батиста,  отделанным
черной бархаткой.
     - Вы не видели мой новый гибрид? Это  Алджи  привез  мне  из  Кидстона.
Правда, очаровательный? - Иона наклонилась к бесподобной  розе.  -  Говорят,
это единственный в своем роде экземпляр. Мне ужасно хочется  узнать,  правда
ли это. Я сказала Алджи, что у меня непременно должна быть такая роза.
     Шелтон  подумал  о  единственном  в  своем  роде  экземпляре,   который
завтракал сейчас внизу; хотел бы он, чтобы миссис Деннант  проявила  к  нему
такой же интерес, как к своей розе. Но Шелтон знал, что это желание  нелепо,
ибо над высшими классами властвует  могущественный  закон,  повелевающий  им
непременно увлекаться  чем-нибудь  и  куда  больше  интересоваться  птицами,
розами, миссионерами или редкостными старинными книгами в дорогих переплетах
- словом, вещами, с которыми известно, как обращаться, -  чем"  проявлениями
человеческой жизни, проходящей у них на глазах.
     - Ах да, Дик! По поводу этого молодого француза... Антония говорит, что
он хотел бы  получить  место  учителя.  Скажите,  вы  в  самом  деле  можете
рекомендовать его? Миссис Робинсон из Гейтуэйз ищет преподавателя языков для
своих мальчиков; к тому же, если бы этот француз был  вполне  приемлем,  его
можно было бы взять для Тоддлса: мальчику, право, пора заняться французским;
ведь он через полгода пойдет в Итон.
     Шелтон внимательно посмотрел на розу; он вдруг понял, почему  эти  люди
больше  интересуются  розами,  нежели  своими  ближними,  -  цветами   можно
интересоваться со спокойным сердцем.
     - Видите ли, он не француз, - сказал  Шелтон,  чтобы  немного  выиграть
время.
     - Но и не немец, я надеюсь, - заметила миссис Деннант, проводя рукой по
лепестку розы, словно для того, чтобы лучше запомнить ее очертания. -  Я  не
люблю немцев. Это не тот ли, о ком вы писали, - молодой человек, у  которого
так неудачно сложилась  жизнь?  Как  жаль,  когда  это  случается  с  такими
молодыми людьми! Вы, кажется, рассказывали,  что  отец  его  был  торговцем.
Антония говорит, что у него вполне пристойный вид.
     - О да, - поспешил подтвердить  Шелтон,  почувствовав  наконец  твердую
почву под ногами. - У него вполне пристойный вид.
     Миссис Деннант взяла розу и понюхала ее.
     - Дивный аромат! Так это он бродил голодный по  Парижу?  Помню,  помню,
очень трогательная история! У старой миссис Хопкинс  есть  комната,  которую
она собирается сдавать. Мне бы очень хотелось оказать  ей  услугу.  Впрочем,
боюсь, что там дыра в потолке. Или вот у нас есть  комната  в  левом  крыле,
внизу, где когда-то спал лакей Джон. Вполне приличная комната;  может  быть,
поселить его там?
     - Вы чрезвычайно добры, - сказал Шелтон, - однако...
     - Мне хотелось бы как-то помочь ему вновь обрести чувство  собственного
достоинства, - продолжала миссис Деннант, - при  условии,  конечно,  что  он
умен, как вы говорите, и тому подобное. Если  он  снова  поживет  в  хорошем
обществе, это может иметь для него огромное  значение.  Так  грустно,  когда
молодой человек перестает уважать себя!
     Шелтон был немало поражен тем, как  практично  она  смотрит  на  жизнь.
"Помочь  вновь  обрести  чувство  собственного  достоинства!"  Это   звучало
великолепно! Он улыбнулся и сказал:
     - Вы слишком добры! Я думаю...
     - Я не умею останавливаться на полпути, -  сказала  миссис  Деннант.  -
Надеюсь, он не пьет?
     - Нет, что вы, - успокоил ее Шелтон. - Правда, он страстный курильщик.
     - Ну, это еще ничего... Вы представить себе не можете,  сколько  хлопот
мне доставляли пьяницы, особенно кухарки и кучера. А  теперь  еще  и  Баньян
начал пить.
     - О, Ферран не доставит вам никаких  хлопот,  -  сказал  Шелтон.  -  По
манерам во всяком случае - это настоящий джентльмен!
     Миссис Деннант улыбнулась мягкой, доброй улыбкой.
     - Это, милый Дик, небольшое утешение, - сказала она. - Возьмите бедного
Бобби Сэрсинкла, возьмите Оливера Сэмплса, Виктора Медэллиона - лучших семей
просто не сыщешь!.. Впрочем, если вы  уверены,  что  он  не  пьет...  Алджи,
конечно, будет смеяться, но это неважно, он над всем смеется.
     Шелтон почувствовал  себя  виноватым:  он  никак  не  ожидал,  что  его
подопечный будет так быстро принят в этой семье.
     - Я, право, думаю, что в нем немало хорошего, - проговорил  он,  -  но,
конечно, я не  очень  много  знаю  о  нем,  а  судя  по  тому,  что  он  мне
рассказывал, у него была прелюбопытная жизнь. Я не хотел бы...
     - Где он воспитывался? - спросила миссис Деннант. - Мне  говорили,  что
во Франции нет таких закрытых школ, как у нас, но он, конечно, не виноват  в
этом, бедный юноша! Ах да, Дик, еще одно: у него есть родственники?  С  этим
нужно быть очень осторожным! Помочь одинокому молодому человеку - одно дело,
но помогать еще и его семье - это уже совсем другое. Вспомните, как  бывает,
когда мужчины женятся на бесприданницах!
     - Он говорил мне, - ответил Шелтон, - что единственные его родственники
- какие-то двоюродные братья, к тому же богатые.
     Миссис Деннант вынула носовой платок и, нагнувшись над розой,  смахнула
с нее крошечное насекомое.
     - Всюду эта тля, - сказала она. - Очень грустная история!  Неужели  эти
его родственники ничего не могут для него сделать?
     И она впилась взглядом в самое сердце своей редкостной розы.
     - Кажется, он с ними поссорился, - сказал Шелтон.  -  Мне  не  хотелось
расспрашивать его об этом.
     - Ну конечно, - рассеянно согласилась с ним миссис Деннант:  она  нашла
еще одну тлю. - Я всегда думала, что, когда человек молод, ему  должно  быть
очень тяжело без друзей.
     Шелтон молчал, погрузившись в глубокое раздумье. Никогда еще он так  не
сомневался в молодом иностранце.
     - Я думаю, что лучше всего вам самой на него посмотреть,  -  сказал  он
наконец.
     - Прекрасно, - сказала миссис Деннант. - Будьте  добры,  попросите  его
подняться ко мне. Признаюсь, эта история о его скитаниях в Париже очень меня
растрогала. Интересно, можно ли при  таком  освещении  сфотографировать  эту
розу?
     Выйдя из комнаты, Шелтон спустился  вниз.  Ферран  все  еще  завтракал.
Антония стояла у буфета и резала для него мясо, на подоконнике сидела Тея  с
персидским котенком на руках.
     Обе девушки непроницаемыми голубыми глазами следили за каждым движением
скитальца. Дрожь пробежала у Шелтона по спине. В  глубине  души  он  проклял
появление Феррана, словно оно могло  как-то  повлиять  на  его  отношения  с
Антонией.

ГЛАВА XXVII

В ТАЙНИКАХ ДУШИ

     Разговор  между  Ферраном  и  миссис   Деннант,   к   которому   Шелтон
прислушивался  не  без  тайного  удовольствия,  привел  к  вполне   ощутимым
результатам; главное, что молодому скитальцу  разрешено  было  поселиться  в
комнате, которую в свое  время  занимал  лакей  Джон.  Шелтон  был  искренне
восхищен тем,  как  Ферран  держал  себя  во  время  этой  беседы.  Он  умел
изумительно тонко сочетать почтительность с достоинством; изумительной  была
и затаенная улыбка на его губах.
     - Знаете, Дик, он очень, очень мил, - сказала миссис Деннант как раз  в
ту минуту, когда Шелтон собирался  повторить  ей,  что  он  почти  не  знает
Феррана. - Я немедленно пошлю записку миссис Робинсон. Они довольно  простые
люди,  эти  Робинсоны.  Я  думаю,  они  возьмут  любого  человека   с   моей
рекомендацией.
     - Конечно, возьмут. Вот почему, по-моему, вам следовало бы  знать...  -
начал было Шелтон.
     Но блестящие заячьи глаза миссис Деннат были устремлены куда-то  вдаль.
Обернувшись, Шелтон  увидел  розу  в  высокой  вазе  на  высокой  тонконогой
жардиньерке. Залитая ярким солнцем, она, казалось, кивала им. Миссис Деннант
бросилась к фотоаппарату и уткнулась в него носом.
     - Вот  сейчас  свет  просто  идеальный,  -  послышался  из-под  черного
покрывала ее приглушенный голос. - Я уверена,  что  жизнь  среди  порядочных
людей окажет на него поистине чудодейственное влияние. Он понимает, конечно,
что кушать он будет отдельно.
     Теперь, когда его усилия увенчались успехом и  подопечный  его  получил
место, где требовалось оправдать доверие, Шелтону оставалось лишь надеяться,
что все сойдет благополучно; он инстинктивно чувствовал, что Ферран  хоть  и
бродяга,  но  слишком  уважает  себя,  чтобы   отплатить   за   все   черной
неблагодарностью.
     В самом деле, как и предвидела миссис Деннант, которая отнюдь не лишена
была  здравого  смысла,  все  устроилось  превосходно.  Ферран  приступил  к
исполнению своих обязанностей по. обучению маленьких Робинсонов французскому
языку. А в Холм-Оксе он безвыходно сидел в своей  комнате,  которую  день  и
ночь прокуривал табаком, и только в полдень появлялся  либо  в  саду,  либо,
если шел дождь,  в  кабинете,  где  давал  уроки  французского  языка  юному
Тоддлсу. Вскоре он стал завтракать вместе с хозяевами; произошло это отчасти
по ошибке Тоддлса, который, видимо,  считал  такое  положение  вещей  вполне
естественным, а отчасти благодаря Джону  Ноблу,  приятелю  Шелтона,  который
приехал погостить в Холм-Окс и обнаружил, что Ферран  невероятно  интересный
человек, - впрочем, он всюду обнаруживал каких-нибудь невероятно  интересных
людей. Поминутно отбрасывая волосы со лба,  он  рассуждал  о  Ферране  своим
ровным, унылым голосом, с воодушевлением, которого  как  будто  сам  немного
стеснялся, словно говоря: "Я, конечно, знаю, что все это очень странно,  но,
право же, он такой невероятно интересный человек!" Нужно сказать,  что  Джон
Нобл  был  политическим  деятелем  и  принадлежал  к  одной  из   тех   двух
своеобразных партий, члены которых всегда чем-то  очень  заняты,  необычайно
серьезны, неподкупно честны и вдобавок органически враждебны чему бы  то  ни
было своеобразному, ибо боятся преступить границы  "практической  политики".
Поэтому Нобл, несомненно, внушал доверие; он интересовался только  тем,  что
могло принести ему прямую выгоду, обладал удивительной порядочностью и слабо
развитым воображением. С Ферраном он беседовал на самые разнообразные  темы,
- как то раз Шелтон услышал, что они спорят об анархизме.
     - Ни один англичанин не  одобряет  убийства,  -  говорил  Нобл  мрачным
голосом, который так не вязался с его задорной манерой держать свою красивую
голову, - но в главном анархисты абсолютно правы. Рано или  поздно  наступит
такое время, когда собственность  будет  поровну  поделена  между  всеми.  Я
симпатизирую анархистам, но не их методам.
     - Простите, - перебил его Ферран, - а вы знаете хоть одного анархиста?
     - Нет, - ответил Нобл, - конечно, нет!
     - Вы говорите, что симпатизируете им, но  как  только  дело  дойдет  до
действий...
     - Ну и что же?
     - О мосье, анархисты действуют не только рассуждениями.
     Шелтон почувствовал, что  Феррану  хотелось  добавить:  "А  и  сердцем,
легкими, печенкой". Он стал вдумываться в то, что хотел  сказать  Ферран,  и
ему показалось, что вместе с дымом тот выдохнул слова: "Да что вы  знаете  о
нас, отверженных, вы, английский джентльмен с блестящим положением, насквозь
пропитанный предрассудками своего класса! Если вы хотите понять нас, вы тоже
должны стать отверженным, - для нас ведь это не игрушки".
     Разговор этот происходил на лужайке, после того как Ферран кончил  свой
урок с Тоддлсом. Шелтон  оставил  Джона  Нобла  упрямо  доказывать  молодому
иностранцу,  что  у  него,  Джона  Нобла,  много  общего  с  анархистами,  и
направился к дому, но из-под развесистого  каменного  дуба  раздался  голос,
окликнувший его по имени. Там, на траве, с трубкой в зубах, сидел по-турецки
человек, который прибыл накануне  вечером  и  сразу  поразил  Шелтона  своей
дружелюбной молчаливостью. Звали его  Уиддон,  он  только  что  вернулся  из
Центральной Африки; это был загорелый мужчина, крепкий, худощавый, с тяжелым
подбородком и спокойными, добрыми глазками.
     - Простите, мистер Шелтон, - начал он, - не могли бы  вы  сказать  мне,
сколько нужно давать прислуге на чай; за десять лет отсутствия  я  перезабыл
все эти тонкости.
     Шелтон сел рядом и, бессознательно подражая позе Уиддона, тоже скрестил
ноги, что оказалось очень неудобным.
     - Я слушал, как этот мальчуган занимался французским,  -  сказал  новый
знакомый Шелтона. - Я совсем  забыл  этот  язык.  Чувствуешь  себя  страшным
тупицей, когда не знаешь ни одного языка.
     - А разве вы не говорите по-арабски? - спросил Шелтон.
     - Да, я знаю арабский и еще два-три туземных  диалекта,  но  они  не  в
счет. Какое любопытное лицо у этого учителя!
     - Вы находите? - с интересом спросил Шелтон. - У него  была  любопытная
жизнь.
     Путешественник оперся  о  траву  ладонями  и  с  улыбкой  посмотрел  на
Шелтона.
     - Я назвал бы его непоседой, - сказал он. - Даже в  Центральной  Африке
мне доводилось встречать белых, во многом похожих на него.
     - Вы поставили правильный диагноз, - сказал Шелтон.
     - Мне всегда жаль таких людей. Обычно в них бывает немало хорошего.  Но
они сами себе враги. Плохо, когда человек не делает ничего  такого,  чем  он
мог бы гордиться.
     На лице его появилось выражение жалости.
     - Вот именно! Я много раз пытался выразить это словами, но  не  мог,  -
сказал Шелтон. - Скажите, это неизлечимо?
     - Думаю, что да.
     - А можете вы объяснить, почему?
     Уиддон задумался.
     - Мне кажется, это происходит потому, что у таких людей слишком развита
способность критически смотреть на мир. Нельзя  научить  человека  гордиться
своей работой, - это чувство врожденное.
     И, скрестив руки на груди, Уиддон глубоко вздохнул. Он сидел в тени под
густой листвой, глядя на освещенный солнцем сад -  типичный  англичанин,  из
тех, что сохраняют бодрость духа, а тело изнуряют тяжелым трудом  где-нибудь
на краю света.
     - Вы представить себе не можете, как хорошо быть  дома!  -  сказал  он,
широко  улыбаясь.  -  Только  когда  живешь  вдали  от   родины,   начинаешь
по-настоящему любить ее.
     Впоследствии Шелтон часто вспоминал характеристику, которую Уиддон  дал
бродяге, - снова и снова он сталкивался со способностью  Феррана  подвергать
все тонкой и острой критике,  за  которую  его  главным  образом  и  считали
"невероятно интересным" хотя порою и малоприятным человеком.
     В доме гостил школьный приятель Шелтона со своей женой; эта пара  могла
служить примером идеального супружества. Они всегда были такие  спокойные  и
веселые, что невозможно было представить себе их  ссорящимися.  Шелтон,  чья
спальня примыкала к их комнате, слышал, как они разговаривали по  утрам  тем
же тоном, что и за завтраком, и смеялись точно таким же смехом. По-видимому,
они были вполне удовлетворены своей жизнью; общество поставляло им убеждения
точно так же, как универсальные  магазины  поставляли  все  необходимое  для
жизни. Их в меру красивые и в меру добрые лица, выражение которых  быстро  и
безотказно изменялось в соответствии с любыми  обстоятельствами,  стали  так
раздражать Шелтона, что, оказавшись с ними  в  одной  комнате,  он  старался
уткнуться в книгу, лишь бы не смотреть на них. А ведь это были добрые люди -
то есть в меру добрые - и вели себя в доме тихо, кроме  тех  случаев,  когда
смеялись, что бывало с ними довольно  часто,  и  притом  по  таким  поводам,
которые у Шелтона вызывали желание выть, как воет собака, заслышав музыку.
     - Мистер Шелтон, - сказал как-то Ферран, - я вообще не сторонник брака:
у меня самого, как вы понимаете, не было возможности жениться, но, глядя  на
некоторых людей, живущих здесь, я тем более очень и очень подумал бы, прежде
чем совершить этот шаг. Они производят впечатление идеальной молодой пары  -
никогда не  ссорятся,  всегда  хорошо  себя  чувствуют,  живут  со  всеми  в
согласии, ходят в церковь, рожают детей... но скажите, есть ли  в  их  жизни
хоть какая-то красота? - Он поморщился. - Их совместная  жизнь  кажется  мне
настолько уродливой, что, глядя на них, я начинаю задыхаться.  По-моему,  уж
лучше бы они дурно обращались друг с другом, по крайней мере видно было  бы,
что в них есть хоть что-то живое. Если это называется браком, то  Dieu  m'en
garde! {Упаси меня бог! (франц.).}.
     Но Шелтон, глубоко задумавшись, молчал.
     Слова Джона Нобла: "Он, право же, невероятно интересный человек" -  все
сильнее раздражали его: они, казалось, объясняли отношение Деннантов к этому
пришельцу, оказавшемуся у них в доме. Хозяева относились к нему с  некоторой
осторожностью, как к экспонату с  выставки,  на  котором  повешена  дощечка:
"Руками не трогать!" Впрочем, чувство собственного достоинства  возрождалось
у Феррана довольно быстро. Хотя при взгляде на  него  по-прежнему  казалось,
что он вырос из платья, которое подарил ему Шелтон, хотя лицо его  было  все
таким же загорелым, а на губах все так же то появлялась вдруг,  то  исчезала
циничная усмешка, Ферран делал честь своим покровителям. Он поборол  в  себе
ужас перед бритвой и очень неплохо выглядел  в  летнем  костюме  Шелтона.  В
конце концов прошло всего восемь лет с тех пор, как  он  перестал  вращаться
среди  пристойных  людей;  к  тому  же  половину  этого  срока  он   работал
официантом. И, однако, Шелтон желал, чтобы он провалился ко всем чертям.  Не
манеры его раздражали Шелтона: он с живейшим интересом наблюдал за тем,  как
тонко этот оборванец умел согласовать свое  поведение  с  поведением  хозяев
дома, не переставая держаться обособленно и критически относиться ко  всему,
- а то, что эта обособленность и критическое отношение  к  жизни  заставляли
самого Шелтона анализировать среду, в которой он родился и собирался строить
свою семейную жизнь. Это была мучительная работа мысли, и,  чтобы  выяснить,
когда она началась, Шелтону пришлось бы вернуться к своей встрече с Ферраном
на пути из Дувра.
     Гостеприимство, которое Деннанты оказывали такой  странной  птице,  как
Ферран, несомненно, было вызвано  их  добротой;  признав  это,  Шелтон  стал
анализировать природу этой доброты. Для него самого, для  людей  его  класса
это чувство было  роскошью,  не  требующей  жертв,  но  вызывающей  приятное
ощущение, словно массаж ног. "Все тут добрые, - думал  Шелтон.  -  Вопрос  в
том, скрывается ли под этой добротой хоть какое-то понимание горя, подлинное
сочувствие?" Эта проблема дала ему немалую пищу для размышлений.
     Быстрое приспособление Феррана к чуждой ему среде,  о  котором  нередко
говорила миссис Деннант, указывало, по мнению Шелтона, лишь на  желание  как
можно  лучше  использовать  свое  неожиданное  пребывание  на  этих   тучных
пастбищах. Шелтон подумал, что на месте Феррана он и сам поступал  бы  точно
так  же.  Он  понимал,   что   молодой   иностранец   расшаркивается   перед
собственностью, и куда больше уважал в  нем  идущую  от  сердца  язвительную
усмешку.
     Очень скоро в общем настроении произошла  неизбежная  перемена;  Шелтон
все острее ощущал какое-то необъяснимое беспокойство, которым, казалось, был
насыщен самый воздух.
     - И странного же субъекта вы откопали, Шелтон, - сказал ему раз  мистер
Деннант, когда они играли в крокет. -  Боюсь,  из  него  никогда  не  выйдет
толку.
     - В определенном смысле, думаю, что нет, - согласился Шелтон.
     - Вы все знаете о нем? Держу пари на шесть пенсов... -  Мистер  Деннант
сделал паузу, чтобы не промахнуться молотком по  шару,  -  что  он  сидел  в
тюрьме.
     - В тюрьме? - вскричал Шелтон.
     - По-моему, - продолжал мистер  Деннант,  сгибая  колени,  чтобы  лучше
нацелиться для нового удара, -  вам  следовало  бы  навести  справки...  Эх,
промахнулся! До чего же нелепые ворота!.. Всему должен быть предел.
     - Я никогда не мог установить, где он, этот предел,  -  ответил  Шелтон
настороженно и смущенно. - Но я понял: я намекну ему, чтобы он уехал.
     - Не обижайтесь, дорогой мой Шелтон, - начал мистер Деннант, следуя  за
своим вторым шаром, который Шелтон отогнал на дальний конец площадки,  -  и,