не зная, отвечать или нет, а старик  помолчал
немного, поджав губы, и продолжал:
     - Видите ли, сэр, в этой  отравленной  туманами  стране  не  существует
крайностей. Как, по-вашему, такая мразь, как я, должна существовать?  Почему
же буржуа не уничтожают нас? Все полумеры да полумеры, а почему? Потому  что
они против крайностей. Взгляните на женщин: ведь здешние улицы  -  позор  на
весь свет! Буржуа не признают, что все это существует; они так задрали носы,
что и знать ничего не хотят! Они закрывают глаза на то, что творится в  этой
торгашеской стране. Это им выгодно, мой милый, - сообщил он Шелтону, понизив
голос. - Вы говорите: почему бы им так не  поступать?  -  заметил  он,  хотя
Шелтон за все время не проронил ни слова.  -  Ну,  что  ж,  пусть  себе,  на
здоровье! Только не уверяйте меня тогда, что это высокая нравственность, что
это цивилизация! Чего же можно ждать от страны, где живым страстям никогда и
никак не дозволено проявляться! Ну, и что получается? Получается мой  милый,
сплошное сюсюканье - этакая желтая штука с голубыми разводами, вроде плесени
или стилтонского сыра. Пойдите в театр и посмотрите,  что  они  там  играют!
Разве  это  пища  для  взрослых  людей?  Это  сладкая  кашица  для  детей  и
приказчиков! Я сам был актером, черт подери!
     Слова старого актера и забавляли и страшили Шелтона; он слушал  его  до
тех пор, пока старик не умолк, сгорбившись на своем табурете у стола.
     - Вы, наверно, никогда не напиваетесь, - внезапно заметил  тот,  -  как
видно, в вас слишком силен английский дух.
     - Да, я пью очень редко, - сказал Шелтон.
     - Жаль! Вы себе и представить  не  можете,  как  много  удовольствия  в
забвении! Я вот напиваюсь каждый вечер.
     - Сколько же вы протянете, если будете так пить?
     -  Вот  в  вас  и  заговорил  англичанин!  Стоит  ли  отказываться   от
единственного наслаждения, чтобы продлить столь жалкую жизнь, как моя?  Если
у человека еще  есть,  ради  чего  быть  трезвым,  -  пусть  будет  трезвым,
пожалуйста; а если нет, то чем скорее напьешься,  тем  лучше,  -  ясно,  как
день.
     В коридоре Шелтон спросил у француза, кто этот старик.
     - Какой-то англичанин. Да, да, из Белфаста.  Пьяница  невероятный.  Все
вы, англичане, пьяницы. - И он махнул рукой. - Вот этот уж больше и есть  не
может: все нутро у него сгорело. Очень жаль: он человек  с  умом...  Кстати,
мосье, если вы никогда не видели подобных дворцов, я с удовольствием  покажу
вам наши покои.
     Шелтон достал портсигар.
     - Да, да, - продолжал француз, - я-то уж привык к здешнему  воздуху.  -
Он поморщился и взял предложенную Шелтоном папиросу.  -  А  вот  вы  разумно
поступаете, что курите: тут у нас далеко не гарем.
     И Шелтон устыдился своей брезгливости.  Француз  провел  его  наверх  и
открыл дверь.
     - Вот полюбуйтесь на эти  апартаменты,  -  сказал  он.  -  Такие  здесь
отводятся принцам крови.
     В комнате стояли четыре железные кровати; француз с  видом  заправского
гида подошел к одной из них и откинул край грязного ватного одеяла.
     - Жильцы уходят утром, - продолжал он, -  зарабатывают  ровно  столько,
чтобы напиться, потом заваливаются спать, и на следующее утро все начинается
сначала. Так и проходит их жизнь. Есть  люди,  которые  считают,  что  таких
субъектов следует перевоспитать,  но,  mon  cher  monsieur,  нужно  все-таки
немножко считаться с действительностью, даже здесь, в Англии. Было  бы  куда
лучше, если бы эти субъекты занялись перевоспитанием высшего общества.  Ведь
именно высшее общество порождает их - что посеешь, то и пожнешь.  Selon  moi
{Я считаю (франц.).}, - продолжал он, опустив край одеяла и пуская дым через
нос, - между вашим высшим обществом  и  вот  этими  субъектами  нет  большой
разницы: как те, так и другие жаждут удовольствий,  как  те,  так  и  другие
думают только о себе, и это вполне естественно. Одним повезло, ну, а  другим
- сами видите! - И он пожал плечами.  -  Компания  тут  скверная.  Меня  уже
обкрадывали раз пять. Если у вас новые башмаки, хороший пиджак  или  пальто,
вам мало одной пары глаз... А насекомые  тут!..  Попробуйте  лечь  на  чужую
постель, и вы определенно не будете спать в одиночестве. Via  ma  clientele!
{Вот вам мои клиенты! (франц.).} Половина мне даже не платит! -  Он  щелкнул
желтыми костлявыми пальцами. - Бритье - пенни, стрижка -  два.  Quelle  vie!
{Ну и жизнь! (франц.).} Вот здесь, - продолжал он, останавливаясь у одной из
кроватей, - ночует джентльмен, который должен мне пять  пенсов.  А  вот  тут
спит бывший солдат. Это конченый человек! Все они затравленные, ни у  одного
не осталось и капли  мужества.  Но,  видите  ли,  мосье,  -  проговорил  он,
открывая другую дверь, - уж если человек опустился до жизни в таких домах, у
него непременно должен быть какой-то порок: здесь он так же  необходим,  как
воздух для легких. Неважно, какой у вас порок, но вы должны иметь его,  чтоб
было хоть маленькое облегчение - un peu de soulagement. Так вот, прежде  чем
осуждать этих свиней, поразмыслите немного о  том,  что  такое  жизнь.  Я-то
испытал все это; и, знаете, мосье, не очень приятно себя  чувствуешь,  когда
не знаешь, будет ли у  тебя  сегодня  обед.  Сытые  джентльмены,  у  которых
достаточно денег в карманах и которые знают, что завтра у  них  опять  будут
деньги, никогда не думают о подобных вещах, pas de danger! {Будьте спокойны!
(франц.).}. Все клетки тут одинаковые. Пойдемте вниз -  вы  посмотрите  нашу
буфетную.
     Через кухню, которая, видимо, заменяла в этом  заведении  гостиную,  он
провел Шелтона в чулан, заваленный  грязными  ножами,  чашками,  блюдцами  и
тарелками. Тут тоже был камин, в котором горел огонь.
     - У нас всегда есть горячая вода, - пояснил француз, -  а  три  раза  в
неделю топят вон ту печь, - и он указал на  подвальное  помещение,  -  чтобы
наши клиенты пропаривали своих вшей. Ничего не скажешь, полный комфорт!
     Шелтон вернулся на кухню и тут же распростился с маленьким французом, а
тот, желая подольше удержать Шелтона, чтобы  снискать  его  расположение  и,
быть может, превратить в своего покровителя, сказал:
     - Будьте спокойны, мосье, если только этот молодой человек вернется, он
тут же получит ваше письмо. Моя фамилия Каролан, Жюль Каролан, и я всегда  к
вашим услугам.

ГЛАВА IV

В ТЕАТРЕ

     Шелтон вышел на улицу с таким ощущением, словно он только  что  очнулся
от тяжелого кошмара. "Этот старик актер  просто  пьян,  -  думал  он,  -  и,
конечно, он ирландец, но все же в его словах есть доля  правды.  Я  фарисей,
как и все те, кто не на дне. Моя порядочность  -  не  более  как  счастливая
случайность. Неизвестно, чем бы я стал, родись я в таких условиях, как  этот
актер". Шелтон всматривался в человеческий поток, выливавшийся из магазинов,
стараясь  угадать,  что   скрывается   под   невозмутимым   самодовольством,
написанным на лицах. Что, если бы все эти леди и джентльмены очутились  там,
на дне, куда он только что заглянул? Сумел бы хоть  один  из  них  выбраться
оттуда? Но Шелтон был не в силах представить себе их на дне: слишком уж  это
казалось невероятным, нелепым и невероятным.
     Среди грязи, грохота и суеты  мрачных,  уродливых,  бесшабашно  веселых
улиц его внимание привлекла одна пара - красивый крупный  мужчина  с  женой,
выступавшие рядышком в чинном молчании; видимо, они  купили  что-то  и  были
очень  довольны  покупкой.  В   их   манере   держаться   не   было   ничего
оскорбительного, они, казалось, просто не замечали проходящей мимо толпы. От
фигуры   мужчины,    широкоплечей    и    плотной,    веяло    непоколебимой
самоуверенностью, присущей тем,  у  кого  есть  лошади,  охотничьи  ружья  и
несессеры. Его жена, уютно уткнувшись  подбородком  в  мех,  шла  рядом,  не
отрывая серых глаз от земли; когда же она заговорила, ее ровный, невозмутимо
спокойный голос долетел до слуха  Шелтона,  несмотря  на  грохот  улицы.  Он
звучал размеренно и неторопливо, словно его обладательница никогда и  ничего
не говорила сгоряча, словно в нем никогда не прорывались  ни  усталость,  ни
страсть, ни страх. Разговор  их,  как  и  разговор  многих  десятков  других
благопристойных пар, прибывших из своих поместий и наводнявших  в  эту  пору
Лондон, вертелся вокруг того, где  пообедать,  в  какой  театр  пойти,  кого
навестить, что купить. И Шелтон знал, что целый день, с утра и до вечера,  и
даже  в  постели,  то  будут  единственные  темы  их  разговора.  Это   были
чрезвычайно благовоспитанные люди,  каких  он  встречал  в  поместьях  своих
друзей и чье существование принимал как должное,  хотя  неясные  сомнения  и
шевелились порою в его душе. Дом Антонии, например, был  всегда  полон  ими.
Это   были   чрезвычайно   благовоспитанные   люди,    которые    занимаются
благотворительностью, знают всех  и  каждого,  обо  всем  судят  уверенно  и
спокойно и относятся нетерпимо к  поведению,  считающемуся,  на  их  взгляд,
"невозможным", - ко всякого рода преступлениям  против  морали,  таким,  как
промахи в соблюдении этикета или же бесчестные поступки, проявления  страсти
или  сочувствия.  В  строго   определенных   случаях   последнее,   конечно,
допускалось: например, в связи с законной печалью, когда кто-нибудь умирал в
их семье или в их кругу. Каким благополучием веет от них!..  Воспоминание  о
ночлежке, словно яд, разъедало мозг Шелтона. Он сознавал, что хороший костюм
и сдержанная уверенность походки делают его  похожим  на  ту  пару,  которая
привлекла его внимание. "До чего  же  мы  пошлы  в  своей  утонченности",  -
подумал он. Но он сам едва ли верил в искренность  своего  негодования.  Эти
люди такие благопристойные, у них  такие  хорошие  манеры,  они  гак  хорошо
держатся, что, право, непонятно, чем они, собственно, раздражают его. Что  в
"их такого неладного? Они выполняют свои обязанности, у них хороший аппетит,
чистая совесть - все,  что  необходимо  примерному  гражданину;  они  лишены
только органов чувств,  -  Шелтон  читал  где-то,  что  они  атрофируются  у
растений и животных, которые потеряли необходимость  в  них.  Некий  редкий,
присущий всей нации дар  видеть  лишь  то,  что  бросается  в  глаза  и  что
представляет конкретную, ощутимую ценность,  лишил  этих  людей  способности
улавливать краски и запахи, проносящиеся справа или слева от них.
     Дама  взглянула  на  мужа.  В  ее  безмятежных  серых  глазах  сквозила
спокойная привязанность собственницы,  и  отблеск  этого  законного  чувства
освещал ее лицо, слегка покрасневшее от ветра. Муж  тоже  посмотрел  на  нее
спокойным, деловитым, покровительственным взглядом. Как они похожи  друг  на
друга! Он выглядит,  конечно,  так  же,  когда  подходит  к  ней  вечером  в
белоснежной рубашке и просит поправить ему белый галстук; так же выглядит  и
она, стоя перед трюмо и застегивая на шее подаренное  им  колье.  Спокойные,
благодушные собственники! Шелтон обогнал их и пошел следом за другой,  менее
изысканной парой, все поведение которой говорило о взаимной неприязни, столь
же несомненной и естественной, как и безмятежное согласие  и  любовь  первой
пары. Впрочем, неприязнь эта тоже была  вполне  благопристойным  чувством  и
вызвала в Шелтоне примерно такие же ощущения. Словом, замкнутый  круг:  пара
за парой, и все одинаковые, - казалось, что стучишься в наглухо заколоченную
дверь. Толпа была безлика - все гладко и плоско, как картон. Люди погрязли в
житейской трясине: ни одна нога не торчит из этой топи, ни одна голая мокрая
рука не тянется к небесам; лавочники, аристократы, рабочие, чиновники -  все
выглядят одинаково респектабельно. Да  и  у  самого  Шелтона  вид  не  менее
респектабельный, чем у любого из них.
     В таком подавленном! настроении Шелтон вернулся к  себе  и,  поддавшись
минутному порыву, как это бывало  с  ним  всякий  раз,  когда  он  собирался
совершить что-либо неразумное, схватил перо,  чтобы  поделиться  с  Антонией
хотя бы частью своих дум.

     "...Какие все мы мелочные, дорогая! Да, вот  то  слово,  которое  может
служить нам характеристикой: все мы убоги - и герцоги и мусорщики  -  убоги,
как черви! Оградить свою собственность и свой покой от всяких посягательств,
проявлять сочувствие умеренно, лишь настолько, чтобы это  не  повредило  нам
самим,  -  вот  предел  наших  стремлений!  В  людях  есть   что-то   крайне
отталкивающее, и чем они высоконравственнее, тем  более  отталкивающими  они
мне кажутся..."

     Он на минуту задумался, покусывая перо. Пожалуй, любой из его знакомых,
увидев эти строки, посоветовал бы ему сходить к врачу. Ну, разве земля может
вертеться,  разве  общество  может   существовать   без   здравого   смысла,
практицизма и душевной черствости?
     Шелтон взглянул в открытое окно. Внизу, на  улице,  стояла  коляска,  и
лакей прикрывал пледом колени сидевшей  в  ней  дамы,  -  их  лица,  которые
отчетливо видны были Шелтону, своей чинной неподвижностью  напоминали  части
хорошо смазанной машины.
     Он встал и начал ходить взад и вперед по комнате. Он жил  на  небольшой
площади, примыкавшей к  Белгрэвии  {Аристократический  квартал  Лондона.}  в
квартире, где ничто не  менялось  со  смерти  его  отца,  сделавшей  Шелтона
состоятельным человеком. Шелтон  выбрал  ее  в  свое  время  из-за  удачного
местоположения. Комнаты были обставлены крайне разностильно; они не казались
голыми, но при более  внимательном  осмотре  обнаруживалось,  что  в  каждом
предмете  обстановки  есть  какой-нибудь  изъян  и  что  ни  один  из   них,
по-видимому, не пользуется особой  любовью  владельца.  Все  его  вещи  были
подарками или случайными приобретениями  -  первым,  что  в  минуту  крайней
необходимости попадалось ему в магазине. В комнате, конечно, не было грязно,
но на всем, лежал легкий слой пыли, как обычно  бывает  в  квартирах  людей,
которые никогда не  выговаривают  прислуге.  А  самое  главное  -  ничто  не
указывало на пристрастие их владельца к чему бы то ни было.
     Через три дня Шелтон получил ответ от Антонии;

     "...Вы   пишете:   "...чем   люди   высоконравственнее,    тем    более
отталкивающими они мне кажутся". Я не вполне понимаю,  что  Вы  хотите  этим
сказать. Разве не нравственность делает человека совершенным? Я  не  признаю
безнравственных людей. Прочитав Ваше  письмо,  я  почувствовала  себя  такой
несчастной, - пришлось для утешения  сесть  за  противный  рояль.  Последнее
время великолепно поиграла в теннис, наконец-то стал получаться удар  слева.
Урра!"

     С той же почтой Шелтон получил записку, написанную твердым почерком:

     "Здравствуй, Грач! (Так звали Шелтона в университете.)
     Жена  на  несколько  дней  уехала  к  своим,  и  я  остался  en  garcon
{Холостяком (франц.).}. Если  тебе  нечего  делать,  заходи  часов  в  семь,
пообедаем, а потом пойдем в театр. Я не видел тебя целую вечность.

                                                Искренне твой Б. М. Хэлидом".

     Шелтон сразу решил, что ему  нечего  делать,  ибо  очень  любил  обеды,
которые с редким умением устрани вал его друг Хэлидом. И вот в семь часов он
отправился на Честер-сквер. Шелтон застал своего друга в кабинете: при свете
электрической лампы Хэлидом читал Мэтью Арнольда. Стены комнаты были увешаны
дорогими гравюрами; подбор их говорил об  устойчивом  и  безошибочном  вкусе
хозяина; во всем - начиная с резьбы на камине  и  кончая  переплетами  книг,
начиная с изумительно раскрашенных пенковых  трубок  и  кончая  филигранными
ручками каминных щипцов, - во  всем  чувствовались  роскошь  без  претензий,
порядок и  какая-то  утонченность,  все  указывало  на  продуманный,  строго
размеренный уклад жизни. Все в этой комнате было тщательно подобрано. Хозяин
поднялся  навстречу  Шелтону.  Это  был  представительный   брюнет,   гладко
выбритый, с орлиным носом и красивыми глазами; держался  он  внушительно,  с
сознанием собственного достоинства, проистекавшего из  уверенности  в  своей
правоте.
     Взяв Шелтона за лацкан фрака, он притянул его поближе к лампе и, слегка
улыбаясь, оглядел его.
     - Рад тебя видеть, старина! А знаешь, ты мне даже нравишься с  бородой,
- заявил он с грубоватой прямолинейностью. Эта фраза наглядно доказывала его
способность всегда и  обо  всем  иметь  собственные  суждения,  способность,
неизменно восхищавшую Шелтона.
     Хэлидом не извинился за скромность обеда,  который  состоял  из  восьми
блюд и вин трех сортов, подавался дворецким совместно с лакеем и  был  столь
же изысканным, как и вся обстановка; впрочем, Хэлидом никогда и ни в чем  не
извинялся, а если и делал это, то с той же  веселой  грубоватостью,  которая
была  куда  хуже  самого  проступка.  Он  высказывал  свое   одобрение   или
неодобрение мягко, но неоспоримо и веско, и эта его манера казалась  Шелтону
смешной и одновременно принижающей собеседника, но то ли потому, что  эгоизм
его друга был таким человеческим, здоровым! и глубоко укоренившимся,  то  ли
просто потому, что они  долго  не  виделись,  Шелтона  не  раздражала  смесь
противоречивых чувств, которые возбуждал в нем Хэлидом.
     - Кстати, поздравляю тебя, старина, - сказал Хэлидом, когда они ехали в
театр: он никогда не поздравлял с вульгарной торопливостью, она не была  ему
свойственна. - Деннанты - очень приятные люди.
     Шелтону показалось, что к его выбору приложили печать.
     - Где вы намерены поселиться? Вам следовало бы обосноваться в городе  и
жить где-нибудь поблизости от нас. Тут можно купить великолепнейший особняк.
Вообще район тут великолепный. Ты бросил адвокатуру? Но ведь что-то нужно же
делать. Безделье погубит тебя. Вот  что,  Грач:  ты  должен  выставить  свою
кандидатуру в совет графства.
     Шелтон ничего не успел ответить, так как в эту минуту они  подъехали  к
театру и с великим трудом пробрались к своим местам  в  партере.  До  начала
спектакля еще оставалось время, и Шелтон успел оглядеть своих соседей. Рядом
с ним оказалась дама, с  отменной  щедростью  выставлявшая  напоказ  полные,
пышущие здоровьем плечи;  дальше  сидел  ее  муж  -  краснощекий,  лысый,  с
обвисшими бурыми усами, а за ним -  двое  мужчин,  которых  Шелтон  знал  по
Итону. Один из них был темноволосый, с гладко  выбритым  обветренным  лицом;
маленький рот с выпирающей  вперед  верхней  губой  и  настороженные  глаза,
прикрытые тяжелыми веками, придавали  его  лицу  решительное  и  насмешливое
выражение. Все в нем, казалось, говорило: "Эге, дружище,  я  держу  тебя  за
хвост!" - как если бы он всю жизнь только и делал, что  охотился  на  лисиц.
Рачьи глаза другого были  устремлены  на  Шелтона  с  какой-то  раздражающей
усмешкой; густые волосы, расчесанные на прямой пробор и приглаженные  мокрой
щеткой, аккуратно подстриженные усы и восхитительный жилет - все говорило  о
том, что это денди, презирающий женщин, Со своих школьных  товарищей  Шелтон
перевел взгляд на Хэлидома, который откашлялся и теперь сидел,  глядя  прямо
перед собой, на занавес. И Шелтон вспомнил  слова  Антонии:  "Я  не  признаю
безнравственных людей". Что ж, эти люди  были  бесспорно  высоконравственны:
они словно бросали вызов природе, отказываясь принять от нее что-либо, кроме
нравственности. В эту минуту занавес взвился.
     Постепенно и нехотя Шелтон, человек по природе доверчивый, вынужден был
признать, что разыгрываемая на сцене  пьеса  принадлежит  к  числу  шедевров
современной драмы, где автор, создавая свои персонажи, исходит из  принципа,
что не моральные устои выдуманы людьми, а,  наоборот,  люди  существуют  для
моральных устоев. И Шелтон стал следить за развитием  этой  драмы,  отмечая,
как тщательно соблюдается в ней чередование серьезного с веселым.
     Замужняя женщина жаждет избавиться от своего мужа - такова суть  пьесы;
и вот перед Шелтоном развертывается  ряд  искусно  сделанных  сцен,  в  ходе
которых  приводится  сотня  доводов,  доказывающих  всю  неправомерность   и
безрассудность подобного же