в глубины безбрежного моря радостей и невзгод, где все мы носимся
по воле волн. Вот потому-то, сударыня, я и почитаю за особое счастье, что  в
этом горестном странствии, именуемом жизнью, на мою  долю  выпало  несколько
минут отдыха  под  древом  благоденствия.  Иметь  возможность  хотя  бы  час
посидеть под этим древом и видеть, как мимо бредут скитальцы в лохмотьях и с
израненными ногами,  скитальцы,  которые,  несмотря  ни  на  что,  сударыня,
сохранили в сердце  любовь  к  жизни,  противозаконную  любовь,  опьяняющую,
словно воздух пустыни, - если верить путешественникам, -  иметь  возможность
просидеть так хотя бы  час  и  с  улыбкой  следить  глазами  за  бесконечной
вереницей этих скитальцев,  хромых  и  убогих,  обремененных  тяжким  грузом
заслуженных бедствий, - вы не можете даже представить себе, сударыня,  какое
это было для меня утешение. Что бы там ни говорили, а очень  приятно  видеть
страдания других, когда сам благоденствуешь: это так согревает душу.
     Я пишу эти строки и вспоминаю, что сам когда-то имел возможность жить в
завидном благополучии, и, как Вы можете  предположить,  сударыня,  сейчас  я
проклинаю себя за то, что у меня хватило храбрости преступить границы  этого
чудесного, безмятежного состояния. И все же случалось, что я спрашивал себя:
"Действительно ли мы чем-то  отличаемся  от  людей  имущих,  -  мы,  вольные
полевые  пташки,  с  особенным  взглядом  на   жизнь,   нерожденным   нашими
страданиями и необходимостью вечно заботиться  о  хлебе  насущном;  мы,  кто
знает, что человеческое сердце не всегда руководствуется только расчетом или
правилами прописной морали, - действительно ли мы чем-то отличаемся от них?"
Со стыдом признаюсь, что я задавал себе этот еретический вопрос. Но  сейчас,
после четырех недель, которые я имел счастье провести под  Вашим  кровом,  я
вижу, как глубоко ошибался, когда терзал себя такими  сомнениями.  Для  меня
большое счастье, что я сумел раз и навсегда решить эту проблему,  ибо  не  в
моем характере жить с закрытыми глазами и не иметь определенных  суждений  -
или судить неправильно  -  о  столь  важных  психологических  вопросах.  Да,
сударыня, продолжайте пребывать в счастливой уверенности,  что  разница  эта
существует, и она  огромна,  и  что  я  отныне  буду  неукоснительно  с  нею
считаться. Ибо, поверьте,  сударыня,  для  высшего  общества  будет  великим
бедствием, если люди Вашего круга начнут понимать оборотную сторону жизни  -
бескрайнюю,  как  равнина,  и  горькую,  как  вода  в  море,  черную,   ясак
обуглившийся труп, b все же более свободную, чем птица, взмывающая ввысь,  -
ту жизнь, которая, по справедливости,  пока  недоступна  их  пониманию.  Да,
сударыня, поверьте, это страшнейшая в мире  опасность,  которой  должны  как
огня избегать все те, кто  входит  в  Ваш  самый  высокопоставленный,  самый
уважаемый круг, именуемый "высшим обществом".
     Из всего сказанного Вы поймете, как трудно  мне  пускаться  в  путь.  Я
навсегда сохраню к Вам! самые лучшие чувства. С глубоким почтением к  Вам  и
Вашему  милому  семейству   и   искренней,   хотя   и   неумело   выраженной
благодарностью

                                                  остаюсь, сударыня,
                                               преданный Вам Луи Ферран".

     Первым побуждением Шелтона  было  разорвать  письмо,  но,  подумав,  он
решил, что не имеет права это  сделать.  Вспомнив  к  тому  же,  что  миссис
Деннант знает французский язык  лишь  очень  поверхностно,  он  почувствовал
уверенность, что ей никогда не понять тонких намеков молодого иностранца. Он
вложил письмо в конверт и  лег  спать,  все  еще  чувствуя  на  себе  взгляд
Феррана.
     И тем не менее Шелтону было очень не по себе, когда, отослав рано утром
письмо с лакеем, он спустился вниз к  завтраку.  Миссис  Деннант  сидела  за
австрийским кофейником, наполненным французским кофе; опустив четыре яйца  в
немецкую кастрюльку, она повернулась к  Шелтону,  приветствуя  его  ласковой
улыбкой.
     - Доброе утро, Дик. Хотите яйцо? - спросила  она,  беря  пятое  яйцо  с
тарелки.
     - Нет, благодарю вас, - ответил Шелтон и, сделав общий поклон, сел.
     Он немного запоздал; за столом шел оживленный разговор.
     - Дорогая моя, у тебя нет никаких шансов  выиграть,  -  говорил  мистер
Деннант своей младшей дочери, - Ну ни малейших!
     - Какие глупости, папа! Вы же  отлично  знаете,  что  мы  вас  наголову
разобьем.
     - В таком, случае я, пожалуй, съем лепешку,  пока  не  поздно.  Шелтон,
передайте мне лепешки!
     Но при этом мистер Деннант упорно не смотрел на него.
     Антония тоже избегала встречаться  с  ним  глазами.  Она  беседовала  с
каким-то ученым знатоком искусств о призраках и, казалось, была в  наилучшем
расположении духа. Шелтон встал и, подойдя  к  буфету,  положил  себе  кусок
куропатки.
     - Кто этот молодой человек,  которого  я  видел  вчера  на  лужайке?  -
услышал  он  вопрос  знатока  искусств.  -  У  него...  М-м...  на  редкость
интеллигентная физиономия.
     Его собственная интеллигентная  физиономия,  чуть  приподнятая  кверху,
чтобы легче было смотреть сквозь висящее на  носу  пенсне,  выражала  полное
одобрение. "Удивительно, как это всюду встречаешь интеллигентных  людей",  -
казалось, говорила она.
     Миссис  Деннант  застыла  со  сливочником   в   руке;   Шелтон   впился
внимательным взглядом в ее лицо: в нем, как всегда,  было  что-то  заячье  и
вместе с тем что-то высокомерное. К  счастью,  она  ничего  не  заподозрила!
Шелтон почувствовал странное разочарование.
     - Это мосье Ферран: он обучал Тоддлса французскому. Добсон, подайте мне
чашку профессора.
     - Надеюсь, я еще увижу его? - проворковал знаток искусств. -  Он  очень
интересно говорил 6 молодых немецких  рабочих.  Оказывается,  они  кочуют  с
места на место, чтобы выучиться ремеслу. А кто он  по  национальности,  смею
спросить?
     Мистер Деннант, к которому он обратился с этим вопросом, поднял брови и
сказал:
     - Спросите об этом Шелтона.
     - Фламандец.
     - Очень интересный народ. Надеюсь, я еще увижу его.
     - Нет, не увидите, - внезапно заявила Тея. - Он уехал.
     Шелтон понял, что только благовоспитанность помешала им всем  добавить:
"И слава богу!"
     - Уехал? Неужели? Вот уж...
     - Да, весьма неожиданно, - сказал мистер Деннант.
     - А знаешь, Алджи, - зажурчала миссис Деннант, - это письмо, которое он
оставил, совершенно очаровательно.  Бедный  молодой  человек,  должно  быть,
потратил на него не меньше часа.
     - Мама! - воскликнула Антония.
     А Шелтон почувствовал, как кровь  прилила  к  его  щекам.  Он  внезапно
вспомнил, что Антония знает французский гораздо лучше матери.
     - У него, по-видимому, была необыкновенная жизнь, - заметил профессор.
     - Да, - эхом отозвался мистер Деннант, -  у  него  была  необыкновенная
жизнь. Если хотите знать подробности, спросите  нашего  друга  Шелтона;  это
очень романтично. А тем временем, милейший, не выпьете ли еще чашечку?
     Профессор, человек рассеянный, но  не  лишенный  коварства,  попробовал
продолжить разговор. Повернув в сторону Шелтона  свои  укрытые  за  стеклами
глаза, он промурлыкал:
     - Ну-с, мистер Шелтон, слово, видимо, за вами.
     - Мне нечего сказать, - проговорил Шелтон, не поднимая глаз.
     - М-м... В таком, случае это скучно, - заметил профессор.
     - А вот когда он бродил голодный по Парижу, - разве это не трогательная
история, милый Дик?
     - Шелтон взглянул на Антонию, - лицо ее было  непроницаемо.  "Будь  оно
проклято, ваше самодовольство!" - подумал он, глядя на ученого мужа.
     -  Нет  ничего  более  увлекательного,  чем  голод,  -  сказал  тот.  -
Рассказывайте же, мистер Шелтон.
     - Я не умею рассказывать, - отрезал Шелтон. - Никогда не умел.
     В эту минуту Шелтона очень мало беспокоил Ферран, его  присутствие  или
отсутствие, да и вся его история: он смотрел на Антонию, и на сердце у  него
становилось все тяжелее.

ГЛАВА XXX

ОТЩЕПЕНКА

     Утро было пасмурное и душное; парило. Антония занималась музыкой,  и  в
комнате, где сидел Шелтон, тщетно пытаясь увлечься книгой, слышно было,  как
девушка с яростью разыгрывает гаммы, отчего на душе у него  становилось  еще
сумрачнее. Он не видел ее до второго завтрака, да и  тогда  она  снова  села
рядом с профессором. Она была бледна и болтала со  своим  соседом,  пожалуй,
слишком оживленно; на Шелтона она по-прежнему не глядела. Он чувствовал себя
очень несчастным. После завтрака большинство гостей разошлось,  а  остальные
принялись судачить о соседях.
     - Тут живут еще Фолиоты, - сказала миссис Деннант, - но к ним никто  не
ездит.
     - Ах, Фолиоты! - протянул знаток искусств. - Фолиоты... это те самые...
м-м... которые... да, конечно!
     - Это, право, пренеприятно! Она так мило выглядит на лошади. Ко  многим
людям с худшим прошлым все же ездят  гости,  -  продолжала  миссис  Деннант,
затрагивая скользкую тему с  той  откровенной  уверенностью,  которую  могут
позволить себе известные люди при известных обстоятельствах, - но пригласить
их к себе все равно невозможно - вдруг придут еще гости?
     - Разумеется, - согласился с ней знаток  искусств.  -  Я  когда-то  был
знаком с Фолиотом. Ужасно жаль! Говорят, эта женщина была очень красива.
     - О  нет!  -  воскликнула  миссис  Деннант.  -  Я  бы  сказала,  скорее
интересна, чем красива.
     Шелтон, немного знавший даму, о которой шла речь, заметил,  что  о  ней
говорят так, словно ее уже не существует. Он не глядел  в  сторону  Антонии:
хотя его немного смущало, что этот разговор  возник  в  ее  присутствии,  он
боялся убедиться, что она сидит и  слушает  со  своим  обычным,  безмятежным
выражением лица, точно Фолиоты не люди, а существа совсем иной породы.
     На самом же деле в глазах ее притаилось  любопытство,  в  еле  заметной
улыбке читался нетерпеливый  вопрос,  пальцы  непроизвольно  катали  хлебные
шарики. Вдруг она зевнула и, пробормотав извинение, поднялась  из-за  стола.
Шелтон догнал ее у двери.
     - Куда вы?
     - Гулять.
     - А мне можно с вами?
     Она покачала головой.
     - Я возьму с собой Тоддлса.
     Шелтон открыл перед ней дверь и вернулся к столу.
     - М-да, - говорил знаток искусств, потягивая херес, -  боюсь,  что  для
молодого Фолиота теперь все кончено.
     - Как жаль! - вздохнула миссис Деннант, и на ее добром лице  отразилось
искреннее огорчение. - Ведь я знала его еще мальчиком.  Конечно,  он  сделал
большую ошибку, что привез ее сюда. Положение их тем более двусмысленно, что
они даже не могут пожениться. Да, по-моему, он сделал большую ошибку.
     - Неужели вы считаете, что  это  имеет  какое-то  значение?  -  спросил
знаток искусств. - Даже если бы этот... как его... дал ей развод, я,  право,
знаете ли, не думаю, чтобы...
     - Ну, что вы, конечно, это имеет значение!  Очень  многие  со  временем
сочли бы возможным посмотреть на это сквозь пальцы. Но  сейчас  положение  у
них просто безнадежное, совершенно безнадежное. Да  и  окружающие  чувствуют
себя неловко, встречая их вместе. Тэлфорды и Баттерадки, например, - кстати,
они обедают у нас сегодня, - живут рядом с ними.
     - Вы когда-нибудь встречали ее раньше, до... м-м... до  перемены  в  ее
судьбе? - спросил знаток искусств; неожиданно он улыбнулся, обнажив зубы,  и
сразу стал похож на козла.
     - Да, я видела ее однажды у Брэнксомов. Мне тогда она показалась  очень
милой.
     - Бедняга! - сказал профессор. - Мне говорили, что он как раз собирался
завести псовую охоту, когда это случилось.
     - К тому же у него дивная охота. В  свое  время  Алджи  довольно  часто
охотился у него, а теперь, говорят, к нему ездит только его брат. Право, это
так грустно! А вы знали его, Дик?
     - Фолиота? - рассеянно переспросил Шелтон. - Нет, я с ним не знаком. Ее
я встречал раз или два на скачках.
     В окно он увидел Антонию  -  она  стояла  у  крыльца,  в  алом  берете,
помахивая хлыстом. Шелтон поднялся с  притворно  равнодушным  видом.  В  эту
минуту к девушке вприпрыжку подбежал Тоддлс. Они взялись  за  руки  и  пошли
куда-то. Антония видела Шелтона в окне, но даже не  бросила  ему  дружеского
взгляда, и Шелтон почувствовал себя еще более несчастным. Он вышел из дому и
пошел по аллее. Над головой нависла  сплошная  серая  пелена;  вязы  стояли,
поникнув,  одетые  тяжелой  темно-зеленой  листвой;  осина  и  та  перестала
шелестеть и дрожать, и даже грачи  умолкли.  Казалось,  некая  мрачная  сила
свинцовой  тяжестью  легла  на   грудь   природы.   Шелтон   стал   медленно
прогуливаться взад и вперед по аллее; гордость не позволяла ему следовать за
Антонией. Под конец он сел на старую каменную скамью, стоявшую у дороги.  Он
долго сидел так, не шевелясь, глядя на вязы  и  спрашивая  себя:  в  чем  он
поступил неправильно и как ему поступить теперь? Ему почему-то было страшно.
Охватившее его чувство одиночества было таким острым, таким  реальным,  что,
несмотря на удушливую жару, его пронизала дрожь.  Он  просидел  так,  должно
быть, с час, совсем один, и за это время никто не проходил по дороге.  Затем
послышался топот копыт, и в ту же минуту с противоположной стороны  раздался
звук  приближающегося  автомобиля.  Первой  показалась  всадница  на  сером,
арабском; скакуне, прекрасном животном с горделиво поднятой головой и пышным
хвостом. Молодая  женщина  с  трудом  сдерживала  лошадь,  так  как  гудение
автомобиля  с  каждой  секундой  становилось  все  слышнее.  Шелтон   встал;
автомобиль промчался мимо; лошадь шарахнулась в ворота, ведущие в имение,  и
сбросила наездницу, ударив ее о столб. Шелтон кинулся на помощь,  но,  когда
он подбежал к воротам, молодая женщина уже была на ногах и держала за  повод
рвавшуюся от нее лошадь.
     - Вы не ушиблись? - еще издали крикнул Шелтон, с трудом  переводя  дух,
и, подбежав, тоже схватил лошадь под уздцы. - Ох, уж эти автомобили!
     - Не знаю, - ответила она. - Пожалуйста, отпустите уздечку: моя  лошадь
не подпускает к себе чужих.
     Шелтон повиновался и стал смотреть,  как  молодая  женщина  успокаивает
лошадь. Наездница была довольно высокая, в серой амазонке и серой  шляпе;  и
вдруг Шелтон признал  в  ней  миссис  Фолиот,  о  которой  они  говорили  за
завтраком.
     - Ну  вот,  теперь  лошадь  будет  стоять  смирно,  -  сказала  она.  -
Пожалуйста, подержите ее минуту.
     Она передала ему поводья и прислонилась к решетке ворот. Она была очень
бледна.
     - Надеюсь, вы не сильно ушиблись? - сказал Шелтон. -  Он  стоял  совсем
рядом с ней и отлично мог разглядеть ее лицо - необычное,  немного  плоское,
загадочное лицо с широкими скулами, дышащее страстью и  огнем,  несмотря  на
безжизненную бледность. Ее крепко сжатые, чуть улыбающиеся губы были бледны;
светлыми были и серые, глубоко сидящие глаза  с  зеленоватыми  искорками,  и
очень светлыми - пепельные волосы, выбившиеся из-под серой шляпы.
     - С-спасибо! - сказала она. - Сейчас мне станет лучше. Мне очень  жаль,
что я причинила вам беспокойство.
     Она прикусила губу, потом улыбнулась.
     - Я убежден, что вы  ушиблись.  Разрешите,  я  сбегаю...  -  запинаясь,
пробормотал Шелтон. - Я мигом приведу кого-нибудь на помощь.
     - На помощь? - повторяла она с каким-то деревянным смешком.  -  О  нет,
благодарю вас!
     Она отошла от ворот и, перейдя дорогу, остановилась у  лошади,  которую
держал Шелтон. Чтобы скрыть свое смущение,  Шелтон  стал  смотреть  на  ноги
лошади и вдруг заметил, что она не наступает на одну ногу. Он ощупал ее.
     - Боюсь, что ваша лошадь повредила себе колено: оно распухло.
     Она снова улыбнулась.
     - Ну, значит, мы оба калеки.
     - Она будет хромать, когда остынет. Не хотите ли оставить ее  здесь,  в
конюшне? А вас, по-моему, нужно отвезти домой в экипаже.
     - Нет, благодарю вас. Если я в состоянии ехать на ней, то  она  довезет
меня. Помогите мне сесть в седло.
     Голос ее звучал так, словно она  была  чем-то  обижена.  Осмотрев  ногу
лошади, Шелтон поднялся с колен и увидел Антонию и  Тоддлса,  остановившихся
немного поодаль. Возвращаясь с прогулки, они вышли на дорогу через калитку в
изгороди.
     Тоддлс тотчас же подбежал к Шелтону.
     - Мы все видели, - прошептал он.  -  Здорово  она  трахнулась!  Могу  я
чем-нибудь помочь?
     - Подержи поводья, - сказал Шелтон и перевел взгляд с одной женщины  на
другую.
     Бывают  минуты,  когда   выражение   чьего-то   лица   до   боли   ясно
запечатлевается в памяти. Для Шелтона эта была как раз  такая  минута.  Лица
двух женщин, стоявших совсем рядом, одно - под  алой,  другое  -  под  серой
шляпой,   являли   собой   необычайный,   разительный   контраст.    Антония
раскраснелась,  глаза  ее  стали  совсем  синими:  тень  испуга  и  сомнения
скользнула по ее лицу, оставив на нем след недоуменного вопроса.
     - Быть может, вы пройдете к нам и отдохнете? Мы могли бы отправить  вас
домой в коляске, - сказала она.
     Дама, которую называли миссис Фолиот, держась рукой за  седло  и  кусая
губы, улыбалась загадочной улыбкой, и так случилось, что лицо ее запомнилось
Шелтону - ее пепельные волосы, ее бледность и пристальный, полный  презрения
взгляд.
     - О нет, благодарю вас! Вы очень любезны.
     И тотчас застенчиво-дружелюбное, неуверенное выражение исчезло  с  лица
Антонии, уступив место холодной враждебности. Она посмотрела  на  них  обоих
долгим ледяным взглядом и, повернувшись, пошла прочь. Рассмеявшись  коротким
резким смехом, миссис Фолиот приподняла ногу, и  Шелтон  помог  ей  сесть  в
седло. Он услышал, как она охнула от  боли,  когда  он  подсаживал  ее,  но,
взглянув на нее, увидел, что она улыбается.
     - Во всяком случае разрешите мне проводить вас, -  поспешил  предложить
он. - Я хочу быть уверен, что вы доберетесь благополучно.
     Она покачала головой.
     - До нас всего две мили. Я не фарфоровая, не разобьюсь.
     - Тогда мне просто придется идти следом за вами. Она пожала плечами  и,
посмотрев на него в упор, спросила:
     - Может быть, мальчик согласится проводить меня?
     Тоддлс отпустил уздечку.
     - Ну, еще бы! Конечно! - воскликнул он.
     - Это, по-моему, наилучший выход из положения. Благодарю вас,  вы  были
очень, очень любезны.
     Она кивнула Шелтону, еще раз улыбнулась  своей  загадочной  улыбкой  и,
тронув хлыстом арабского скакуна, поехала шагом под охраной Тоддлса, который
шел рядом с лошадью.
     Шелтон подошел к Антонии, стоявшей под вязами. Внезапно струя  горячего
воздуха пахнула им  в  лицо,  словно  предостережение,  посланное  тяжелыми,
темными тучами; вдали глухо зарокотал гром.
     - Будет гроза, - сказал Шелтон.
     Антония молча кивнула. Она побледнела, но выражение ее лица по-прежнему
было холодное и обиженное.
     - У меня разболелась голова, - сказала она. - Я пойду домой и прилягу.
     Шелтон хотел сказать что-то, но промолчал, смиряясь  перед  неизбежным,
как смирились перед надвигающейся грозой притихшие птицы и поля.
     Он долго смотрел вслед Антонии, потом  снова  сел  на  скамью.  Тишина,
казалось, стала еще более глубокой; даже цветы перестали  испускать  аромат,
одурманенные духотой.
     Большой  дом  позади  Шелтона,  казалось,  опустел,  уснул.  Оттуда  не
доносилось ни смеха, ни музыки, ни звона колокольчика, - дом словно оцепенел
от жары. И в этой тишине Шелтон еще острее  почувствовал  свое  одиночество.
Надо же было случиться несчастью с этой  женщиной!  Словно  само  провидение
подстроило все так, чтобы еще больше отдалить его от Антонии! И  почему  это
мир не состоит из одних только безгрешных людей?
     Шелтон встал и начал ходить взад и вперед по аллее, снедаемый  страшной
тоской.
     "Нет больше сил терпеть, - подумал он. - Пойду пройдусь, ничего, если и
вымокну".
     Выйдя из аллеи, он столкнулся с Тоддлсом, который возвращался  домой  в
наилучшем настроении.
     -