвалявшую свободу деятельности и инициативу,  благодаря  которым  крупная
буржуазия могла стать столь прекрасной основой общества, и сейчас,  вспомнив
об этом, иронически кивнул головой. "Да, инициатива и свобода! -  думал  он,
глядя по сторонам. - Свобода и инициатива!"
     Фасады всех домов выглядели холодно, официально; каждый из  них  служил
убежищем владельцу, обладающему доходом" в три - пять тысяч фунтов в год,  и
каждый  давал  отпор  нежелательным  толкам  соседей   какой-то   вызывающей
правильностью линий. "Я горд  своей  прямолинейностью,  во  мне  нет  ничего
лишнего, вот почему я могу  смело  смотреть  на  мир.  У  человека,  который
проживает во мне, после уплаты подоходного налога  остается  ежегодно  всего
четыре тысячи двести пятьдесят пять фунтов". Вот что, казалось, рассказывали
эти дома.
     Шелтон обгонял на своем пути дам, которые в  одиночку,  парами  или  по
трое направлялись в магазины за покупками или же шли на уроки рисования  или
кулинарии, а может быть, на медицинские курсы.  Мужчин  на  улице  почти  не
было, а те, что встречались, были  по  преимуществу  полисмены.  Краснощекие
няньки  в  сопровождении  великого  множества  мохнатых  или  гладкошерстных
собачонок везли в колясочках в парк уже разочарованных в жизни детей.
     В миссис Шелтон - крошечной женщине с добрым взглядом, розовыми щечками
и вечно зябнущими ногами - можно было усмотреть нечто  родственное  широкому
либерализму ее брата: она любила, точно кошка, греться у огня, свернувшись в
кресле, и всегда рада была кому-нибудь посочувствовать, не разбирая, кому  и
в чем. Сына своего она встретила с восторгом, расцеловала и, по обыкновению,
тотчас заговорила о его помолвке. И, слушая  ее,  сын  впервые  почувствовал
легкое сомнение; точка зрения  матери  раздражала  его,  как  вид  платья  в
голубую и пунцовую полоску: все  представлялось  ей  в  слишком  уж  розовом
свете. Ее радужный оптимизм нагонял на него грусть - так мало он  вязался  с
доводами рассудка.
     "Почему она так уверена в моем счастье? - спрашивал он себя. - Мне  это
кажется прямо каким-то богохульством".
     - Ах, душенька!  -  заворковала  миссис  Шелтон.  -  Так,  значит,  она
приезжает завтра? Ура! Я безумно хочу ее видеть!
     - Но вы же знаете, мама, что мы договорились не встречаться до июля.
     Миссис Шелтон покачала ножкой и, склонив, точно птичка,  голову  набок,
посмотрела на сына сияющими глазами.
     - Дик, дорогой мой, как ты, должно быть, счастлив! - воскликнула она.
     Шелтон ощутил исходившие от  нее  волны  сочувствия,  которым  она  уже
полвека одаряла всевозможные браки - и счастливые, и несчастные, и средние.
     - Я думаю, мне не следует ехать на вокзал встречать ее, - мрачно сказал
Шелтон.
     - Не унывай! - сказала мать, и от этих ее слов сын совсем упал духом.
     Эти слова  "не  унывай"  -  целительный  бальзам,  который  помогал  ей
бездумно и радостно  переносить  все  невзгоды,  -  казались  ему  столь  же
бессмысленными, как вино без букета.
     - Как ваш ишиас? - спросил он.
     - О, совсем плохо, - ответила миссис Шелтон. - Впрочем,  я  думаю,  что
все будет в порядке. Не унывай! - Она вытянула ноги и  еще  больше  склонила
набок головку.
     "Удивительная женщина!" - подумал Шелтон.
     И в самом деле, подобно многим своим соотечественникам, она  упорно  не
замечала темных сторон жизни и,  наслаждаясь  со  спокойной  совестью  всеми
благами общепринятого жизненного  уклада,  сохранила  душевную  молодость  и
наивность тридцатилетней девственницы.
     Шелтон ушел от нее, так и не решив, надо ли ему встречать  Антонию.  До
самого вечера он не находил себе места.
     Следующий день - день ее приезда -  был  воскресеньем.  Еще  раньше  он
обещал Феррану пойти с ним послушать одного проповедника, который выступал в
трущобах, и, готовый  ухватиться  за  что  угодно,  лишь  бы  избавиться  от
гнетущего   волнения,   он   решил    выполнить    свое    обещание.    Этот
проповедник-любитель, по словам  Феррана,  весьма  оригинально  распоряжался
теми деньгами, которые ему удавалось собрать: мужчинам из своей паствы он не
давал ничего,  некрасивым  женщинам  -  очень  мало,  а  хорошеньким  -  все
остальное. Ферран сделал из этого соответствующий  вывод,  но  ведь  он  был
иностранец,  тогда   как   англичанин   Шелтон   предпочитал   думать,   что
проповедником руководит чисто абстрактная любовь к красоте. Говорил  он,  во
всяком случае, так красноречиво, что, выйдя из церкви,  Шелтон  почувствовал
тошноту.
     Еще не было семи  часов;  чтобы  как-то  убить  оставшиеся  до  приезда
Антонии полчаса, Шелтон пригласил Феррана зайти в  итальянский  ресторанчик,
заказал для него бутылку вина, а для себя чашку кофе  и,  закурив  папиросу,
продолжал сидеть молча, крепко сжав губы. Сердце у него замирало  странно  и
сладко. Ферран, и не подозревавший 6  том,  что  творится  в  душе  Шелтона,
спокойно пил вино, крошил в пальцах булочку и, выпуская носом дым,  с  явной
насмешкой разглядывал ряды столиков, дешевые зеркала,  люстры,  ярко-красный
бархат обивки. Его сочные губы, казалось, шептали: "Эх, знали бы вы, сколько
грязи под этим блестящим оперением!" Шелтон с отвращением наблюдал  на  ним.
Хотя одет он был теперь вполне прилично, ногти у него были не очень  чистые,
а концы пальцев желтые,  словно  желтизна  пропитала  их  до  самых  костей.
Худосочный официант, в рубашке четырехдневной давности, с жирными пятнами на
одежде, стоял, перекинув через руку измятую салфетку,  и,  облокотившись  на
стойку,  где  красовались  вазы  с  фруктами  сомнительной  свежести,  читал
итальянскую газету. Он устало переминался с ноги на  ногу  -  олицетворенное
переутомление! Когда же он двигался, каждый мускул в нем словно бросал упрек
убогой роскоши стен. В дальнем углу залы сидела за столиком дама; в  зеркале
напротив отражалась ее шляпа  с  перьями,  круглое  плоское  лицо,  покрытое
толстым слоем пудры, черные глаза; и,  глядя  на  нее,  Шелтон  почувствовал
непреодолимое отвращение. А его спутник пристально рассматривал ее.
     - Извините, мосье, - сказал он наконец. - Мне кажется, я знаю эту даму!
     И, встав из-за столика, он пересек зал, подошел к  даме,  поклонился  и
сел с ней рядом. С чисто фарисейской деликатностью Шелтон отвернулся,  чтобы
не смотреть в ту сторону. Но Ферран почти тотчас возвратился, а дама  встала
и вышла из  ресторана  -  она  плакала.  Ферран  весь  покраснел,  лицо  его
искривила гримаса; больше он не притрагивался к вину.
     - Я был прав, - сказал он. - Это жена одного моего старого приятеля.  Я
хорошо знал ее когда-то.
     Он был  взволнован  и  расстроен,  но  человек,  не  столь  поглощенный
собственными  мыслями,  как  Шелтон,  пожалуй,  уловил  бы  в  тоне  Феррана
удовлетворение, словно он как гурман, любящий смаковать самые разные  блюда,
какие  подносит  ему  жизнь,  радовался  тому,  что  может   подать   своему
покровителю новое, приправленное трагедией кушанье.
     - Таких, как она, сотни на ваших улицах, и, однако, ничто  не  заставит
этих добродетельных леди, - и Ферран кивком головы указал  на  проносившийся
мимо поток экипажей, - не отворачиваться  при  виде  женщин  ее  сорта.  Она
приехала в Лондон ровно три года назад.
     Год спустя один из ее мальчиков заболел горячкой, - все стали  избегать
ее лавку; потом заразился ее муж и вскоре умер. Вот она и осталась  с  двумя
детьми на руках, а все ее имущество ушло  на  оплату  долгов.  Она  пыталась
найти работу, но никто не помог ей в этом. У нее не было денег, чтобы нанять
человека для присмотра за детьми, а работой, которую она доставала у себя  в
доме, невозможно было прокормить их. Характер у нее не из сильных. Вот она и
отдала детей на воспитание, а сама пошла на улицу. Первую неделю было  очень
страшно, а теперь она привыкла - ведь ко всему можно привыкнуть...
     - И ей ничем нельзя помочь? - спросил потрясенный Шелтон.
     - Нет, - ответил его собеседник. - Я знаю таких  женщин:  если  уж  она
ступила на этот путь - все кончено. Потом они привыкают к достатку. Тем, кто
хлебнул горя, не так-то легко от этого отказаться. Она рассказала  мне,  что
дела ее идут неплохо; детям живется  хорошо,  -  она  теперь  может  платить
сколько нужно на их содержание и иногда навещать их. Между  прочим,  она  из
хорошей семьи; очень любила  мужа  и  многим  пожертвовала  ради  него.  Что
поделаешь! Уверяю вас, что три четверти ваших добродетельных леди  поступили
бы точно так же, окажись они на ее месте и обладай подходящей наружностью.
     Ясно было, что Ферран расстроен этой встречей, и  Шелтон  понял,  какую
большую роль играет личное знакомство даже для такого бродяги.
     - Вот тут она и  дежурит,  -  заметил  молодой  иностранец,  когда  они
проходили мимо ярко освещенного перекрестка,  где  по  ночам  скользят  тени
женщин и лицемеров.
     Напутствуемый этим изречением о сущности  христианской  морали,  Шелтон
отправился на вокзал Чэринг-Кросс. Он  стоял,  с  замиранием  сердца  ожидая
прибытия поезда, и думал о том, как странно, что всего несколько минут  тому
назад он был в обществе какого-то бродяги.
     И вот среди потока пассажиров, который хлынул из подошедшего поезда, он
увидел Антонию. Она шла рядом с матерью, дававшей указания  лакею;  за  ними
следовала горничная с картонкой и носильщик с  чемоданами.  Антония  уткнула
подбородок в воротник пелерины;  высокая,  стройная  и  строгая,  она  резко
выделялась  на  фоне  суетившейся  вокруг   толпы   своим   нетерпеливым   и
высокомерным видом. Ее глаза, несколько утомленные путешествием, внимательно
смотрели  по  сторонам;  казалось,  все,  что  она  видит,   доставляет   ей
удовольствие; прядь волос выбилась из-под шапочки над ухом; на  щеках  играл
легкий румянец. Внезапно она увидела Шелтона и остановилась, глядя на  него,
изящно, точно лань, изогнув шею; губы ее приоткрылись в  сияющей  улыбке,  и
дрожь пробежала по телу Шелтона. Да, вот она - воплощение всего, к  чему  он
так долго стремился! Он не мог бы сказать, что скрывалось за  ее  улыбкой  -
была ли  то  страстная  тоска  или  что-то  неуловимо-бесплотное,  чистое  и
ледяное. Эта улыбка как бы скользила мимо него, освещая весь мрачный вокзал.
В ее ослепительном блеске не было ни трепета, ни неуверенности, ни намека на
ликование невесты - она излучала ровный свет, словно улыбка  звезды.  Но  не
все ли равно? Ведь главное, что Антония здесь,  улыбается  ему,  прекрасная,
как нарождающийся день! И она принадлежит  ему,  -  совсем  немного  времени
отделяет их от торжественной минуты. Он шагнул к ней, но она тотчас опустила
глаза, и лицо ее вновь  приняло  надменное  выражение;  окруженная  матерью,
лакеем, горничной и носильщиком, она проследовала к экипажу, села в  него  и
уехала.
     Вот  и  все:  она  видела  его,  улыбнулась  ему;  но  к  его  восторгу
примешивалось какое-то другое чувство, и - какая жестокая шутка! - вместо ее
лица перед его глазами всплыло лицо дамы из ресторана  -  плоское,  круглое,
сильно напудренное, с подведенными  тушью  глазами.  Какое  мы  имеем  право
презирать ее и ей подобных? Разве у  них  есть  матери,  лакеи,  носильщики,
горничные?  Он  вздрогнул,  но  на  этот  раз  от  физического   отвращения;
напудренное лицо с подведенными глазами исчезло, и перед ним вновь  возникла
фигура девушки на вокзале - прекрасной и такой далекой.
     Шелтон долго сидел за обедом, потягивал вино  и  мечтал,  и  еще  долго
сидел потом, курил и опять мечтал, а когда он наконец поехал домой, голова у
него слегка кружилась, одурманенная вином и мечтами.  Фонари,  мелькающие  в
быстром танце, луна, как сливочный сыр, полоски яркого света на мокрой сбруе
лошади, позвякиванье колокольчика на кэбе, стук колес, ночной воздух и ветви
деревьев - все было так прекрасно! Шелтон  распахнул  дверцу:  ему  хотелось
ощутить прикосновение теплого ветерка. Он испытывал невыразимое  наслаждение
при виде толпы прохожих на тротуарах, -  они  казались  тенями,  счастливыми
тенями, населявшими чудесный сон, и среди этого водоворота людей стояла она,
олицетворявшая для него весь мир.

ГЛАВА XII

В ХАЙД-ПАРКЕ

     На следующее утро Шелтон проснулся с головной  болью;  ощущая  какое-то
непонятное беспокойство, полный надежд  и  глубоко  несчастный,  он  сел  на
лошадь и направился в Хайд-парк.
     В небе мешались самые нежные и самые  яркие  краски  весны.  Деревья  и
цветы, казалось, пробудились от сна, купаясь в  лучах  света,  пробивавшихся
сквозь розоватые облака. Воздух был омыт дождем, и на  всех  прохожих  лежал
отпечаток беззаботного спокойствия, словно легкомысленный вид  небосвода  на
время рассеял все земные тревоги.
     На Роттен-Роу {Дорожка для верховой езды в Хайд-парке.} было  оживленно
и тесно от множества верховых.
     Близ ворот, выходящих на Пикадилли, внимание Шелтона  привлек  человек,
одиноко стоявший у ограды. Прямой и тонкий, в сюртуке и коричневом  котелке,
лихо сдвинутом на затылок, человек этот, застывший в задумчивой позе, слегка
приподняв одно плечо, столь резко выделялся среди окружающих, что где угодно
бросился бы в глаза. То был Ферран, который явно дожидался часа, когда можно
будет  пойти  позавтракать  со  своим   покровителем.   Шелтону   захотелось
понаблюдать за ним, оставаясь незамеченным,  и,  укрывшись  за  деревом,  он
придержал лошадь.
     В этом месте  наездники,  доехав  до  конца  дорожки,  один  за  другим
поворачивают обратно, - вот тут и стоял  Ферран,  птица  перелетная,  стоял,
чуть наклонив голову набок, и смотрел, как они проезжают мимо него  галопом,
шагом! или рысью.
     Как  раз  в  эту  минуту  трое  мужчин,  шедших  вдоль  ограды,  совсем
одинаковым движением и с совершенно одинаковым  выражением  лица  приподняли
цилиндры, приветствуя проезжавшую наездницу, словно они испытывали  огромное
удовлетворение, выполняя этот старинный обычай в соответствии  с  последними
требованиями моды.
     Шелтон заметил усмешку, искривившую  губы  Феррана.  "Большое  спасибо,
джентльмены! - казалось, говорила она. - Один очаровательный жест  -  и  мне
ясно, что вы собой представляете".
     Что за удивительный дар у  этого  парня  сдергивать  с  жизни  покровы,
срывать с людей личины и маски! Шелтон повернул  лошадь  и  поскакал  прочь:
мысли его были полны Антонией, и ему не хотелось, чтобы кто-то  развеял  эти
чары.
     Шелтон посмотрел на небо, по  которому  ползли  тучи,  готовые  вот-вот
разразиться жесточайшим ливнем, как вдруг чей-то голос окликнул его сзади  -
и, обернувшись, кого, вы думаете,  он  увидел?  -  Билл  Деннант  и  Антония
нагоняли его!
     Они скакали галопом: у девушки горели щеки - как в тот день, когда  она
стояла на развалинах старой башни в Йере, только сейчас вся  она  светилась,
радостью, тогда как в ту минуту в ней чувствовалось спокойствие  победителя.
Поравнявшись с  Шелтоном,  они,  к  великому  его  восторгу,  не  стали  его
обгонять, и все трое поскакали рядом по дорожке, между деревьями и  оградой.
Взгляд, который бросила ему Антония, казалось, говорил: "Пускай нельзя, я не
желаю с этим считаться", - но сама она не сказала ни слова.  Шелтон  не  мог
оторвать от нее глаз. До чего же она хороша - эта решительная осанка, золото
волос,  выбившихся  из-под  шляпы,  румянец  на  щеках,  горящих  словно  от
поцелуев!
     - Как чудесно быть дома! Поскакали быстрее! - воскликнула она.
     - Натяни-ка поводья. А то еще заберут в полицию, - с усмешкой проворчал
ее братец.
     Они попридержали лошадей на повороте и мелкой рысцой затрусили обратно;
за все это время Антония так и не сказала ни  слова  Шелтону,  да  и  Шелтон
разговаривал только с Биллом Деннантом. Он боялся заговорить с Антонией, ибо
знал, что она воспринимает эту случайную встречу, состоявшуюся вопреки  всем
запретам, совсем иначе, чем он.
     Они подъехали к воротам, близ которых, прислонясь  к  ограде,  все  еще
стоял Ферран, и Шелтон, успевший забыть о его существовании,  был  неприятно
поражен, когда перед его глазами внезапно выросла эта  бесстрастная  фигура.
Шелтон только было собрался помахать ему  рукой,  но  вовремя  заметил,  что
молодой  иностранец,   догадавшись   о   его   чувствах,   решил   держаться
соответственно. Они так и  не  обменялись  приветствиями,  если  не  считать
вопроса,  промелькнувшего  в  глазах  Феррана  и  тотчас  уступившего  место
полнейшей безучастности. Но Шелтон уже не ощущал той беспричинной, бездумной
радости, которая еще совсем  недавно  наполняла  все  его  существо,  -  его
раздражало молчание Антонии. Оно становилось все мучительнее, тем более, что
Билл Деннант отстал, заболтавшись с приятелем,  и  Шелтон  с  Антонией  были
теперь одни; они ехали шагом, не говоря ни слова,  даже  не  глядя  друг  на
друга. Он то хотел ускакать вперед, оставив ее в одиночестве,  то  собирался
нарушить обет молчания, который она словно бы наложила на него, и все  время
его не покидала неотвязная мысль: "Нужно на что-то решиться. Больше я так не
выдержу!" Ее спокойствие начало действовать ему на нервы: девушка, казалось,
заранее решила, как далеко она  может  зайти,  хладнокровно  наметила  некий
предел. В ее счастливой молодости и красоте, в ее  ослепительной  холодности
наиболее ярко проявлялось здоровое  начало,  присущее  девяти  человекам  из
десяти, которых знал Шелтон. "Долго я так не выдержу", - подумал он и  вдруг
произнес это вслух. Услышав его голос, она нахмурила брови и пустила  лошадь
вскачь