Я проводил ее до самого дома! - радостно крикнул он  Шелтону.  -  Вот
молодчина! Завтра она будет здорово хромать. И лошадка тоже. Ну и жарища!
     Раз Тоддлс уже вернулся, подумал Шелтон, значит, он целый час  просидел
тут на скамье, - а ему казалось, что прошло всего десять минут; это открытие
испугало его. Оно словно раскрыло ему глаза на всю глубину его  страданий  и
опасений. Он вышел из ворот и быстро зашагал по дороге, глядя себе под  ноги
и весь обливаясь потом.

ГЛАВА XXXI

ГРОЗА

     Шел восьмой час, когда Шелтон вернулся с  прогулки;  несколько  тяжелых
капель упало на листья вязов, но гроза еще не начиналась. В тяжелом молчании
мир едва дышал, придавленный свинцовыми небесами.
     Быстрая ходьба по жаре помогла Шелтону побороть уныние.  Он  чувствовал
себя как человек, готовящийся к  встрече  с  возлюбленной  после  длительной
размолвки. Он принял ванну и теперь стоял перед зеркалом, поправляя  галстук
и улыбаясь собственному  отражению.  Все  его  страхи,  сомнения  и  горести
казались ему сейчас дурным сном; будь все это явью, разве  не  было  бы  ему
сейчас во много раз хуже?
     В тот вечер у Деннантов был званый обед, и когда Шелтон  вошел  в  зал,
там уже собралось много гостей. Все говорили о надвигающейся грозе.  Антония
еще не спускалась, и Шелтон остановился у рояля, ожидая ее появления. Вокруг
него были румяные лица, безукоризненные манишки, белые плечи  и  только  что
завитые волосы. Кто-то дал ему ярко-красную гвоздику, и в ту  минуту,  когда
он поднес ее к косу, в комнату  вошла  Антония,  -  она  слегка  задыхалась,
словно бегом бежала вниз по лестнице. Бледность ее исчезла, рука то  и  дело
поднималась к горлу. Казалось, жаркое дыхание приближающейся грозы зажгло  в
ней внутренний огонь, который испепелял ее под  белым  платьем;  она  прошла
мимо, едва не задев Шелтона, и от ее близости у него закружилась голова.
     Никогда еще она не казалась ему такой прекрасной.
     Теперь Шелтон никогда уж больше не сможет  вдыхать  аромат  ананасов  и
дынь без странного волнения. С того места, где он сидел за  обедом,  ему  не
было видно Антонию, но среди шума голосов, звона бокалов  и  серебра,  среди
восклицаний, звуков и запахов пиршества он не переставал думать о  том,  как
подойдет к ней и скажет, что в целом мире для него важна только ее любовь. И
он пил ледяное золотистое шампанское, как воду.
     Стояла нестерпимая жара, и окна  были  распахнуты  настежь;  за  окнами
лежал сад, окутанный густою мягкой тьмой, в которой  вырисовывались  черные,
как смоль, силуэты деревьев. Воздух был неподвижен, ни малейшее дуновение не
колебало  пламени  свечей  в  канделябрах,  только  две   большие   бабочки,
испугавшись душной мглы за окном,  влетели  в  комнату  и  теперь  кружились
вокруг огней, над головами обедающих. Одна из них, опалив крылышки, упала на
блюдо с фруктами и была тотчас извлечена оттуда, а  другая,  увертываясь  от
салфеток и  словно  насмехаясь  над  усилиями  лакеев,  продолжала  бесшумно
описывать над столом неровные круги, пока Шелтон не встал и не поймал ее. Он
подошел к двери на балкон и выпустил бабочку в  темноту;  воздух,  пахнувший
ему в лицо, был тяжел и душен. По знаку мистера Деннанта  задернули  тюлевые
занавески, висевшие на окнах, и словно в благодарность за эту защиту, за эту
прозрачную стену, отделившую их от  грозных  сил  природы,  гости  оживленно
заговорили. Это был  один  из  тех  вечеров,  какие  наступают  летом  после
безоблачной погоды, страшный вечер, когда удушающую жару и молчание нарушает
лишь отдаленный рокот, раздающийся где-то низко, над самой землей, словно то
ворчат и негодуют все мрачные силы мира, - один из тех  вечеров,  когда  все
живое  задыхается  и  угрожающие  раскаты  бывают  так  жутки,  что  кажется
оправданной человеческая трусость. Наконец дамы встали и удалились.  Круглый
обеденный стол розового дерева, без скатерти, украшенный цветами и серебром,
напоминал осенний пруд, темная, маслянистая поверхность которого, освещенная
лучами заходящего солнца, пестрит багряными и золотыми листьями; над  столом
низко нависло облако табачного дыма, словно туман над  водой  после  заката.
Между Шелтоном и его соседом завязался разговор об английском характере.
     - Мы, англичане, разучились жить, - сказал Шелтон. -  Удовольствия  для
нас - утраченное искусство. Мы не пьем, мы стыдимся любви, а что до красоты,
то мы перестали ее замечать. Вместо этого у нас есть деньги; но что пользы в
деньгах, когда мы не умеем их тратить? - Раззадоренный  улыбкой  соседа,  он
добавил: - Что же касается умственной  деятельности,  то  мы  слишком  ммого
думаем о том, что думают наши соседи, и потому уж вовсе ни о чем не  думаем!
Вам  никогда  не  приходилось  наблюдать  за  иностранцем,  который  слушает
англичанина? У нас вошло в привычку смотреть на иностранцев сверху вниз,  но
наше презрение к ним ничто по сравнению с тем презрением, какое они питают к
нам. И они абсолютно  правы!  К  тому  же  мы  лишены  вкуса!  Что  толку  в
богатстве, когда не умеешь им пользоваться?
     - Это оригинально, -  сказал  его  сосед.  -  И,  пожалуй,  здесь  есть
известная доля истины... Вы обратили внимаете, недавно  в  газете  писали  о
старике  Хорнблауэре?  Он  оставил  после  себя  портвейн  тысяча  восемьсот
двадцатого года, который оценили по гинее за бутылку. А когда тот, кто купил
этот портвейн, стал откупоривать его, бедняга обнаружил, что  в  одиннадцати
бутылках из двенадцати оно совсем потеряло букет. Ха-ха-ха!.. А вот это вино
- неплохое, ничего не скажешь, - И он допил свой бокал.
     - Да, - согласился с ним Шелтон.
     Когда все встали, чтобы присоединиться к  дамам,  Шелтон  ускользнул  в
сад.
     Ему показалось, будто он попал в  жарко  натопленную  баню.  В  воздухе
стоял тяжелый, зловещий, чувственный аромат,  словно  внезапно  распустились
неведомые цветы любви. Шелтон остановился, жадно вдыхая его. Нагнувшись,  он
провел рукой по траве, - она была сухая, словно  насыщенная  электричеством.
Тут он увидел четыре бледные большие лилии, они  светились  во  тьме,  и  от
них-то и исходил этот аромат. Цветы, казалось, тянулись к нему  из  темноты,
подставляя свои лепестки для поцелуя. Он резко выпрямился и вошел в дом.
     Гости  уже  разъезжались,  когда  Шелтон,  все  время  наблюдавший   за
Антонией, увидел, как она скользнула из гостиной в сад. Он  следил  взглядом
за белым пятном ее платья, пока она  шла  по  лужайке,  но  как  только  она
ступила под тень деревьев, он потерял  ее  из  виду;  поспешно  оглянувшись,
чтобы убедиться, что никто не наблюдает за ним, Шелтон  тоже  вышел  в  сад.
Душная мгла охватила его. Он глубоко вдохнул эту мглу, словно то  был  самый
чистый горный воздух, и, мягко ступая по траве, направился к каменному дубу.
Губы его пересохли, сердце мучительно стучало. Вдали  перестало  греметь;  в
жарком воздухе Шелтон вдруг ощутил холодную струю. Он подумал:  "Вот  теперь
гроза уже совсем близко", и тихо подошел к дереву. Антония лежала в  гамаке,
слегка покачиваясь под легкий скрип ветки; она казалась белым  пятном  среди
царившей под деревом тьмы. Шелтон затаил дыхание.  Антония  не  слышала  его
шагов. Бесшумно обойдя дерево, он остановился совсем рядом с нею.  "Не  надо
ее пугать", - подумал он.
     - Антония!
     В гамаке что-то шевельнулось,  но  ответа  не  последовало.  Он  стоял,
наклонясь над ней, но даже и сейчас не мог  различить  ее  лица.  Он  только
чувствовал, как что-то живое дышит близко-близко от него,  что-то  теплое  и
мягкое. И он снова прошептал:
     - Антония!..
     И снова никакого ответа. Страх и  бешенство  охватило  Шелтона.  Он  не
слышал больше ее дыхания, даже ветка перестала скрипеть.  Что  происходит  в
душе этого живого существа, которое молчит тут, совсем рядом с ним? А  потом
он снова услышал ее дыхание, быстрое и испуганное, как трепет птички: миг  -
и перед Шелтоном был пустой гамак.
     Он стоял у пустого гамака, пока не почувствовал, что не в силах  больше
томиться в неизвестности. Когда он пересекал лужайку,  зигзаг  молнии  вдруг
прорезал небо, дождь окатил его с головы до ног,  и  раздался  оглушительный
удар грома.
     Шелтон направился было в курительную, но у дверей раздумал, повернул  к
себе в комнату и, войдя, тотчас бросился на кровать.  Долгие  раскаты  грома
следовали один за другим; вспышки молнии выхватывали  предметы  из  темноты,
придавая им жуткую отчетливость, отнимая у них всякое сходство с тем, на что
они должны быть  похожи,  лишая  их  всякой  целесообразности,  осязаемости,
реальности, словно это были скелеты, - не вещи, а только их  понятия,  столь
же неприглядные, как обнаженные  нервы  и  сухожилия  на  препарированной  и
сохраняемой в спирту ноге. Звук дождя, хлеставшего  по  стенам  дома,  мешал
Шелтону собраться с мыслями. Он  встал,  чтобы  закрыть  окна,  потом  снова
подошел к  постели  и  бросился  на  нее  ничком.  Он  пролежал  в  каком-то
оцепенении до тех пор, пока не прошла гроза, а  когда  раскаты  грома  стали
постепенно затихать вдали, он встал. Тут только он увидел что-то  белое  под
дверью.
     Это была записка:

     "Я ошиблась. Пожалуйста, простите меня и уезжайте.

                                                     Антония".

ГЛАВА XXXII

ОДИНОЧЕСТВО

     Прочитав записку,  Шелтон  положил  ее  на  туалетный  столик  рядом  с
запонками и, посмотрев на себя в зеркало, расхохотался. Но смех скоро застыл
у него на губах; он бросился на кровать и  зарылся  лицом  в  подушки.  Так,
наполовину одетый, он пролежал всю ночь, а на рассвете встал, по-прежнему не
зная, что ему делать. Только в одном он был твердо убежден - ему не  следует
встречаться с Антонией.
     Наконец он написал записку:

     "Я не  спал  всю  ночь  из-за  зубной  боли,  и  мне  кажется  наиболее
благоразумным немедленно отправиться в  город  к  дантисту.  Если  зуб  надо
вырвать, то чем скорее это будет сделано, тем лучше".

     Он адресовал записку миссис Деннант и оставил ее у себя на столе. Потом
снова бросился на кровать и на сей раз задремал.
     Проснулся он внезапно, как будто его толкнули, оделся и тихо вышел.  Он
вдруг подумал, что уходит из этого дома совсем так же, как ушел Ферран. И  у
него мелькнула мысль: "Теперь мы оба отверженные".
     Шелтон шел до полудня, не зная и не  думая  о  том,  куда  идет;  потом
забрел на какое-то поле, растянулся на  земле  у  живой  изгороди  и  тотчас
заснул.
     Разбудил его шум  крыльев.  Стая  куропаток,  блестя  на  солнце  всеми
перышками, перебиралась через соседнее горчичное поле. Скоро они уселись  на
манер старых дев, как это водится у куропаток, и начали перекликаться.
     Пока он спал, на поле вышло стадо, и красивая рыжая корова, повернув  к
Шелтону голову, принялась  осторожно  обнюхивать  его;  от  нее  шел  особый
сладковатый запах. Красотой шкуры и ног она могла бы поспорить  со  скаковой
лошадью; с ее черных влажных губ медленно капала слюна, глаза были добрые  и
усталые. Вдыхая нежный и сладкий запах горчичного поля, Шелтон мял  в  руках
сухие травинки и на какое-то мгновение вдруг почувствовал себя счастливым, -
счастливым  оттого,  что  над  ним  небо  и  солнце,  а  вокруг  -  извечное
спокойствие и неугомонная жизнь полей. Почему человек не может отрешиться от
своих забот и взирать на них с таким же безразличием!, с  каким  эта  корова
позволяет мухам  садиться  ей  на  морду,  у  глаз?  Он  снова  задремал,  а
проснувшись, расхохотался, ибо вот что он увидел во сне.
     Ему приснилось, что он находится не  то  в  гостиной,  >не  то  в  зале
какого-то загородного дома. Посреди этой комнаты стоит женщина и смотрится в
ручное зеркало.
     За дверью или окном виден сад со множеством статуй, и через  эту  дверь
зачем-то входят и выходят люди.
     Вдруг Шелтон увидел свою мать: она направлялась к  даме  с  зеркалом  в
руках, в которой он признал теперь миссис Фолиот. Но пока Шелтон смотрел  на
нее, мать превратилась в миссис Деннант и заговорила голосом, не похожим  ни
на голос его матери, ни на голос миссис Деннант, - казалось, это  была  сама
утонченность.  "Je  fais  de  la  philosophie  {Я  люблю   пофилософствовать
(франц.).}, - говорил этот голос. - Я отношусь к человеку так, как  он  того
стоит. Я никого не осуждаю.  Главное  -  иметь  характер!"  Дама  продолжала
рассматривать себя в зеркале, и, хотя она стояла к нему спиной, Шелтон видел
отражение ее лица - бледного,  с  зелеными  глазами  и  злой,  презрительной
улыбкой. Потом все исчезло, и Шелтон увидел себя  в  саду  вместе  с  миссис
Деннант.
     Вот после этого-то сна Шелтон и проснулся  рассмеявшись.  "Но,  Дик,  -
жаловалась миссис Деннант, - меня всю жизнь  учили  верить  в  то,  что  мне
говорят. Она такая недобрая: почему она презирает меня за то, что я считаюсь
с условностями? - Шелтону стало жаль ее: она напоминала испуганного ребенка.
- Право, не знаю, что я стала бы делать,  если  бы  мне  пришлось  обо  всем
судить самой. Меня не учили этому. Мне всегда  преподносили  чьи-то  готовые
мнения, это было так приятно. И что я должна делать? Нужно верить  людям;  я
говорю это вовсе не потому, что я о них высокого мнения, но вы понимаете,  в
чем тут дело: просто так уютнее жить. - И она зашуршала юбкой. - Но  что  бы
ни случилось. Дик, - умоляла  она,  -  пусть  Антония  всегда  заимствует  у
кого-нибудь свои мнения. Я - другое дело:  раз  уж  нужно  обо  всем  судить
самой, значит, нужно, но ее уберегите от этого. Любые взгляды,  любые,  лишь
бы они были общепринятыми. Так страшно,  когда  приходится  обо  всем  самой
составлять себе мнение".
     Тут Шелтон окончательно  проснулся.  Его  сон,  несмотря  на  всю  свою
абсурдность, был образцом художественной правды, ибо слова,  которые  в  его
сне говорила миссис Деннант, раскрывали ее сущность куда полнее, чем все то,
что она могла когда-либо сказать наяву.
     - Нет, - раздался голос совсем  рядом,  за  изгородью,  -  благодарение
богу, французов у нас тут мало. Есть несколько венгерцев, которые  гостят  у
герцога. Не хотите ли пирога, сэр Джеймс?
     Заинтересовавшись, Шелтон приподнялся на локте и,  еще  совсем  сонный,
приложил глаз к просвету в высоких толстых ивовых  прутьях.  Четверо  мужчин
сидели на складных стульях у  раскидного  стола,  на  котором  был  пирог  и
множество всякой снеди. Неподалеку от них стоял шарабан,  обильно  увешанный
дичью и зайцами; вокруг, смиренно виляя хвостами,  топтались  собаки;  лакей
откупоривал бутылки. Шелтон совсем забыл,  что  сегодня  первое  сентября  -
начало охоты на куропаток. Роль хозяина исполнял воинственный на вид мужчина
с веснушчатым лицом; рядом сидел человек постарше,  с  квадратной  челюстью,
острым  носом  и  отсутствующим  взглядом;  потом  кто-то  с  бородой,  кого
остальные называли командором, а  в  четвертом  охотнике  Шелтон,  к  своему
ужасу, признал джентльмена по имени Мэбби. Однако в том, что сей  джентльмен
находился за много миль от своего дома, не было  ничего  удивительного,  так
как он принадлежал к  числу  тех,  кто,  прихватив  с  собой  лакея  я  пару
охотничьих ружей, бродит по всей стране  с  двенадцатого  августа  до  конца
января, а потом, очевидно, отбывает в Монте-Карло или спит  без  просыпу  до
двенадцатого августа следующего года.
     Говорил Мэбби:
     - Вы слышали, сэр Джеймс, сколько мы настреляли двенадцатого?
     - Ах да, о чем это я хотел спросить? Вы продали своего гнедого, Гленни?
     Шелтон еще колебался, не зная, остаться ему или  потихоньку  уйти,  как
вдруг услышал густой бас командора:
     - Мой лакей говорил мне, что миссис Фолиот...  м-да...  повредила  ногу
своему арабскому скакуну. Неужели она  собирается  участвовать  в  охоте  на
лисят?
     Шелтон заметил, что все улыбнулись. "Вот  Фолиот  и  расплачивается  за
свое удовольствие. Дурак он, что дал себя поймать!" - казалось, говорила эта
улыбка. Шелтон повернулся к разговаривавшим спиной и закрыл глаза.
     - На лисят? - повторил Гленни. - Едва ли.
     -  Никогда  не  находил  в  ней  ничего  примечательного,  -  продолжал
командор. - Такая тихая, что даже не знаешь - тут она или нет.  Помнится,  я
как-то спросил ее: "Ну-с, миссис Льютеран, что же вы любите больше всего  на
свете?" И что бы, вы думали, она мне ответила? "Музыку!" М-да...
     Послышался голос Мэбби:
     - Он всегда был непонятным человеком, этот Фолиот! Такие вот и попадают
во всякие истории.
     И Шелтону показалось, что он облизнулся.
     - Говорят, он теперь никому не отвечает на поклоны,  -  раздался  голос
хозяина. - Странный субъект! Говорят, она очень предана ему.
     В памяти Шелтона еще так свежо было воспоминание  о  встрече  с  миссис
Фолиот и о недавнем сне, что он, как зачарованный, слушал этот разговор.
     - Если он перестанет ездить на охоту, то, право, не знаю, что  еще  ему
останется делать... Он больше не состоит ни в одном клубе, а что до избрания
его в парламент... - сказал Мэбби.
     - Жаль его, - сказал сэр Джеймс, - а впрочем, он знал, на что идет.
     - Очень странные люди, эти Фолиоты, - сказал командор. - Вот, например,
его отец: готов был с кем угодно разговаривать - с первым встречным пугалом,
только не с вами и не со мной.  Хотел  бы  я  знать,  куда  он  денет  своих
лошадей? Я бы с удовольствием купил у него каракового.
     - Никогда нельзя сказать заранее, как поступит  человек,  -  послышался
голос Мэбби, - может, начнет пить, а может, книги писать. Старый Чарли Уэйн,
тот дошел до того, что стал изучать звезды и дважды в неделю  отправлялся  в
Уайтчепел учить грамоте...
     - Скажите, Гленни, - перебил его сэр Джеймс, - а что  сталось  с  вашим
старым лесником Смоллетом?
     - Пришлось его выгнать.
     Шелтон снова попытался не слушать их и все же не мог не прислушиваться.
     - Стар он стал, - продолжал тот же голос. - В прошлом году у меня из-за
него пропала уйма яиц.
     - Да уж, когда до этого доходит... - начал было командор.
     - Видите ли, - перебил его  Гленни,  -  его  сын...  вы,  должно  быть,
помните его, сэр Джеймс: он обычно заряжал для вас ружья... Так вот, его сын
соблазнил тут одну девушку. Когда родные выгнали ее из дому, старик  Смоллет
взял ее к себе. Шуму было - не оберешься. Девушка отказалась выйти замуж  за
молодого Смоллета, и старик поддержал ее. Тут, конечно, восстал священник, и
вся деревня поднялась на дыбы; жена моя предложила поместить ее в одно из...
как это их называют... исправительных заведений, что ли, но Смоллет  заявил,
что она никуда не поедет, если сама не захочет. Прескверная история;  совсем
выбила старика из колеи. В результате у меня в прошлом году  вывелось  всего
пятьсот фазанов вместо восьмисот.
     Наступило молчание. Шелтон снова приник глазом к изгороди. Охотники ели
пирог.
     - В наших краях, - сказал командор, -  в  таких  случаях  потом  обычно
женятся... хм... хм... и живут вполне достойно.
     - Вот именно,  -  заметил  хозяин.  -  А  эта  -  подумайте  только!  -
отказалась  выйти  замуж.  Говорила,  что  он  будто  бы  воспользовался  ее
слабостью.
     - Теперь-то она жалеет, - сказал сэр  Джеймс.  -  А  молодому  Смоллету
повезло, дешево отделался! Но до чего же упрямы бывают старики!
     - Чем мы займемся послезавтра? - спросил командор.
     - Дальше за этим полем - пастбище, - пояснил хозяин. - Мы станем  цепью
вдоль изгороди и пройдем все поле из конца  в  конец.  Там  птица  наверняка
должна быть.
     Шелтон поднялся и, пригнувшись, стал пробираться к калитке в изгороди.
     - Двенадцатого  будем  охотиться  двумя  партиями,  -  услышал  он  уже
издалека голос Мэбби.
     То ли от долгой ходьбы, то ли от бессонной ночи,  все  тело  у  Шелтона
ныло; однако он продолжал идти по дороге все дальше и дальше. До сих пор  ан
так и не решил, как ему поступить. Часам к пяти он добрался  до  Мейденхеда,
наскоро перекусив, сел в поезд, отправля