- Идите, если вам хочется, - с усмешкой сказал Крокер.
     Шелтон покачал головой.
     Никогда еще он не испытывал такой любви к этому старому городу. Оксфорд
давно ушел из его жизни, но все здесь было дорого  и  мило  сердцу  Шелтона;
даже атмосфера обособленности не возмущала его. Исполненный величия  прошлых
веков, оплетенный золотой паутиной славных традиций, пробуждающий целый  ряд
ярких воспоминаний,  город  дурманил  Шелтона,  как  духи  любимой  женщины.
Проходя  мимо  ворот  одного  из  колледжей,  приятели   заглянули   внутрь,
посмотрели  на  холодный,  серый,  вымощенный  камнем  двор  и  на  ящик   с
ярко-красными цветами в одном из окон; кругом царила тишина  и  таинственное
спокойствие замкнутой жизни, - казалось, перед молодыми людьми  приоткрылась
дверь в освященное годами прошлое.  Бледный  юноша  в  студенческой  шапочке
внимательно разглядывал доску объявлений, задрав кверху  прыщеватое  лицо  с
неправильным носом, придерживая рукой потертую мантию. Привратник колледжа -
рослый румяный мужчина с маленьким ртом - почтительно стоял у дверей  своего
домика.  Живое  олицетворение  раз  навсегда  установленного  порядка,   он,
казалось, существовал для того,  чтобы  придавать  больше  благопристойности
бесчисленному  множеству  студенческих  грешков.  Взгляд  его  голубых  глаз
остановился на путниках. Эти глаза словно говорили: "Я не  знаю  вас,  сэры,
но, если вы хотите побеседовать, я рад буду выслушать  все,  что  вы  имеете
сказать!"
     К стене был прислонен велосипед с  теннисной  ракеткой,  привязанной  к
рулю. Рядом бульдог, отчаянно сопя,  тряс  головой,  но  большая,  окованная
железом дверь, к которой он был привязан, даже не дрогнула. Сквозь эту узкую
щель  веками  вливался  внутрь  человеческий  металл  -  вливался,  принимал
определенную форму и уже в виде готового литья возвращался обратно.
     - Пойдем, - сказал Шелтон.
     Они вошли в "Голову епископа" и пообедали в том самом зале, где Шелтон,
выиграв  на  скачках,   устроил   когда-то   обед   для   двадцати   четырех
благовоспитанных юношей; на  стене  все  еще  висела  картина,  изображающая
скаковую  лошадь,  в  которую  один  из  них  запустил  тогда  бокалом,   но
промахнулся и попал в официанта; а вот и сам официант - подает рыбный  салат
Крокеру. По окончании обеда Шелтону снова, как в былое время, захотелось  со
вздохом подняться из-за стола; снова потянуло побродить по  улицам  рука  об
руку с каким-нибудь приятелем; снова пробудилась  жажда  дерзать,  совершать
что-то доблестное и беззаконное; снова  стало  казаться,  что  он  избранный
среди избранных и учится в лучшем колледже лучшей в  этом  лучшем  из  миров
страны. Улицы, притихшие и умиротворенные в лучах заходящего солнца,  словно
приветствовали эту послеобеденную прогулку; квадратный  двор  колледжа,  где
когда*  то  учился  Шелтон,  -  величественная  смесь  церковной  старины  и
современности - был долгие годы средоточием его мира, точкой, где  сходились
все его помыслы до поступления в университет; да и  после  тень  этих  серых
стен ложилась на все, что бы он ни делал.  И  вот  теперь,  при  виде  этого
двора, все  сомнения  Шелтона  сразу  улеглись  и  появилась  уверенность  в
собственной значительности и безопасности. Садовая ограда, чьи высокие зубцы
он так часто украшал пустыми бутылками, не пробудила в нем никаких чувств. И
вид  лестницы,  где  он  однажды  швырнул  бараньей  ногой  в   бестактного,
надоедливого наставника, тоже не вызвал у него угрызений совести.  На  верху
этой лестницы расположены комнаты, где он зубрил до одури  перед  последними
экзаменами, следуя системе,  по  которой  студент  разогревает  свои  знания
зубрежкой, к моменту экзамена  доводит  их  до  кипения,  а  потом  дает  им
навсегда остыть. Перед Шелтоном возникло лицо его репетитора  -  человека  с
пронзительным взглядом, который всю неделю без передышки поставлял знания, а
по воскресеньям уезжал в Лондон.
     Приятели миновали лестницу, которая вела в комнату их наставника.
     - Интересно, вспомнит ли нас  малыш  Тэрл,  -  сказал  Крокер.  -  Я  с
удовольствием повидал бы его. Может, зайдем?
     - Малыш Тэрл? - задумчиво переспросил Шелтон.
     Поднявшись наверх, они постучали в массивную дверь.
     - Войдите, - послышалось изнутри.
     То был голос самого сна.
     В мягком розовом кресле сидел  небольшой  человек  с  розовым  лицом  и
огромными красными ушами, - казалось, он прирос к этому креслу.
     - Что вам угодно? - спросил он, часто моргая.
     - Вы меня не помните, сэр?
     - Боже мой! Да неужели  это  Крокер?  Вас  прямо  не  узнаешь  с  такой
бородой!
     Крокер усмехнулся, вспомнив,  что  не  брился  с  самого  начала  своих
странствий.
     - Вы помните Шелтона, сэр?
     -  Шелтона?  Ну,  конечно!  Здравствуйте,  Шелтон!  Садитесь,  возьмите
сигару.
     Скрестив толстые ножки, маленький джентльмен оглядел своих  посетителей
сонным взглядом, точно хотел сказать: "И зачем это,  собственно  говоря,  вы
пришли и разбудили меня?"
     Шелтон с Крокером взяли себе по стулу; они тоже,  по-видимому,  думали:
"Правда, зачем это мы пришли и разбудили его?"  И  так  как  Шелтон  не  мог
ответить на этот вопрос, он поспешил укрыться за дымом своей сигары.  Стены,
обшитые  панелями,  были   увешаны   изображениями   памятников   греческого
искусства; мягкий пушистый ковер нежил усталые ноги Шелтона; богатые корешки
множества книг поблескивали в свете  керосиновых  ламп  -  словом,  вся  эта
атмосфера  высокой  культуры  вместе  с  запахом  табачного  дыма   начинала
действовать на Шелтона;  он  лишь  смутно  понимал,  о  чем  Крокер  любезно
беседовал с хозяином, который, моргая, глядел на них из-за огромной пенковой
трубки, - и лицо его при этом до смешного напоминало  луну.  Внезапно  дверь
распахнулась, и в комнату, широко шагая, вошел высокий  мужчина  с  большими
карими глазами и румяным насмешливым лицом.
     - О, я, кажется, некстати, Тэрл! - сказал он, окидывая надменным взором
комнату.
     Маленький толстяк заморгал чаще прежнего и пробормотал:
     - Ничуть,  Берримен;  берите  стул,  присаживайтесь.  Вновь  пришедший,
которого хозяин назвал Беррименом, сел и тотчас уставился  на  стену  своими
красивыми карими глазами.
     Шелтон,  смутно  помнивший  этого  преподавателя,  поклонился,  но  тот
улыбался своим мыслям и не заметил приветствия.
     - Сейчас придут Триммер с Уошером,  -  сказал  Берримен;  не  успел  он
договорить, как дверь отворилась и в комнату вошли названные джентльмены.
     Одинакового роста, но совсем разные,  они  держались  чуть  фамильярно,
чуть высокомерно, словно снисходительно разрешали миру  существовать.  Яркие
пятна румянца горели на широких скулах того, которого звали Триммер; щеки  у
него были землисто-серые, а губы довольно пухлые, и это делало  его  похожим
на паука. Уошер был худой и бледный, с застывшей на лице вежливой улыбкой.
     Маленький толстяк повел рукой, в которой держал трубку.
     - Крекер, Шелтон, - представил он.
     Наступило неловкое молчание.
     Шелтон изо всех сил старался придумать хоть какую-нибудь умную тему для
разговора, но  сознание,  что  ни  одна  мысль  не  будет  здесь  воспринята
серьезно, парализовало его мозг, и потому он  продолжал  молчать,  глядя  на
тлеющий  кончик  своей  сигары.  Ему  казалось  неудобным  навязывать   этим
джентльменам свое присутствие, не объяснив  предварительно,  кто  он  и  что
собой представляет; и он  было  поднялся,  собираясь  уходить,  когда  Уошер
внезапно заговорил:
     - "Госпожа Бовари"! - насмешливо прочитал он название  книги,  лежавшей
на этажерке, и, поднеся ее ближе к своим мутным глазам, повторил, словно это
было что-то очень забавное: - "Госпожа Бовари"!
     - Неужели вы в состоянии читать такие вещи, Тэрл? - спросил Берримен.
     Как и следовало ожидать, название знаменитого  романа  разом  пробудило
его к жизни; он не спеша подошел к полкам, взял какую-то  книгу,  раскрыл  и
стал читать, шагая взад-вперед по комнате.
     - Хм... Берримен, - послышалось сзади;  это  сказал  Триммер,  сидевший
спиной к камину, зажав в кулаки полы мантии.  -  Ведь  это  же  классическое
сочинение! - продолжал он примирительным тоном.
     - Классическое! - воскликнул Берримен, вперив в  Шелтона  пронизывающий
взгляд. - Да этого писаку следовало бы высечь кнутом за такую порнографию!
     В душе Шелтона тотчас вспыхнуло чувство враждебности;  он  взглянул  на
маленького хозяина, но тот лишь чаще замигал глазами.
     - Берримен просто хочет сказать, - с ехидной усмешкой пояснил Уошер,  -
что автор не принадлежит к числу его любимцев.
     - Да перестаньте вы, ради бога, а то Берримен сейчас усядется на своего
конька! - внезапно проворчал маленький толстяк.
     Берримен поставил книгу обратно на полку и взял другую. Он  был  просто
неподражаем в своей саркастической рассеянности.
     - А как,  по-вашему,  мог  бы  написать  такую  вещь  человек,  который
воспитывался в  Итоне?  Зачем  нам  знать  все  это?  Писатель  должен  быть
человеком спортивным и джентльменом!
     И он снова  с  высоты  своего  величия  посмотрел  на  Шелтона,  словно
приготовившись выслушать его возражения.
     - А вы не... - начал было Шелтон.
     Но Берримен уже снова уставился на стену.
     - Мне, право, все равно, что чувствует падшая женщина, - сказал  он.  -
Меня это не интересует.
     Триммер попытался сгладить неприятное впечатление:
     - Весь вопрос в моральных критериях - и  только.  Он  сидел,  расставив
ноги, словно ножки циркуля, и
     зажав в руках полы мантии, - это придавало ему необычайное  сходство  с
весами.  Снисходительно  улыбаясь,  он  оглядывал  присутствующих,  как   бы
заклиная их не высказываться слишком резко. "Ведь мы  же  светские  люди,  -
казалось, говорил он. - Мы  знаем,  что  все  на  свете  ерунда.  Таков  дух
времени. Почему бы нам не уделить этому внимания?"
     - Я правильно вас понял, Берримен, что вам не нравятся пикантные книги?
- все с той же ехидной улыбкой спросил Уошер.
     Услышав этот вопрос, маленький толстяк хихикнул и часто-часто  замигал,
как бы говоря: "Право,  нет  ничего  приятнее,  как  читать  такую  книгу  в
холодную погоду у горящего камина".
     Берримен,  сделав  вид,  будто  не  заметил  дерзкого  вопроса  Уошера,
продолжал шагать по комнате, погруженный в изучение книги.
     - Мне нечего сказать тем, кто болтает, будто искусство все оправдывает,
- изрек он наконец, останавливаясь перед Шелтоном и  глядя  на  него  сверху
вниз, словно только что заметил его. - Я называю вещи своими именами.
     Шелтон ничего не сказал на это, ибо не знал, обращается ли  Берримен  к
нему или же ко всем присутствующим. А Берримен продолжал:
     - Да разве нам  интересно  знать,  что  чувствует  мещанка,  наделенная
склонностью к пороку? Ну, скажите, к чему  это?  Ни  один  человек,  который
привык ежедневно принимать ванну, не выбрал бы такого сюжета.
     - Итак, вы добрались до вопроса... гм.... о сюжетах, - весело  прогудел
Триммер, плотнее закутываясь в мантию. - Дорогой мой,  искусство,  если  это
настоящее искусство, оправдывает любой сюжет.
     - Искусство - это  Гомер,  Сервантес,  Шекспир,  Оссиан,  -  проскрипел
Берримен, ставя на место вторую книгу и беря третью. - А куча мусора  -  это
всякие неумытые господа.
     Раздался смех. Шелтон оглядел всех по очереди. За исключением  Крекера,
который дремал, глупо улыбаясь во сне, все остальные выглядели  так,  словно
они и представить себе не могли, что какая-нибудь тема способна  тронуть  их
сердца; словно все они держались в море жизни на таком крепком)  якоре,  что
волны житейских невзгод могли лишь раздражать их своею дерзостью.  Возможно,
Триммер заметил некий блеск в глазах Шелтона,  и  это  заставило  его  снова
ринуться на выручку.
     - У французов, - сказал он, - совсем иной взгляд на литературу, так  же
как и на честь. Все это очень условно.
     Но что он хотел этим сказать, Шелтон так и не понял.
     - Честь, - сказал Уошер. - l'honneur {Честь (франц.).}, die Ehre {Честь
(нем.).}, дуэли, неверные жены...
     Он явно собирался еще что-то прибавить, но не  успел,  так  как  в  эту
минуту маленький толстяк вынул изо рта свою  пенковую  трубку  и,  держа  ее
дрожащими пальцами на расстоянии двух дюймов от подбородка, пробормотал:
     - Поосторожней, друзья, Берримен ужасно строг в вопросах чести.
     Он дважды мигнул и снова сунул трубку в рот.
     Не положив третью книгу на полку, Берримен взял  четвертую;  он  стоял,
выпятив грудь, словно собирался использовать книги в качестве гимнастических
гирь.
     - Совершенно верно, - заметил Триммер, - замена дуэлей судами - явление
весьма...
     Шелтон был уверен, что Триммер и сам  не  знал,  хотел  ли  он  сказать
"значительное" или "незначительное". К счастью, Берримен перебил его:
     - Мне суды не указ: если какой-нибудь субъект сбежит с  моей  женой,  я
размозжу ему голову.
     - Тише, тише! - остановил  его  Триммер,  судорожно  хватаясь  за  полы
мантии.
     Внезапная мысль осенила  Шелтона.  "Если  твоя  жена  обманет  тебя,  -
подумал он, поймав взгляд Триммера, - ты промолчишь об этом, но будешь вечно
грозить ей скандалом".
     Уошер провел рукой по бледным щекам, на  губах  его  играла  неизменная
улыбка; казалось, он непрерывно занят сочинением какой-то эпиграммы.
     Теоретик, собиравшийся размозжить голову будущему сопернику,  потянулся
всем телом и поднял книги на уровень плеч, словно  собираясь  закидать  им>и
собеседников,  чтобы  привить  им  уважение  к  своим  взглядам.  Лицо   его
побледнело, красивые глаза стали еще красивее, по губам скользнула  усмешка.
Больно было смотреть на этого человека, сочетавшего в себе черты  "сильного"
мужчины с чертами  студента,  все  теории  которого  должны  были  неизбежно
рассыпаться в прах, стоило только нанести ему удар посильнее.
     - Да, что касается прощения неверных жен и тому подобных  глупостей,  -
сказал он, - так я не сторонник сантиментов.
     Говорил он насмешливо, пронзительным  голосом.  Шелтон  быстро  оглядел
присутствующих. Лица всех дышали самодовольством. Шелтон покраснел  и  вдруг
произнес тихо и отчетливо:
     - Это и видно!
     И тут же понял, что никогда еще не производил подобного впечатления, да
и впредь едва ли когда-нибудь произведет, - лютая ненависть, вспыхнувшая  во
взглядах, яснее ясного говорила  об  этом.  Впрочем,  она  тотчас  сменилась
вежливой, насмешливой снисходительностью,  свойственной  хорошо  воспитанным
людям. Крокер в волнении поднялся с места; ему, видимо, было не по  себе,  и
он явно обрадовался, когда Шелтон встал вслед за ним и пожал руку маленькому
толстяку, который, задыхаясь от табачного дыма, пожелал им спокойной ночи.
     - Кто они такие, эти ваши небритые друзья? - услышал  Шелтон,  закрывая
за собой дверь.

ГЛАВА XIX

СЛУЧАЙ НА УЛИЦЕ

     - Одиннадцать часов, - сказал Крокер, когда они вышли  из  колледжа.  -
Мне еще не хочется спать. Может, пройдемся немного по Хай-стрит?
     Шелтон  согласился;  он  был  все  еще  под  впечатлением   встречи   с
преподавателями и не замечал усталости и боли в ногах. К  тому  же  это  был
последний день его странствий, ибо он не изменил своего намерения пробыть  в
Оксфорде до начала июля.
     - Мы называем это место средоточием знаний,  -  сказал  он,  когда  они
проходили мимо огромного белого здания, безмолвно царившего  над  окружающей
тьмой. - Но мне кажется, оно столь же мало заслуживает своего названия,  как
и наше общество, которое называют "средоточием истинного благородства".
     Крокер  лишь  проворчал  что-то  в  ответ;  он   смотрел   на   звезды,
подсчитывая, может быть, сколько ему потребуется времени, чтобы добраться до
неба.
     - Нет, - продолжал Шелтон, - у нас тут слишком много  здравого  смысла,
чтобы  чрезмерно  напрягать  свой  ум.  Мы  знаем,  когда  и   где   следует
остановиться. Мы накапливаем сведения о вымерших племенах и вызубриваем  все
греческие глаголы, ну, а что касается познания жизни или самих  себя,  то...
Те же, кто в самом деле стремится к знанию, - люди совсем  иного  рода.  Они
пробивают себе путь во тьме, не ведая усталости,  не  жалея  сил.  Таких  мы
здесь не воспитываем!
     - Как славно пахнут липы! - сказал Крокер.
     Он остановился возле какого-то сада и взял Шелтона за пуговицу. Глаза у
него были грустные, как у собаки. Казалось,  он  хочет  что-то  сказать,  но
боится обидеть собеседника.
     - Нам внушают, что здесь учат быть джентльменами, - продолжал Шелтон. -
Но один какой-нибудь случай, который  потрясет  человека  до  глубины  души,
гораздо скорее научит этому, нежели долгие годы пребывания здесь.
     - Гм! - буркнул Крокер, крутя пуговицу  Шелтона.  -  Те,  кто  считался
лучшим из лучших здесь, оказывались и впоследствии лучшими из лучших.
     - Надеюсь, что нет, - угрюмо сказал Шелтон. - Я, например, был  снобом,
когда тут учился. Я верил всему, что мне говорили, всему, что  делало  жизнь
приятной. А что представляла собой наша компания? Ничего, кроме...
     Крокер улыбнулся в темноте: он считался тогда  чересчур  эксцентричным,
чтобы принадлежать к компании Шелтона.
     - Да, вы всегда выделялись среди ваших приятелей, старина, - сказал он.
     Шелтон отвернулся,  вдыхая  аромат  цветущих  лип.  В  воображении  его
проносились  картины  прошлого.  Но  лица  старых  друзей   как-то   странно
перемешались с лицами тех, с кем он встречался  совсем  недавно:  девушка  в
поезде,  Ферран,  женщина  с  круглым,  плоским,  густо  напудренным  лицом,
маленький парикмахер и много других, а над всеми, словно чем-то связанное  с
каждым из них, витало загадочное лицо Антонии. Запах цветущих  лип  окутывал
его своей чарующей сладостью. На улице  приглушенно,  но  отчетливо  звучали
шаги прохожих, и ветер доносил слова песенки:

                         Ведь он же славный малый!
                         Ведь он же славный малый!
                         Ведь он же славный ма-алый!
                         Мы все так говорим!

     - А все же, - сказал он вдруг, - славные они были ребята!
     - Я тогда считал, что некоторые из них чересчур зазнаются, -  задумчиво
проговорил Крокер.
     Шелтон рассмеялся.
     - Сейчас мне глубоко противен этот наш снобизм и  себялюбие,  -  сказал
он. - Противен этот городок, весь обернутый в  вату,  весь  такой  чертовски
комфортабельный...
     Крокер покачал головой.
     - Это чудесный старый город, - сказал он, остановив наконец  взгляд  на
башмаках Шелтона, и прибавил запинаясь: - Знаете, старина,  по-моему,  вы...
вам следовало бы поостеречься!
     - Поостеречься? Чего?
     Крокер судорожно стиснул его руку.
     - Да не беситесь, старина, - сказал он.  -  Я  хочу  сказать,  что  вы,
похоже, мм... глубоко заблуждаетесь.
     - Глубоко заблуждаюсь?  Вы  хотите  сказать,  что  я  наконец  стою  на
правильном пути?
     Крокер ничего не ответил, на лице его отразилось разочарование. Что  же
все-таки он хотел сказать? Злорадное чувство,  что  приятель  потерял  из-за
него душевный покой, смешалось в сердце Шелтона  со  смутным  презрением!  и
смутной жалостью. Крокер первый прервал молчание.
     - Я думаю, не пройти ли мне еще немного сегодня ночью, - сказал он, - я
чувствую себя вполне бодрым. Вы в  самом  деле  хотите  расстаться  со  мной
здесь, Грач?
     В голосе его звучала  тревога,  словно  он  боялся,  что  Шелтон  может
упустить нечто очень хорошее. Но у Шелтона тотчас заболели ноги: они горели,
как в огне.
     - Да, - сказал он. - Вы ведь знаете, почему я здесь остаюсь.
     Крокер кивнул.
     - Ваша невеста  живет  тут  поблизости?  Ну  что  ж,  здесь  я  с  вами
распрощаюсь. Мне хотелось бы пройти сегодня еще миль десять.
     - Дорогой мой, но ведь вы устали и хромаете!
     Крокер ухмыльнулся.
     - Нет, - сказал он,