якам часто совсем неплохо живется, -  заявила  миссис
Мэтток таким тоном, словно кто-то глубоко оскорбил ее.
     И Шелтон не без жалости заметил, что судьба избороздила  морщинами  все
ее доброе лицо, - эта  сетка  крохотных  морщинок  красноречиво  говорила  о
великом  множестве  добрых  намерений,  которые  не  осуществились  по  вине
непрактичных и вечно недовольных бедняков.
     - Что бы вы ни делали, они никогда не  бывают  довольны,  -  продолжала
она. - Они только обижаются, когда им помогают, или же принимают помощь,  но
никогда за нее не благодарят.
     - О, это так тяжело! - пробормотала тетушка Шарлотта.
     Шелтону все больше и больше становилось не по себе. И  вдруг  он  резко
сказал:
     - Будь я на их месте, я поступал бы точно так же.
     Миссис Мэтток метнула в его сторону взгляд своих  карих  глаз,  а  леди
Бонингтон, звякнув браслетом, промолвила, как бы обращаясь к "Таймсу":
     - Мы всегда должны ставить себя на их место.
     Шелтон невольно улыбнулся: леди Бонингтон на месте бедной женщины!
     - О, я всецело ставлю себя на их место! - воскликнула миссис Мэтток.  -
Я прекрасно понимаю, что они должны чувствовать. Но неблагодарность  все  же
отвратительная черта.
     - А они, видимо, не могут поставить себя на ваше место,  -  пробормотал
Шелтон и, набравшись храбрости, быстрым взглядом окинул комнату.
     Да, все в этой комнате было удивительно под стать одно другому,  и  все
одинаково ненастоящее, словно каждая  картина,  каждый  предмет  обстановки,
каждая книга и каждая из присутствующих дам были копиями с какой-то  модели.
Все они были очень разные, и тем не менее (подобно скульптурам,  которые  мы
видим  порой  на  выставках)  все  казались  слепками  с  какого-то   одного
оригинала. Вся комната дышала целомудрием, сдержанностью,  строгой  логикой,
практичностью и комфортом; никто здесь ничем не выделялся  -  ни  чрезмерной
добродетелью, ни чрезмерным трудолюбием, ни манерами, ни речами, ни  внешним
видом, ни своеобразием умозаключений.

ГЛАВА XXIII

ЭСТЕТ

     В поисках Антонии Шелтон поднялся наверх, в  угловую  гостиную.  Там  у
окна болтали Тея Деннант и еще какая-то девушка. Заметив взгляд, который они
бросили на него, Шелтон подумал, что лучше бы ему было не родиться на  свет,
и поспешно вышел из комнаты. Спустившись в холл, он  столкнулся  с  мистером
Деннантом, - тот шел к себе в  кабинет  с  пачкой  каких-то  бумаг,  видимо,
документов.
     - А, это вы, Шелтон! - сказал он. - Что это  у  вас  такой  растерянный
вид? Никак не найдете свою святыню?
     Шелтон усмехнулся, сказал "да" и пошел дальше искать Антонию. Но ему не
везло. В столовой он обнаружил миссис Деннант: она составляла  список  книг,
которые собиралась выписать из Лондона.
     - Дик, посоветуйте мне, пожалуйста, - сказала она. - Все сейчас  читают
этот роман Кэтрин Эстрик. Наверно, потому, что она особа титулованная.
     - Конечно, всякий читает книгу по  той  или  иной  причине,  -  ответил
Шелтон.
     - Я ненавижу что-нибудь делать только потому, что так делают другие; не
стану заказывать эту книгу, - сказала миссис Деннант.
     - Отлично!
     Миссис Деннант сделала пометку в каталоге.
     - Последняя вещь Линсида - это  я,  конечно,  возьму;  впрочем,  должна
признаться, я не очень люблю его, но, пожалуй, его книги надо иметь в  доме.
А, "Избранные речи"  Куолити!  Это,  должно  быть,  хорошо,  он  всегда  так
изысканно выражается. А вот что делать с этой книгой Артура Баала?  Говорят,
он большой шарлатан, но все читают его.
     И Шелтон заметил, как блеснули ее глаза, так похожие на глаза  зайчихи.
Лицо ее с тонким носом и мягким подбородком  утратило  выражение  решимости,
словно кто-то вдруг посоветовал ей довериться  собственному  инстинкту.  Она
выглядела такой жалкой, такой неуверенной. Впрочем, она  ведь  всегда  могла
составить мнение о той или иной книге по количеству изданий.
     - Пожалуй, все-таки  стоит  выписать  эту  книгу,  как  вы  думаете?  -
спросила она. - Вы ищете Антонию? Если увидите в саду Баньяна, скажите  ему,
пожалуйста, Дик, что я хочу его  видеть;  последнее  время  он  стал  просто
невозможен. Я, конечно, понимаю, как ему тяжело,  но,  право,  он  переходит
всякие границы.
     Получив наказ разыскать младшего садовника, Шелтон вышел из столовой. С
горя он заглянул в бильярдную. Антонии там не было.  Вместо  нее  он  увидел
высокого круглолицего джентльмена с холеными усами, который  упорно  пытался
послать  красного  в  угол.  Его  звали  Мэбби.  При  появлении  Шелтона  он
выпрямился и, надув губы, словно ребенок, спросил сонным голосом:
     - Сыграем по сто?
     Шелтон покачал головой, пробормотал что-то  в  свое  оправдание  и  уже
собрался было идти, как вдруг джентльмен по имени Мэбби с  огорченным  видом
дотронулся до того места, где  усы  его  соприкасались  с  пухлыми  румяными
щеками, и удивленно спросил:
     - По скольку же вы обычно играете?
     - Право, не знаю, - ответил Шелтон.
     Джентльмен по имени Мэбби натер мелом кий и,  передвинувшись  на  своих
толстых расслабленных ногах, обтянутых узкими брюками, изогнулся для удара.
     -  Хорош  удар,  а?  -  спросил  он,  вновь  выпрямившись  и  с  сонным
любопытством глядя на Шелтона своими сытыми глазами.  Глаза  эти,  казалось,
говорили: "Непонятное животное этот Шелтон!"
     Шелтон поспешно  вышел  из  дома,  -  он  хотел  добежать  до  лужайки,
расположенной в глубине сада, но  тут  к  нему  подошел  прогуливавшийся  на
солнышке молодой человек в рубашке с мягким отложным воротничком, хрупкий на
вид, с редкими белобрысыми усиками,  высоким  лбом  и  переплетением  тонких
голубоватых жилок на висках. Походка у него была  упругая,  шаг  мелкий,  но
четкий. Лицо его, молодое и открытое, носило на себе, подобно  лицам  многих
английских аристократов,  печать  изысканного  эстетства.  Должно  быть,  он
понимал толк в  старинной  мебели  и  церквах.  Сейчас  в  руках  он  держал
"Спектэйтор",
     - А, Шелтон! - сказал он  высоким,  тонким  голосом,  останавливаясь  в
такой удобной позе, что было бы просто кощунством заставить  его  переменить
ее. - Вышли подышать свежим воздухом?
     Загорелое лицо Шелтона, его неправильный нос  и  мягко  очерченный,  но
упрямый подбородок до странности не соответствовали точеным чертам эстета.
     - Хэлидом говорил мне, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру  в
парламент, - сказал тот.
     Шелтон вспомнил властную  манеру  Хэлидома  устраивать  чужие  дела  по
своему усмотрению и улыбнулся.
     - Разве я похож на кандидата? - спросил он.
     Брови эстета чуть дрогнули. Ему, по-видимому, никогда  не  приходило  в
голову, что человек, собирающийся выставить свою  кандидатуру  в  парламент,
должен быть похож на  кандидата,  и  он  с  некоторым  любопытством  оглядел
Шелтона.
     - Если на то пошло, так, пожалуй, нет, - сказал он.
     В его глазах, с такою нарочитой иронией взирающих на мир,  был  тот  же
вопрос, что и в глазах Мэбби, хотя они были совсем другими;  они,  казалось,
тоже спрашивали: "Что за непонятный тип этот Шелтон?"
     - Вы по-прежнему служите  в  министерстве  внутренних  дел?  -  спросил
Шелтон.
     Эстет нагнулся и понюхал розу.
     - Да, - ответил он. - Это меня вполне устраивает. У меня остается много
свободного времени для занятий искусством.
     - Это, должно быть, очень интересно, -  сказал  Шелтон,  не  переставая
искать глазами Антонию. - Мне вот никогда не удавалось увлечься чем-нибудь.
     - Вы никогда ничем не увлекались?! - воскликнул эстет, проводя рукой по
волосам (он был без шляпы). - Но чем же вы в таком  случае  заполняете  свое
время?
     Шелтон не знал, что ответить: он никогда не задумывался над этим:
     - Право,  не  знаю,  -  нерешительно  сказал  он.  -  По-моему,  всегда
что-нибудь находится.
     Эстет засунул руки в карманы и окинул собеседника ясным взглядом.
     - Каждый человек должен чем-то увлекаться, чтобы не потерять интереса к
жизни, - заметил он.
     - Интереса? - угрюмо повторил Шелтон. - Я нахожу,  что  жизнь  сама  по
себе достаточно интересна.
     - Ах, вот как! - сказал эстет, словно порицая такое отношение к  жизни,
как к чему-то самому по себе интересному.
     - Все это прекрасно, - продолжал он, - но этого мало. Почему бы вам  не
заняться резьбой по дереву?
     - Резьбой по дереву?
     - Как только  мне  надоедает  заниматься  служебными  бумагами  и  тому
подобным, я бросаю все и сажусь за резьбу по дереву, - это такой  же  отдых,
как игра в хоккей.
     - Но мне совсем не хочется этим заниматься.
     Брови молодого эстета сдвинулись, и он дернул себя за ус.
     - Вот увидите, как невыгодно прожить жизнь без увлечений, - сказал  он.
- А что вы будете делать, когда состаритесь?
     Слово "невыгодно" прозвучало как-то странно в его устах, ибо, глядя  на
него, казалось, что весь он  словно  покрыт  эмалью,  наподобие  современных
драгоценностей, которые делают так, чтобы никто не догадался об их настоящей
цене.
     - Вы бросили адвокатуру? Неужели вам не  скучно  ничего  не  делать?  -
продолжал эстет, останавливаясь перед старинными солнечными часами.
     Шелтон, естественно, не счел удобным объяснять, что он  влюблен  и  что
это заполняет всю его жизнь. Безделье недостойно мужчины! Но до сих  пор  он
никогда еще не ощущал потребности в каком-то занятии. И потому он молчал, но
это молчание ничуть не смутило его спутника.
     - Прекрасный образец старинного мастерства!  -  сказал  тот,  движением
подбородка  указывая  на  солнечные  часы,  и,   обойдя   кругом,   принялся
рассматривать их с другой стороны.
     Серый постамент часов отбрасывал на дерн тонкую  укорачивающуюся  тень;
по бокам его тянулись вверх  язычки  мха,  а  у  подножия  густо  разрослись
маргаритки, - казалось, часы растут из самой земли.
     - Хотелось бы мне иметь их у себя! - сказал эстет. - Право,  не  помню,
чтоб я видел солнечные часы лучше этих.
     И он снова обошел вокруг них.
     Брови его были по-прежнему иронически  вздернуты,  но  глаза  под  ними
светились  тонким  расчетом,  рот  был  слегка  приоткрыт.   Человек   более
наблюдательный сказал бы, что на лице его написана жадность, и  даже  Шелтон
был так поражен, словно прочел в "Спектэйторе" исповедь торгаша.
     -  Перенесите  эти  часы  в  другое  место,  и  они  утратят  все  свое
очарование, - сказал Шелтон.
     Его собеседник нетерпеливо обернулся; на сей раз, как  ни  удивительно,
он и не пытался скрывать свои чувства.
     - Нисколько! - оказал он.  -  Ого!  Я  так  и  думал!  Тысяча  шестьсот
девяностый год. Самый расцвет этого мастерства! - Он провел пальцем по  краю
циферблата.  -  Великолепная  линия  -  ровная,  словно  она  только  сейчас
высечена. Вы, видимо, не очень интересуетесь подобными вещами. - И  на  лице
эстета вновь появилась прежняя маска, говорившая, что он привык к равнодушию
вандалов.
     Они двинулись  дальше,  к  огородам);  Шелтон  по-прежнему  старательно
обыскивал глазами каждый тенистый уголок. Ему  хотелось  сказать:  "Я  очень
тороплюсь", - и помчаться  дальше,  но  в  эстете  было  что-то  такое,  что
оскорбляло чувства Шелтона и в то  же  время  исключало  всякую  возможность
проявить их. "Чувства?! - казалось, говорил этот человек.  -  Прекрасно.  Но
нужно что-то еще, кроме этого. Почему бы не заняться  резьбой  по  дереву?..
Чувства! Я родился в Англии и учился в Кембридже..."
     - Вы здесь надолго? - спросил он Шелтона. - Я завтра уезжаю к Хэлидому.
Очевидно, мы там с вами не встретимся? Славный малый, этот Хэлидом!  У  него
превосходная коллекция гравюр!
     - Да, я остаюсь здесь, - сказал Шелтон.
     - А-а! - протянул эстет. - Прелестные люди эти Деннанты!
     Чувствуя, что медленно заливается краской, Шелтон отвернулся и,  сорвав
ягодку крыжовника, пробормотал:
     - Да.
     - Особенно  старшая  дочь:  никакого  сумасбродства  и  в  помине  нет!
По-моему, она на редкость приятная девушка.
     Шелтон выслушал эту похвалу своей невесте с чувством, очень далеким  от
удовольствия, как будто слова эстета  осветили  Антонию  с  какой-то  совсем
новой стороны. Он поспешно буркнул:
     - Вам, вероятно, известно, что мы помолвлены?
     - В самом деле? - воскликнул эстет,  вновь  окидывая  Шелтона  веселым,
ясным, но непроницаемым взглядом. - В самом деле? Я не знал. Поздравляю!
     Казалось, он хотел этим сказать: "Вы человек со вкусом:  по-моему,  эта
девушка способна украсить почти любую гостиную".
     - Благодарю, - сказал Шелтон. - А вот и она. Извините, пожалуйста.  Мне
нужно поговорить с ней.

ГЛАВА XXIV

В РАЮ

     Антония стояла на солнце, у старой  кирпичной  ограды,  среди  гвоздик,
маков и васильков,  и  тихо  напевала  какую-то  песенку.  Шелтон  проследил
глазами за эстетом, пока тот не скрылся из виду, и стал украдкой смотреть на
Антонию - как она нагибалась к цветам, вдыхала  их  аромат,  перебирала  их,
выбрасывая увядшие, и по очереди прижимала к лицу,  не  переставая  напевать
все ту же нежную мелодию.
     Еще два-три месяца, и исчезнут все преграды,  отделяющие  его  от  этой
загадочной юной Евы; она станет частью его, а он - ее; он будет знать все ее
мысли, а она - все его мысли. Они станут единым целым; и люди будут думать и
говорить о них как о едином  целом,  -  и  для  этого  нужно  только  вместе
простоять полчаса в церкви, обменяться  кольцами  и  расписаться  в  толстой
книге.
     Солнце золотило волосы Антонии - она была  без  шляпы,  -  румянило  ее
щеки, придавало чувственную негу очертаниям ее  тела;  напоенная  солнцем  и
теплом, она, подобно цветам, и пчелам, солнечным лучам  и  летнему  воздуху,
казалась сотканной из света, движения и красок.
     Внезапно она обернулась и увидела Шелтона.
     - А, Дик! - воскликнула она. - Дайте мне ваш носовой  платок  завернуть
цветы. Вот спасибо!
     Ее ясные глаза, голубые,  как  цветы  в  ее  руках,  были  прозрачны  и
холодны, точно лед, зато улыбка излучала все дурманящее тепло, скопившееся в
этом уголке сада и пропитавшее ее существо. Глядя на  ее  зарумянившиеся  от
солнца щеки, на ее пальчики,  перебирающие  стебли  цветов,  на  белые,  как
жемчуг,  зубы  и  пышные  волосы,  Шелтон  совсем  потерял  голову.  У  него
подкашивались ноги.
     - Наконец-то я нашел вас!  -  сказал  он.  Откинув  назад  голову,  она
крикнула "Ловите!" и, взмахнув обеими руками, бросила ему цветы.
     Под этим теплым, душистым дождем Шелтон упал на колени и стал  собирать
из цветов букет, то и дело нюхая гвоздики, чтобы скрыть бушевавшие  в  груди
чувства.
     Антония продолжала рвать цветы; набрав целую  охапку,  она  бросала  их
Шелтону, осыпая ими его шляпу,  спину,  плечи,  а  потом  принималась  рвать
дальше и улыбалась улыбкой бесенка, словно сознавая,  какие  муки  причиняет
своей жертве. И Шелтон был уверен, что она в самом деле сознает это.
     - Вы не устали? - спросила она. - Надо нарвать еще целую уйму. Для всех
спален, целых четырнадцать букетов. Я просто не понимаю, как люди могут жить
без цветов! А вы?
     И, низко нагнувшись  над  самой  его  головой,  она  зарылась  лицом  в
гвоздики.
     Шелтон, не поднимая глаз от лежавших  перед  ним  сорванных  цветов,  с
усилием ответил:
     - Мне кажется, я мог бы обойтись и без них.
     - Бедный, бедный Дик!
     Антония отошла на несколько шагов. Солнце освещало ее точеный профиль и
ложилось золотыми бликами на грудь.
     - Бедный Дик! Досталось вам?
     Набрав целую охапку резеды, она снова подошла к нему  так  близко,  что
коснулась его плеча, но Шелтон не поднял головы; с бурно  бьющимся  сердцем,
еле переводя дыхание, он продолжал разбирать цветы. Резеда дождем посыпалась
ему на шею; цветы, пролетая мимо его лица, овевали его своим ароматом.
     - Эти можно не разбирать, - сказала она.
     Что это? Неужели кокетство? Он украдкой взглянул на  нее,  но  она  уже
снова отошла к клумбам и, нагибаясь, нюхала цветы.
     - Мне кажется, я только мешаю вам, - пробурчал Шелтон. - Я лучше уйду!
     Антония рассмеялась.
     - Мне так нравится, когда вы стоите на коленях; у  вас  очень  забавный
вид! - И она бросила ему ярко-красную гвоздику. - Хорошо пахнет, правда?
     - Слишком хорошо!.. Ох, Антония! Зачем вы это делаете?
     - Что делаю?
     - Разве вы не понимаете, что вы делаете?
     - Как что? Собираю цветы!
     И она снова побежала к клумбам, нагнулась и стала нюхать распустившиеся
бутоны.
     - Не хватит ли?
     - О нет, - отозвалась  она.  -  Нет,  нет...  нужно  еще  очень  много.
Пожалуйста, делайте букеты, если... если любите меня.
     - Вы знаете, что я люблю вас, - глухо сказал Шелтон.
     Антония посмотрела на него через плечо; лицо ее выражало  недоумение  и
вопрос.
     - А ведь мы с  вами  совсем  разные,  -  сказала  она.  -  Какие  цветы
поставить в вашу комнату?
     - Выберите сами.
     - Васильки и махровую гвоздику. Мак - чересчур легкомысленный цветок, а
простая гвоздика слишком уж...
     - Простая, - подсказал Шелтон.
     - А резеда слишком жесткая и...
     - Пахучая. Но почему васильки?
     Антония стояла перед ним выпрямившись, такая молодая и  стройная;  лицо
ее было очень серьезно: она колебалась, не зная, что ответить.
     - Потому что они темные и бездонно-синие.
     - А почему махровую гвоздику? Антония молчала.
     - А почему махровую гвоздику?
     - Потому что... - начала она и, покраснев,  согнала  с  юбки  пчелу.  -
Потому что... в вас есть что-то такое, чего я не понимаю.
     - Вот как! Ну, а какие цветы я должен дать вам?
     Она заложила руки за спину.
     - Мне? Все остальные.
     Шелтон выхватил из лежавшей перед ним груды исландский мак на длинном и
прямом стебле, чуть изогнувшемся вверху под тяжестью цветка, белую  гвоздику
и пучок жесткой пахучей резеды и протянул Антонии.
     - Вот, - сказал он, - это вы!
     Но Антония не шевельнулась.
     - О, нет, я не такая!
     Пальцы  ее   за   спиной   медленно   разрывали   в   клочья   лепестки
кроваво-красного мака. Она покачала головой и  улыбнулась  сияющей  улыбкой.
Шелтон выронил цветы и, сжав ее в объятиях, поцеловал в губы.
     Но руки его тотчас опустились: не то страх,  не  то  стыд  овладел  им.
Антония не сопротивлялась, но поцелуй снял улыбку с ее губ, оставил в глазах
отчуждение, испуг и холод.
     "Значит, она вовсе не кокетничала со мной, -  с  удивлением  и  гневом!
подумал он. - Чего же она хотела?"
     И, как побитая собака, он с тревогой вглядывался в ее лицо.

ГЛАВА XXV

ПРОГУЛКА ВЕРХОМ

     - А теперь куда? - спросила Антония, придерживая  свою  гнедую  кобылу,
когда они свернули на Хайстрит в Оксфорде. - Мне не хочется возвращаться той
же дорогой, Дик!
     - Мы могли бы проскакать по лугам, два  раза  пересечь  реку,  а  потом
домой, но вы устанете.
     Антония покачала головой. Тень от соломенной шляпы легла  на  ее  щеку;
розовое ухо просвечивало на солнце.
     После того поцелуя в саду  что-то  новое  появилось  в  их  отношениях;
внешне Антония вела себя с ним по-прежнему дружески, спокойно и  весело.  Но
Шелтон чувствовал, что в ней произошла внутренняя перемена, как  чувствуется
перед изменением погоды, что ветер стал каким-то  иным.  Своим  поцелуем  он
запятнал ее непорочную чистоту; он пытался стереть это пятно, но след все же
остался, и след этот был неизгладим.
     Антония принадлежала к самой цивилизованной части самой  цивилизованной
в мире нации, чье кредо гласит: "Можно любить и ненавидеть, можно работать и
жениться, но никогда нельзя давать волю своим чувствам; дать волю чувствам -
значит, оставить след в памяти окружающих, а это вещь непростительная. Пусть
наша жизнь будет такой же, как наши лица, пусть не будет на ней ни  складок,
ни  морщинок  -  даже  от  смеха.  Только  тогда  мы   будем   действительно
"цивилизованными людьми".
     Шелтон чувствовал, что Антонию то