лания. Большую часть этих доводов изрекает хорошо
сохранившийся пожилой джентльмен, призванный, видимо,  играть  роль  некоего
поставщика морали.
     Шелтон повернулся к Хэлидому и шепнул:
     - Этот старый ханжа просто невыносим!..
     - Какой  старый  ханжа?  -  спросил  Хэлидом,  удивленно  посмотрев  на
приятеля своими красивыми глазами.
     - Да этот старый осел со своими банальностями!
     На лице Хэлидома появилось холодное,  немного  оскорбленное  выражение:
казалось, ему нанесли личную обиду.
     - Ты говоришь о Пэрбрайте? - спросил он. - По-моему, он великолепен.
     Получив этот щелчок по носу, Шелтон снова устремил глаза на сцену,  ему
было не по себе сидеть в кресле, за которое заплатил  приятель,  и  проявить
такую невоспитанность! И он принялся следить за развитием действия еще более
критически, чем до сих пор. Ему снова пришли на память слова Антонии: "Я  не
терплю безнравственных людей", - сейчас они словно пролили яркий свет на всю
пьесу: да, вот это вещь вполне нравственная!
     Наступил кульминационный момент.
     Сцена изображала гостиную, освещенную мягким светом электрических ламп;
на коврике спала кошка (Шелтон никак не мог понять, настоящая она или нет).
     Муж, плотный, высоконравственный мужчина во фраке,  пил  чистое  виски.
Наконец он поставил стакан и неторопливо чиркнул спичкой;  потом  еще  более
неторопливо зажег сигарету с золотым ободком...
     Шелтон был достаточно опытным зрителем. Он уселся поудобнее,  чувствуя,
что  предстоит  нечто  важное,  и,  когда  спичка  полетела  в  камин,  даже
наклонился вперед.
     Муж налил себе еще виски, залпом осушил  стакан  и  направился  было  к
двери, но внезапно обернулся к  зрителям,  словно  желая  открыть  им  тайну
некоего знаменательного решения, и пустил в зал кольца  дыма.  Он  вышел  из
комнаты, потом вернулся и снова наполнил стакан.
     Тут вошла бледнолицая и темноокая дама - его жена. Муж пересек сцену  и
остановился у камина, широко расставив ноги, - Шелтон почему-то был  уверен,
что он примет именно такую позу. Муж произнес: "Идите  сюда  и  закройте  за
собой дверь".
     Внезапно Шелтон понял, что перед ним один из тех немых поединков, какие
происходят между двумя людьми, испытывающими жгучую ненависть друг к  другу,
- ненависть, порожденную физической близостью двух не подходящих друг  другу
существ. И ему вдруг пришла на память сцена,  которую  он  видел  однажды  в
ресторане. Он вспомнил все до малейших подробностей: мужа и  жену,  сидевших
друг против друга, - их разделяла лишь узкая полоска белой  скатерти,  а  на
ней свеча под дешевым абажуром и тонкая зеленая ваза с желтыми  цветами.  Он
вспомнил, какое презрение и гнев чувствовались в их разговоре,  хотя  они  и
говорили вполголоса, так что до Шелтона долетали лишь  отдельные  слова.  Он
вспомнил холодное отвращение, сквозившее в их взглядах. И самое главное - он
вспомнил собственные мысли: впечатление у  него  было  такое,  что  подобные
сцены происходят и будут происходить между ними каждый  день.  Расплатившись
по счету и надевая пальто, он  тогда  спросил  себя:  "Чего  ради  эти  люди
продолжают  жить  вместе?"  И  теперь,  прислушиваясь  к  голосам   актеров,
обменивавшихся на сцене колкостями, он подумал: "К чему весь этот  разговор?
Тут словами не поможешь". Занавес опустился, и Шелтон взглянул  на  сидевшую
рядом даму. Она  пожала  плечами  в  ответ  на  замечание  мужа,  чье  лицо,
отмеченное печатью высокой нравственности, выражало возмущение.
     - Терпеть не могу безнравственных женщин, -  говорил  он,  но,  заметив
взгляд Шелтона, вдруг резко повернулся в кресле и насмешливо фыркнул.
     Лицо однокашника Шелтона по-прежнему выражало спокойную иронию; на  нем
была  маска  легкого  любопытства,  смешанного  с  презрением,   словно   он
присутствовал при чем-то крайне неприятном.  Его  сосед  с  рачьими  глазами
зевал.
     - Неужели тебе нравится эта пьеса? - спросил Шелтон Хэлидома.
     - Не нравится; в последней  сцене,  по-моему,  уж  слишком  разгорелись
страсти.
     Шелтон так и подскочил: он хотел сказать,  что  в  последней  сцене  не
чувствовалось никаких страстей.
     - Держу пари, что я правильно отгадаю, как все пойдет дальше, -  сказал
он. - Этот старый осел - как  его  там  зовут?  -  подкрепится  котлетами  и
шампанским, перед тем как прочесть лекцию заблудшей жене.  Вот  увидишь,  он
докажет ей, как безнравственны ее  чувства,  затем  возьмет  ее  за  руку  и
изречет: "Скажите, дорогая, что в этом несчастном мире важнее доброго мнения
общества?" - при  этом  он  сделает  вид,  будто  смеется  над  собственными
словами, но совершенно ясно, что этот ханжа именно так и  думает.  Потом  он
обрисует положение, в которое она попала,  -  причем  будет  изображать  все
совсем не так, как это было в действительности, а как, по его мнению, должно
было бы быть, - и докажет, что  для  нее  единственный  путь  к  спасению  -
поцеловать своего мужа. - И Шелтон усмехнулся. -  Во  всяком  случае,  держу
пари, что он возьмет ее за руку и изречет: "Скажите, дорогая!.."
     Хэлидом неодобрительно посмотрел на него и повторил:
     - По-моему, Пэрбрайт великолепен!
     А дальше под громкие аплодисменты публики все произошло именно так, как
предсказал Шелтон.

ГЛАВА V

ПРИМЕРНЫЙ ГРАЖДАНИН

     Прежде чем покинуть  театр,  приятели  постояли  немного  в  вестибюле,
надевая пальто; поток белоснежных манишек несколько задерживался  у  дверей,
образуя водовороты, словно каждому на мгновение становилось страшно выйти из
этого рассадника фальшивых чувств и морали  на  мокрые,  пронизанные  ветром
улицы, где под суровым, бесстрастным небом расцветают и чахнут  человеческие
цветы, прорастают и гибнут  человеческие  сорняки.  Свет  фонарей  падал  на
множество спесивых лиц,  сверкал  на  бесчисленных  драгоценностях  и  шелке
цилиндров, струился по мокрым от дождя  плитам  тротуара,  озаряя  неровными
бликами лошадей, физиономии кучеров  и  фигуры  случайно  здесь  оказавшихся
жалких созданий - тех, что обычно прячутся подальше в тень.
     - Пойдем пешком, - предложил Хэлидом.
     - Ты замечал,  что  в  современных  пьесах  непременно  выводится  "хор
сплетников", который выступает в роли чуть ли  не  бога?  -  спросил  вместо
ответа Шелтон.
     - Ты чертовски  привередлив,  -  сказал,  многозначительно  покашливая,
Хэлидом.
     - Я не склонен смешивать две разные вещи, - продолжал Шелтон.  -  Конец
этой пьесы вызывает тошноту.
     - Почему? - удивился Хэлидом. - Какой же тут мог быть другой конец?  Не
хочешь же ты, чтобы после пьесы оставался дурной привкус во рту?
     - Как раз эта пьеса и оставляет такой привкус.
     Хэлидом, который шел широким шагом, ибо и  в  ходьбе,  как  и  во  всем
остальном, считал необходимым быть всегда впереди, еще больше ускорил шаг.
     - Что ты хочешь этим сказать? - вежливо осведомился  он.  -  По-твоему,
было бы лучше, если б эта женщина совершила неблаговидный поступок?
     - Я имею в виду мужчину.
     - Какого мужчину?
     - Мужа.
     - А что в нем особенного? Правда, он немного невоспитан.
     - Не понимаю мужчину, который требует, чтобы женщина жила с ним,  когда
она этого не хочет.
     В тоне Шелтона прозвучал вызов, и это, скорее чем высказанная им мысль,
заставило его приятеля с достоинством ответить:
     - По этому поводу говорится много  всякого  вздора.  А  на  самом  деле
женщинам все равно, просто они наслушались всякой чепухи.
     - Ну, с тем же успехом" можно сказать  голодному:  "На  самом  деле  ты
ничего не хочешь, просто наслушался всякой чепухи!" Таким способом ничего не
докажешь, милый мой.
     Ничто  не  могло  больнее  уколоть  Хэлидома,  чем  это   обвинение   в
нелогичности, ибо он гордился своей железной логикой.
     - Глупости, - сказал он.
     - Ничего подобного,  старина.  В  данном  случае  перед  нами  женщина,
которая жаждет свободы, а ты вдруг утверждаешь, что она ее вовсе не жаждет.
     - Такие женщины не заслуживают  внимания,  они  совершенно  невозможны,
поэтому не будем о них говорить.
     Взвесив в уме слова приятеля, Шелтон вдруг улыбнулся: он вспомнил,  как
один его знакомый,  когда  от  него  ушла  жена,  распустил  слух,  что  она
сумасшедшая, - теперь это показалось Шелтону крайне забавным. Но  тут  же  у
него мелькнула  мысль:  "Да  ведь  он,  бедняга,  вынужден  был  назвать  ее
сумасшедшей! Не  сделать  этого  -  значило  бы  признать,  что  он  внушает
отвращение, а такого признания от человека трудно ожидать,  как  бы  оно  ни
было справедливо". Взглянув на Хэлидома,  Шелтон  понял,  что  при  подобных
обстоятельствах и этот тоже может объявить свою жену сумасшедшей.
     - Но послушай, - заметил он, - мужчина обязан быть джентльменом даже по
отношению к собственной жене.
     - В том случае, если она ведет себя, как леди.
     - Ах вот как? Я не вижу, какая тут связь.
     Хэлидом на минуту перестал возиться с ключом от входной  двери;  в  его
красивых глазах сверкнула злая усмешка.
     - Знаешь, дорогой мой, - сказал он, - ты слишком сентиментален.
     Слово "сентиментален" уязвило Шелтона.
     - Либо человек - джентльмен, либо он не  джентльмен,  и  это  вовсе  не
зависит от поведения других людей,
     Хэлидом повернул ключ в замке и распахнул дверь в переднюю; свет камина
падал на столик с графинами и огромные кресла, придвинутые к огню.
     - Ну, нет, Грач, - сказал Хэлидом, вновь обретая всю свою вежливость  и
закладывая руки за фалды фрака, - разговоры разговорами, но подожди, пока ты
сам женишься. Мужчина должен быть в своем доме хозяином и  должен  дать  это
почувствовать.
     Шелтону пришла в голову забавная мысль.
     - Послушай, Хэл, - сказал он, - а как бы ты  поступил,  если  бы  твоей
жене надоело жить с тобой?
     Эта мысль, видимо, показалась Хэлидому нелепой и даже не  заслуживающей
внимания.
     - Я, конечно, не думаю, что это может с тобой  случиться,  но  попробуй
представить себя в таком положении.
     Хэлидом вынул зубочистку, резким движением ковырнул ею в зубах и  потом
ответил:
     - Я бы не  потерпел  никаких  глупостей!  Увез  бы  ее  путешествовать,
развлек: она бы живо образумилась.
     - Но если бы она и в самом деле чувствовала к тебе отвращение?
     Хэлидом прочистил горло. Такая мысль была  явно  неприличной:  как  мог
кто-либо чувствовать к нему отвращение? Однако он не  потерял  самообладания
и, глядя на Шелтона, как на дерзкого, но забавного ребенка, ответил:
     - В таких случаях приходится очень многое принимать во внимание.
     - Мне кажется, - сказал Шелтон, - что тут все дело просто в  самолюбии.
Как можно требовать от женщины того, чего она не хочет?
     - Мужчина не должен страдать из-за женских  истерик,  -  наставительным
тоном произнес  Хэлидом,  разглядывая  свой  стакан.  -  Нельзя  забывать  о
существовании общества, детей, дома, всяких денежных обстоятельств и  тысячи
других вещей. Все это хорошо на словах... Тебе нравится это виски?
     - Вот вам главное свойство примерного гражданина, -  сказал  Шелтон,  -
инстинкт самосохранения!
     - Нет, здравый смысл, - возразил Хэлидом. - Я так считаю: прежде  всего
-  справедливость,  а  уж  потом  всякие  чувства.  -  Он  выпил  виски   и,
затянувшись, пустил дым прямо в лицо Шелтону. - К тому же  для  многих  брак
связан с религиозными убеждениями.
     - Мне всегда казалось странным! - заметил Шелтон, - что  люди,  которые
называют себя христианами, утверждают, будто брак дает им право поступать по
принципу "око за око, зуб за  зуб".  Что  побуждает  людей  отстаивать  свои
права, как не  уязвленное  самолюбие  и  желание  оградить  себя  от  всяких
неудобств?.. Пусть люди выставляют какие угодно причины,  но  мыто  с  тобой
знаем, что это - сплошное притворство!
     - Я так не считаю, - заявил Хэлидом,  становившийся  тем  высокомернее,
чем больше горячился Шелтон. - Отстаивая свои права, ты  поступаешь  так  не
только ради себя, но и ради всего общества. Если ты стоишь за отмену  брака,
почему бы не сказать об этом прямо?
     - Да нет же! - сказал Шелтон. - С чего  ты  взял?  Ведь  я...  -  И  он
запнулся: слова "сам собираюсь жениться" чуть не сорвались у него  с  языка,
но ему вдруг показалось, что это был бы далеко не самый веский и возвышенный
довод. - Я могу лишь сказать, - продолжал он более спокойным  тоном,  -  что
нельзя насильно заставлять лошадь пить. Великодушие - самый  верный  путь  к
сердцам тех людей,  в  которых  есть  хоть  капля  порядочности,  а  что  до
остальных - так нужно прежде всего воспрепятствовать их размножению.
     Хэлидом усмехнулся.
     - Странный ты человек, - оказал он.
     Шелтон бросил папиросу в огонь.
     - Я тебе вот что скажу. - По ночам его проницательность обострялась.  -
Все  наши  разговоры  о  том,  что  мы  руководствуемся  в  своих  поступках
интересами общества, - сплошное ханжество. Нам  важно  самим  удержаться  на
поверхности.
     Но Хэлидома трудно было вывести из равновесия.
     - Прекрасно, - заметил он, -  называй  это  как  тебе  угодно.  Но  мне
неясно, почему именно я должен идти на дно? Ведь от этого никому  не  станет
легче.
     - Следовательно, ты согласен, - сказал Шелтон,  -  что  в  основе  всей
нашей морали лежит присущий каждому инстинкт самосохранения?
     Хэлядом потянулся всем своим великолепным телом и зевнул.
     - Не знаю, право, так ли это, - начал он, - но...
     И вдруг Шелтону  показались  смешными  и  упрямо  самодовольный  взгляд
красивых глаз Хэлидома, и эта  его  поза,  исполненная  достоинства,  и  его
здоровое тело, и высокомерно узкий лоб, и налет культуры, который,  несмотря
на врожденную грубость, придает ему вид человека вполне гуманного.
     - Да ну тебя, Хэл! - воскликнул он, вскакивая  со  стула.  -  Вот  ведь
старый лицемер! Я пошел домой.
     - Нет, постой, - сказал Хэлидом, взяв Шелтона за лацкан;  на  лице  его
появилась легкая тень сомнения. - Ты не прав...
     - Вполне возможно. Доброй ночи, старина!
     Шелтон шел домой, вдыхая полной грудью весенний воздух. Была суббота, и
ему повстречалось по дороге немало молчаливых парочек. Повсюду,  где  только
был хоть кусочек тени, он различал очертания двух фигур, которые стояли  или
сидели, тесно прижавшись друг к другу; и в их присутствии, казалось, ни одно
слово не смело нарушить тишину.  Ветер  шелестел  в  распускающейся  листве;
звезды то вспыхивали, как брильянты, то снова гасли.  В  кварталах  победнее
было много пьяных, но это отнюдь не смущало Шелтона. Все, что происходило на
этих мрачных улицах, казалось ему лучше, чем только что виденная драма,  чем
холеные мужчины, невозмутимые женщины и правоверные  взгляды  -  лучше,  чем
нерушимо прочное благосостояние его приятеля.
     "Итак, значит, - размышлял он, - со всех точек зрения - и с социальной,
и с религиозной, и с житейской - позволительно навязывать свое общество тем,
кому оно противно.  Да,  в  браке  есть  несомненные  преимущества:  приятно
чувствовать себя уважаемым человеком, хоть ты и поступаешь  так,  что,  будь
это не жена, а кто-нибудь другой, тебя бы стали презирать за такие поступки.
Если б старина Хэлидом дал мне понять, что я ему надоел, а я продолжал бы  у
него бывать, он счел бы меня скотиной; но если бы его жена сказала ему,  что
он стал ей противен, а он продолжал бы  навязывать  ей  свое  общество,  это
отнюдь не мешало бы ему считать себя безупречным джентльменом. И у него  еще
хватает наглости ссылаться на религию...  на  религию,  которая  учит:  "Как
хочешь, чтоб с тобой поступали люди, так и ты поступай с ними".
     Но в отношении Хэлидома Шелтон был неправ: он забыл, что тот не в силах
представить себе, как это женщина может питать к нему отвращение.
     Шелтон добрался до своего дома и, прежде чем войти, постоял  с  минуту,
наслаждаясь ярким светом фонарей,  легким  дуновением!  ветерка,  замирающим
шумом улицы.
     "Неужели, женившись, я стану такой же скотиной, как этот тип в пьесе? -
подумал он. - Впрочем, что ж тут удивительного.  Каждый  хочет  получить  за
свои денежки все, что ему причитается - свой фунт мяса! И  зачем  только  мы
употребляем  эти  прекрасные  слова:  общество,  религия,  мораль!  Сплошное
ханжество!"
     Он вошел к себе, распахнул окно и долго стоял, засунув руки в  карманы,
опустив голову и задумчиво хмурясь; силуэт  его  отчетливо  вырисовывался  в
светлом квадрате окна над  темной  площадью.  Полупьяный  старик  оборванец,
полисмен  и  какой-то  субъект  в  соломенной  шляпе   остановились   внизу,
переговариваясь о чем-то.
     - Ну да, - говорил оборванец, - я мразь и бездельник, но вот что я  вам
скажу: ежели все мы были бы на один манер, что стало бы с миром?
     И они  пошли  дальше,  а  перед  взором  Шелтона  возникло  невозмутимо
спокойное лицо Антонии, лицо Хэлидома -  олицетворение  благопристойности  и
чувства собственного  достоинства,  голова  человека  с  рачьими  глазами  и
прилизанными  волосами,  разделенными  посредине  ровной  ниточкой  пробора.
Казалось, некий луч света упал на них, осветив их существование, как лампа с
зеленым абажуром освещала страницы Мэтью Арнольда, и перед Шелтоном во  всей
своей безмятежности предстал этот элизиум, где люди не ведают страстей и  не
впадают в крайности, - мир деспотичный, самодовольный, властолюбивый и такой
же приглаженный, как пейзаж в Средней Англии. Здоровые, богатые,  мудрые!  У
них одно стремление - к совершенствованию, к самосохранению:  ведь  выживают
только наиболее приспособленные! "Вот они,  примерные  граждане,  -  подумал
Шелтон. - Да, если б все мы были на один манер, так что стало бы с миром!"

ГЛАВА VI

БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ

     "Дорогой Ричард, - писал Шелтону на другой день его дядя, -  я  был  бы
рад видеть тебя завтра, в три часа дня, чтобы побеседовать о  твоем  брачном
контракте..."
     И вот в назначенный час Шелтон направился в Линкольнс-Инн-Филдс, где на
каменной стене у входа жирные  черные  буквы  гласили:  "Парамор  и  Херринг
(адвокаты)". Волнуясь,  поднялся  он  по  массивным  ступеням  и  следом  за
невысоким рыжеволосым юнцом прошел в заднюю комнату на втором  этаже.  Здесь
за столом сидел и писал джентльмен с  гладко  выбритым  лицом,  напоминавшим
мопса; стол был поставлен как раз посредине, словно затем, чтобы ему удобнее
было держать под наблюдением свой маленький мирок.
     - А, мистер Ричард! - сказал он. - Рад вас видеть, сэр. Присядьте.  Ваш
дядюшка  сейчас  освободится.  -  При  упоминании  о  хозяине  в  тоне   его
послышалось ироническое одобрение,  появляющееся  со  временем  у  старых  и
верных слуг. - Все хочет сам делать, - добавил клерк, хитро сощурив  честные
зеленоватые глазки, - а ведь не мальчик.
     При взгляде на клерка своего дядюшки Шелтона всякий  раз  поражало  все
возрастающее довольство и преуспеяние, которыми так и дышали его  черты.  На
лице этого старого друга их семьи  не  было  заметно  и  следа  изнеможения,
появляющегося у большинства людей после пятидесяти  лет,  -  наоборот,  лица
его, словно из солидарности со всей нацией, с  течением  времени  все  более
расплывалось, становясь чуть благодушнее, чуть жирнее, чуть  грубее.  Сквозь
эту  внешнюю  оболочку  все  отчетливее   проступали   презрительно-терпимое
отношение  к  людям,  которые  ничего  не  добились  в  жизни,  и   глубокая
убежденность в собственной непогрешимости.
     - Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, сэр? - продолжал он.  -  Для  вас
особенно важно быть в добром здоровье именно сейчас, когда вы собираетесь...
- И он невольно подмигнул, обдумывая,  как  бы  поделикатнее  выразить  свою
мысль: - ...обзавестись семейством. Мы узнали об этом из газет. Жена говорит
мне как-то утром за завтраком: "Послушай, Боб! Тут  какой-то  мистер  Ричард
Парамор Шелтон собирается жениться. Это не  родственник  ли  твоего  мистера
Шелтона?" А я говорю: "Как же, как же, моя дорогая,