- я хочу еще пошагать сегодня. Увидимся в  Лондоне.
До свидания!
     Крепко пожав Шелтону руку, он повернулся и, прихрамывая, пошел дальше.
     - Не будьте же идиотом!  -  крикнул  ему  вслед  Шелтон.  -  Вы  совсем
выбьетесь из сил.
     Вместо ответа Крокер лишь оглянулся - в темноте белым пятном  мелькнуло
его круглое лицо - и помахал палкой.
     Шелтон медленно побрел дальше; взойдя на мост, он облокотился на перила
и стал смотреть вниз, на масляные пятна от света  фонарей,  отражавшегося  в
темной воде, под  деревьями.  Ему  было  хорошо  и  грустно.  В  голове  его
теснились самые разнообразные мысли - и мятежные и сладостные.  Вспомнилось,
как пять лет назад они с Антонией возвращались с реки лужайками Крайстчерча:
он до сих пор ощущал все запахи этого летнего дня, аромат своей любви. Скоро
она  станет  его  женой.  Его  женой!  Внезапно  перед  ним  возникли   лица
университетских преподавателей. Ведь и у них, возможно, есть жены -  толстые
или тощие, строптивые или покладистые! Впрочем, все эти господа, несмотря на
внешнее различие, в сущности, очень похожи  друг  на  друга.  Но  в  чем  же
заключается это сходство? В нетерпимости, порожденной  убеждением,  что  они
единственные  носители  культуры.  А  честь?  Вот   странный   предмет   для
обсуждения! Честь! Что это за честь, которая вызывает  столько  шума  и  так
настоятельно заявляет о своих правах? Шелтон  усмехнулся.  "Можно  подумать,
что если человеку сделали больно, то страдает прежде  всего  его  честь!"  -
мелькнула у него мысль. И он медленно пошел  по  пустынной  гулкой  улице  в
"Голову епископа", где он снял номер.
     Утром он получил телеграмму:

     "Осталось тридцать миль восемнадцать часов пятка болит, но  иду  бодро.
Крокер".

     Шелтон прожил две недели в "Голове епископа",  дожидаясь  конца  своего
искуса, но, казалось, конец этот никогда не наступит. Мучительнее всего было
сознание, что Антония, которая живет так близко, столь же  далека  от  него,
как если бы она жила на другой планете. Каждый день он брал ялик и спускался
вниз по реке до Холм-Окса, надеясь встретить Антонию; но дом Деннантов стоял
в двух милях от реки, и шансов увидеть Антонию было очень мало. За  все  это
время она ни разу не приходила  на  берег.  Проведя  таким  образом  полдня,
Шелтон с чувством странного облегчения возвращался, изо всех сил налегая  на
весла, так как  грести  приходилось  против  течения,  садился  за  обед,  с
аппетитом съедал его и, закурив сигару, предавался мечтам.  Каждое  утро  он
просыпался возбужденный, с  жадностью  проглатывал  письмо  Антонии  -  если
получал  его  -  и  тотчас  принимался  за  ответ.  Его  письма  были  самым
удивительным из всего, что он делал в эти две недели: ни в одном из  них  он
не выразил и намека на те мысли, которые волновали его, но зато наполнил  их
чувствами, которых на самом деле  вовсе  не  испытывал;  и  потому,  пытаясь
анализировать написанное, Шелтон приходил в исступление, - его так пугала  и
возмущала собственная неискренность, что он бросал перо.  Шелтон  обнаружил,
что на свете нет двух людей, которые делились бы друг с другом всеми  своими
мыслями без остатка; разве что в минуты близости, с которыми так трудно было
связать холодные голубые глаза Антонии и ее ослепительную улыбку. Все вокруг
слишком много думают о соблюдении приличий.
     Снедаемый тоской и любовью, Шелтон  лишь  смутно  ощущал  шум  и  суету
традиционного университетского праздника, как всегда собравшего  в  Оксфорде
сотни людей для поглощения лососины  с  майонезом  и  дешевого  шампанского.
Готовясь к посещению Холм-Окса, он сбрил бороду и выписал  себе  из  Лондона
кое-какие вещи. Вместе с  ними  ему  прислали  письмо  от  Феррана,  которое
гласило:

                                                "Отель "Королевский павлин",
                                                          Фолкстон. 20 июня.

     Дорогой сэр!
     Простите, что до сих пор не писал Вам, но я так издергался, что не имел
ни малейшего желания писать; когда будет время, я расскажу  Вам  презабавные
вещи. Я вновь столкнулся с демоном неудачи, который подстерегает каждый  мой
шаг. Весь день и почти всю ночь я  занят  на  работе,  приносящей  мае  уйму
хлопот и почти никакой выгоды, и потому я лишен возможности присматривать за
своими вещами. В мою комнату  забрались  воры  и  обобрали  меня  до  нитки,
оставив один пустой чемодан. Теперь я снова почти раздет и прямо не знаю,  к
кому  обратиться,  чтобы  раздобыть  денег  и  одеться,  как  того   требуют
выполняемые мною обязанности. Видите, до чего мне не везет!  Счастье  только
раз улыбнулось мне со времени приезда в  Вашу  страну:  это  было,  когда  я
повстречал такого человека, как  Вы.  Простите,  что  не  пишу  Вам  больше.
Надеюсь, Вы находитесь в добром здравии.
     Крепко жму руку.

                            Остаюсь преданный Вам Луи Ферран".

     Эти  строки  вновь  вызвали  у  Шелтона  ощущение,  что  его   добротой
злоупотребляют, но он  тотчас  устыдился  своих  мыслей  и,  не  откладывая,
написал следующий ответ:

                                               "Гостиница "Голова епископа",
                                                           Оксфорд. 25 июня.

     Дорогой Ферран!
     Крайне опечален Вашими злоключениями. Я очень надеялся, что на сей  раз
Ваша жизнь сложится удачнее. Высылаю почтой  четыре  фунта.  Пишите,  всегда
буду рад получить от Вас весточку.

                                                Искренне Ваш Ричард Шелтон".

     Он отправил письмо,  испытывая  чувство  удовлетворения,  какое  обычно
ощущает человек, благородно исполнивший свой долг.
     За три дня до  наступления  июля  с  Шелтоном  произошел  один  из  тех
неприятных  случаев,  от  которых  застрахованы  люди,  живущие  спокойно  и
заботящиеся лишь о сохранности своего имущества и репутации.
     Вечер был невыносимо жаркий, и Шелтон  вышел  с  сигарой  побродить  по
городу; на улице к нему подошла какая-то женщина  и  заговорила  с  ним.  Он
понял, что это одна из  тех  женщин,  которых  мужчины  обрекли  служить  им
забавой, - сочувствовать таким считается сентиментальным. Лицо  у  нее  было
красное, голос хриплый; в ней не было ничего привлекательного, кроме фигуры,
подчеркнутой безвкусным нарядом. Развязный тон,  одутловатые  щеки  и  запах
пачули, исходивший от нее, вызвали у Шелтона отвращение. Он вздрогнул, когда
она дотронулась до его руки, и, отшатнувшись, ускорил шаг. Но она продолжала
идти следом, тяжело дыша, и ему  вдруг  стало  жаль  эту  женщину,  которая,
задыхаясь, так гналась за ним.
     "Ведь я могу хотя бы сказать ей что-то", - подумал он и, остановившись,
произнес с состраданием, но сурово:
     - Это невозможно!
     И хотя она улыбалась, он понял по ее разочарованному взгляду,  что  она
не будет настаивать.
     - Весьма сожалею, - добавил он.
     Она пробормотала что-то. Шелтон покачал головой.
     - Весьма сожалею, - повторил он. - До свидания!
     Женщина прикусила губу.
     - До свидания, - глухо сказала она.
     Дойдя до угла, Шелтон обернулся.  Женщина  неуклюже  бежала  по  улице;
откуда-то сзади появился полисмен и крепко схватил ее за локоть.
     Сердце Шелтона тревожно забилось. "Боже! - подумал он.  -  Что  же  мне
теперь делать?" Его первым  побуждением  было  уйти  и  забыть  об  этом,  -
поступить так, как поступил  бы  на  его  месте  любой  порядочный  человек,
который не имеет ни малейшего желания впутываться в подобную историю.
     И все же Шелтон повернул обратно и, пройдя немного, остановился шагах в
десяти от них.
     - Спросите у этого джентльмена! Он сам заговорил со мной, -  утверждала
женщина хриплым голосом, в  котором!  Шелтон,  несмотря  на  резкость  тона,
почувствовал страх.
     - Ладно, ладно, - возразил полисмен, - знаем мы эти басни!
     - Чтоб черт побрал вашу  полицию!  -  со  слезами  в  голосе  закричала
женщина. - Вы что, одни только есть хотите? Надо же и мне чем-то жить!
     Шелтон с минуту стоял  в  нерешительности,  но,  заметив  выражение  ее
испуганного лица, подошел к ним.  Тут  полисмен  обернулся,  и,  увидев  его
бледное лицо со  злыми  глазами  и  тяжелой  челюстью,  словно  перерезанной
ремешком шлема, Шелтон почувствовал отвращение и в то же время страх,  точно
он очутился лицом к лицу со всем, что презирал и  ненавидел  и  чего  смутно
боялся. Казалось, перед ним  стояло  холодное,  уверенное  в  своей  правоте
воплощение закона и порядка, что поддерживает сильных и попирает  слабых,  -
воплощение самодовольства и подлости, против которых могут протестовать лишь
избранники с чистой душой. И самым странным было то, что этот человек  всего
лишь выполнял свой долг. Шелтон провел языком по пересохшим губам.
     - Надеюсь, вы не собираетесь отдать ее под суд? - спросил он.
     - А почему бы и нет? - в тон ему спросил полисмен.
     - Послушайте, констэбль, вы ошибаетесь. Полисмен вынул записную книжку.
     - Ах, вот что, ошибаюсь? Прошу назвать ваше  имя  и  адрес:  мы  должны
сообщать о таких вещах.
     - Конечно, пожалуйста, - с раздражением сказал Шелтон и назвал свое имя
и адрес. - Но я первый заговорил с ней.
     - Может быть, вы зайдете завтра утром в суд и повторите это?  -  Дерзко
сказал полисмен.
     Шелтон посмотрел на него, стараясь вложить  в  свой  взгляд  как  можно
больше силы.
     - Смотрите, поосторожнее, констэбль! - сказал он, но слова эти даже ему
самому показались жалкими.
     - Мы тут не для шуток поставлены, - угрожающе заметил полисмен.
     Не найдясь, что ответить, Шелтон только повторил:
     - Смотрите, поосторожнее, констэбль!
     - Вы джентльмен, а я только полицейский, - сказал блюститель порядка. -
У вас деньги, а у меня власть.
     И, схватив женщину за локоть, он повел ее за собой.
     Шелтон повернулся и пошел прочь.
     Он зашел в Гриннинг-клуб и бросился  на  диван.  Он  не  чувствовал  ни
жалости к женщине, ни особой злости на полисмена, а лишь недовольство собой.
     "Что же я  должен  был  сделать?  -  думал  он.  -  Ведь  этот  негодяй
действовал вполне законно".
     Он сидел, пристально разглядывая картины на стенах, и в душе его  росло
отвращение. "Тот или иной из нас, - думал он, - но ведь мы виноваты  в  том,
что эти женщины ведут такую жизнь. А толкнув их на это, мы не можем обойтись
без них, - не только не можем, но и не хотим, и вместе с тем  мы  преследуем
их с помощью закона и гоним их на улицу, а потом... мы хватаем их и  бросаем
в тюрьму. Ха! Прекрасно... великолепно! Хватаем их и  бросаем  в  тюрьму!  А
сами сидим и возмущаемся. Но что же мы делаем? Ничего! Наша система -  самая
высокоморальная из всех существующих в мире систем. Мы пользуемся  всеми  ее
выгодами, не запачкав даже края своей одежды, - страдают только женщины.  Да
и почему бы им не пострадать? Ведь женщина - низшее существо!"
     Шелтон закурил папиросу и велел слуге подать вина.
     "Пойду в суд", - решил о", но тут ему внезапно пришло в голову, что это
происшествие непременно попадет в местные  газеты.  Репортеры,  конечно,  не
упустят  случая  расписать  такой  пикантный  эпизод:   "Джентльмен   против
полисмена!" И Шелтон представил себе, с каким серьезным видом  будет  читать
это  отец  Антонин,  добропорядочный  мировой  судья.  Во   всяком   случае,
кто-нибудь непременно увидит его имя в газете и  постарается  рассказать  об
этом, - ну разве можно пропустить такую новость! И тут Шелтон вдруг с ужасом
понял: если он хочет помочь этой женщине, ему придется подтвердить на  суде,
что он первый заговорил с нею.
     "Я должен пойти в суд", - все снова и снова повторял он, точно стараясь
убедить себя, что он не трус.
     Полночи он провел без сна, тщетно пытаясь решиться на что-то.
     "Но я же не заговаривал с ней,  -  твердил  он  себе.  -  Мне  придется
солгать; а ведь меня приведут к присяге!"
     Он пытался убедить себя, что ложь  противоречит  его  принципам,  но  в
глубине души  знал,  что  может  и  солгать,  если  только  будет  уверен  в
безнаказанности своего поступка,  -  более  того,  это  казалось  ему  актом
элементарной человечности.
     "Но почему я должен страдать? - думал он. - Я ничего не сделал. Это  же
и неразумно, и несправедливо".
     Шелтон возненавидел несчастную женщину, из-за  которой  он  сейчас  так
мучился и колебался. Стоило ему принять то или иное решение, как перед  ним,
словно кошмар, вставало лицо полисмена  с  мутными  глазами  деспота,  и  он
тотчас ударялся в другую крайность. Наконец он уснул, твердо решив  пойти  в
суд, а там - будь что будет!
     Проснулся он с чувством какого-то смутного беспокойства. "Ну,  какую  я
смогу принести пользу,  если  даже  и  пойду  в  суд?  -  подумал  он,  лежа
неподвижно и вспоминая события минувшего вечера.  -  Они,  конечно,  поверят
полисмену, а я только понапрасну очерню себя..." И в душе его снова началась
борьба, только уже не столь ожесточенная, как накануне. Дело было вовсе не в
том, что подумают другие, и даже не  в  том,  что  ему,  возможно,  придется
покривить душой (все это он отлично понимал), - дело было в Антонии.  Он  не
имел права ставить себя в столь ложное положение, - это было  бы  некрасиво,
более того - непорядочно по отношению к ней.
     Шелтон отправился завтракать. В зале сидело несколько американцев; одна
девушка была немного  похожа  на  Антонию.  Ночное  происшествие  постепенно
изглаживалось из памяти Шелтона, теперь оно уже не казалось таким важным.
     Два часа спустя, взглянув на  часы,  Шелтон  обнаружил,  что  наступило
время второго завтрака. Он не пошел в суд, не стал клятвопреступником;  зато
он  написал  письмо  в  местную  газету,  в  котором  заявил,  что  общество
подвергает себя серьезной опасности, веря в непогрешимость полиции и  потому
наделяя ее слишком широкими полномочиями; что всякое слово этих  чиновников,
поставленных на страже закона и порядка, обычно  принимается  на  веру;  что
полицейские всегда стоят друг за друга как из общности интересов, так  и  из
своеобразного esprit de corps! {Дух кастовой сплоченности! (франц.).} "Разве
не разумно предположить, - писал Шелтон, - что среди тысяч людей, наделенных
столь широкими полномочиями, могут  найтись  мерзавцы,  которые  постараются
использовать  эти  полномочия,  чтобы  продвинуться  по  службе,  играя   на
беззащитности обездоленных и трусости тех, кому есть что терять? Те, на  ком
лежит священная обязанность подбирать людей на такие должности, где  человек
фактически ни за что не несет ответственности,  обязаны  во  имя  свободы  и
гуманности выполнять этот долг в высшей степени вдумчиво и осторожно..."
     Хоть все это и было правильно, тем не менее Шелтон в глубине  души  был
недоволен собой, - его преследовала мысль, что куда лучше было  бы  смело  и
прямо совершить клятвопреступление, чем написать это письмо в газету.
     Он  так  и  не  увидел  свое  письмо  напечатанным,  поскольку  в   нем
содержались зародыши горькой правды.
     После  завтрака  Шелтон  нанял  верховую  лошадь  и  поехал  за  город.
Напряженное состояние, в котором он находился все это время,  прошло,  и  он
чувствовал себя, как человек, выздоравливающий после  тяжелой  болезни;  при
этом он тщательно воздерживался от чтения местных газет.  Но  что-то  в  нем
возмущалось недолговечностью его благородного порыва.

ГЛАВА ХХ

ХОЛМ-ОКС

     Холм-Окс стоял не очень далеко от дороги; это был  старинный  помещичий
дом, при постройке которого думали не о красоте, а  о  том,  чтобы  он,  как
заботливая мать,  был  возможно  ближе  к  амбарам,  конюшням  и  окруженным
высокими стенами садам; дом был красный, длинный, с плоской крышей и  окнами
в стиле эпохи королевы Анны; на  ромбовидных  стеклах,  прочерченных  белыми
переплетами, играло солнце.
     Перед домом, окаймляя продолговатую зеленую  лужайку  между  дорогой  и
посыпанной гравием аллеей, росли вязы - самые почтенные на свете деревья,  в
которых гнездились грачи - самая  консервативная  из  всех  существующих  на
свете птиц. Огромная осина - чувствительное творение природы  -  тряслась  и
дрожала немного  поодаль,  как  бы  извиняясь  за  свое  появление  в  столь
невозмутимо спокойном обществе. Порой ее посещала кукушка, которая прилетала
раз в год, чтобы поиздеваться над  прочным  укладом!  жизни,  но  она  редко
задерживалась  надолго,  так  как   мальчишки,   выведенные   из   себя   ее
непостоянством, принимались швырять в нее камнями.
     Деревенька, приютившаяся в лощине, еще не избавилась  от  страха  перед
автомобилями. Эта группа однообразных  коттеджей  с  остроконечными  крышами
была постоянно овеяна запахом сена, навоза и роз, а сейчас к  этим  запахам,
простого, смиренного существования примешивался  аромат  цветущей  липы.  За
лощиной возвышалась церковь с  квадратной  колокольней,  хранившая  в  своих
серых стенах летопись жизни деревенской паствы - перечень рождений,  смертей
и  свадеб,  даже  рождений  незаконных  детей,  даже  смертей  самоубийц  и,
казалось,  протянувшая  над  головами  простых   смертных   невидимую   руку
господскому дому. Благопристойные и чинные, эти две крыши привлекали к  себе
взоры и, словно сговорившись  затмить  все  вокруг,  заслоняли  собой  более
скромные постройки.
     Июльское солнце светило прямо в лицо Шелтону всю дорогу от Оксфорда  до
Холм-Окса, и все же он был очень бледен, когда, пройдя по аллее,  подошел  к
дому и позвонил.
     - Миссис Деннант дома, Добсон? - спросил  он  степенного  дворецкого  в
ливрее - старого слугу, считавшего,  что  до  полудня  дворецкий  непременно
должен носить цветные штаны, чтобы его не спутали с лакеем.
     - Миссис Деннант, - отвечал сей почтенный муж, поднимая  голову,  и  на
его круглом безбородом лице  появилось  любезно-виноватое  выражение,  какое
бывает у слуг, долго проживших в хорошей семье,  -  миссис  Деннант  ушла  в
деревню, сэр, но мисс Антония в угловой гостиной.
     Шелтон пересек низкий холл, отделанный деревянными панелями, с окном  в
глубине, сквозь которое виднелась  мирная  зеленая  лужайка.  Поднявшись  по
шести  широким  низким  ступеням,  он  остановился.  Из-за  двери  до   него
доносились приглушенные звуки гамм; Шелтон стоял, весь во власти охватившего
его волнения, сердце его стучало так громко, что в ушах шумело, и  он  почти
не слышал рояля. С застывшей на лице улыбкой он тихо повернул ручку двери.
     Антония сидела за роялем; голова ее слегка покачивалась в такт движению
пальцев, а изящные ступни мерно  двигались,  нажимая  на  педали.  Она,  как
видно, только что играла в теннис:  на  стуле  валялись  небрежно  брошенные
ракетка и берет. На ней была синяя юбка и  кремовая  блузка  без  воротника.
Лицо ее раскраснелось, брови были чуть нахмурены; пальцы  быстро  бегали  по
клавишам, и она наклонялась то в одну, то  в  другую  сторону,  отчего  шелк
рукавов то натягивался, то повисал свободными складками.
     Шелтон стоял  и  смотрел,  не  отрывая  глаз,  на  ее  губы,  беззвучно
отсчитывающие такт, на  пышный  ореол  белокурых  волос,  на  темные  брови,
сбегающие к переносице, на нежные щеки с еле заметной синевой  под  глазами,
голубыми и прозрачными, как лед, на чуть заостренный подбородок без ямочки -
на это далекое и такое милое, чуть тронутое  загаром  и  холодно-безмятежное
лицо.
     Антония повернула голову и, вскочив со стула, воскликнула:
     - Дик! Вот хорошо!
     Она протянула ему обе руки, но ее улыбающееся лицо яснее слов говорило:
"Только не надо сентиментальностей!"
     - Разве вы не рады мне? - пробормотал Шелтон.
     - Не рада вам? Ну и смешной же вы, Дик! Как будто вы сами не  знаете...
О, да вы  сбрили  бороду!..  Мама  с  Сибиллой  пошли  в  деревню  навестить
старенькую миссис Хопкинс...  Пойдемте  в  сад.  Тея  и  мальчики  играют  в
теннис... Как замечательно, что вы приехали!
     Антония схватил