. Когда Шелтон  догнал  ее,  она  улыбалась,  подставляя  лицо  дождю,
который начал расходиться не на шутку.  Чуть  заметно  кивнув  Шелтону,  она
махнула рукой, словно отсылая его прочь, когда же он  не  послушался,  снова
нахмурила брови. В эту минуту Шелтон увидел, что их догоняет  Билл  Деннант,
и, осознав всю нелепость своего положения, приподнял шляпу и поскакал прочь.
     Теперь уже дождь лил как из  ведра,  и  все  заспешили,  ища,  куда  бы
укрыться. На повороте Шелтон оглянулся и различил вдали  силуэт  Антонии,  -
она ехала не торопясь, запрокинув  голову  и  наслаждаясь  ливнем.  И  зачем
только  она  догоняла  его,  а  уж  если  решила  догнать,  то   почему   не
воспользовалась этой  минутой  счастья,  ниспосланной  свыше?  Ему  казалось
преступлением упустить такой случай; не доезжая до ворот, он снова оглянулся
в надежде, что она сменила гнев на милость.
     Раздражение его скоро прошло, но желание видеть Антонию  осталось.  Что
могло быть прекраснее ее в ту минуту, когда она  ехала,  запрокинув  голову,
подставив лицо дождю? Она, как  видно,  любит  дождь;  он  служит  ей  таким
хорошим фоном, - гораздо лучшим, чем солнечные дали юга. Да, она  англичанка
до кончиков  ногтей!  Шелтон  вернулся  домой  расстроенный  и  озадаченный.
Феррана не было, и в тот день он вообще не явился.
     Это послужило  Шелтону  лишним  доказательством  деликатности  молодого
иностранца, которая как-то уживалась в нем с цинизмом.
     К вечеру Шелтон получил записку.
     "Видите ли, Дик, - прочел он, - мне не следовало бы к  Вам  подъезжать,
но я словно совсем лишилась рассудка: здесь, дома,  все  кажется  мне  таким
восхитительным, - даже душный старый Лондон. Конечно, мне  страшно  хотелось
поговорить с Вами - ведь очень многое трудно выразить на бумаге, но потом  я
пожалела бы об этом. Я все рассказала маме. Она  считает,  что  я  поступила
совершенно правильно, но она вряд ли поняла, в чем, собственно говоря, дело.
Вы, наверное, согласитесь со мной, что самое главное в жизни - иметь идеал и
так  бережно  охранять  его,  чтобы  всегда  было  к  чему   стремиться,   и
сознавать... мне трудно выразить свою мысль".
     Шелтон закурил и нахмурился. Как  странно,  что  Антония  придает  куда
больше значения какому-то "идеалу", чем их встрече - первой  и  единственной
за много недель.
     "Пожалуй, она права, - подумал он, - пожалуй, права. Напрасно я пытался
заговорить с ней!"
     Но на самом деле он вовсе не считал, что она права.

ГЛАВА XIII

В ГОСТЯХ

     Во вторник утром  Шелтон  отправился  бродить  по  городу  и  дошел  до
Пэддингтонского вокзала,  надеясь  увидеть  Антонию,  которая  в  этот  день
уезжала в Холм-Окс; но боязнь показаться смешным,  с  детства  прививавшаяся
ему, была так сильна, что он не решился  войти  в  вокзал  и  там  дождаться
приезда Антонии. Повернув назад, он с тяжелым чувством  разочарования  снова
прошел весь путь от Прэд-стрит до Хайд-парка и, войдя за ограду, уже  больше
не пытался подстерегать свою  невесту.  Днем  он  нанес  несколько  визитов,
главным образом ее родне, и, выбрав в поверенные тетушку Шарлотту, с грустью
поведал ей о своей встрече  с  Антонией  на  РоттенРоу.  Но  тетушка  только
сказала "как мило", а в ответ на его попытку растолковать ей  свои  сомнения
пролепетала, что это "даже романтично, не правда ли?"
     - И все же мне очень тяжело, - сказал Шелтон.
     Ушел он от нее с чувством глубокой тоски.
     Когда  он  переодевался  к  обеду,  взгляд  его  упал  на  карточку   с
приглашением в  гости  от  одной  из  его  двоюродных  сестер.  Муж  ее  был
композитор, и у Шелтона мелькнула  мысль,  что  в  доме  композитора  должно
дышаться необычайно свободно. И вот,  пообедав  в  клубе,  он  отправился  в
Челси. Гостей принимали в большой комнате  на  первом  этаже;  когда  Шелтон
вошел, в ней было уже полно  народу.  Гости  стояли  и  сидели  группами,  с
застывшими улыбками на губах, и свет ламп, прикрытых матовыми шарами,  падал
бликами на  головы,  руки,  плечи.  Кто-то  только  что  исполнил  на  рояле
собственное произведение. Человек опытный  сразу  сумел  бы  отличить  среди
аплодировавших гостей музыкантов-профессионалов, ибо глаза их горели  и  они
выражали свой восторг с весьма кислой улыбкой. Их крепко спаяла между  собой
чисто сектантская нетерпимость, и они  с  таким  единодушным  пренебрежением
передергивали плечами, словно одно из высоких окон вдруг  растворилось  и  в
комнату ворвалась струя холодного майского воздуха.
     Шелтон подошел к своей двоюродной сестре - хрупкой седой даме в  черном
бархатном  платье,  отделанном  венецианским  кружевом.  Улыбаясь  лучистыми
глазами, она  стояла  и  разговаривала  с  ним  до  тех  пор,  пока,  следуя
установившемуся на  подобных  приемах  обычаю,  ей,  как  хозяйке  дома,  не
пришлось прервать разговор именно в ту минуту, когда  он  стал  интересовать
Шелтона. Тогда Шелтон был передан на попечение другой даме, уже беседовавшей
с двумя джентльменами, и так как беседа у них  шла  чрезвычайно  оживленная,
Шелтону оставалось лишь взять на себя роль наблюдателя. Он почему-то ожидал,
что здесь будут обсуждать серьезные вопросы, но, прислушавшись,  понял,  что
все занимаются сплетнями или с серьезным видом толкуют о том,  куда  поехать
летом или где найти новую  прислугу.  С  кофейными  чашечками  в  руках  они
разбирали по косточкам своих собратьев по  профессии,  точь-в-точь  как  это
делали в прошлый раз его приятели из высшего света, разбирая своих собратьев
по "шикарному" обществу, и на всех лицах  отражался  блеск  натертых  полов,
золотых рам и рояля. Шелтон с чувством глубокой тоски переходил от группы  к
группе.
     Под японской гравюрой стоял,  вытянув  руку  ладонью  кверху,  высокий,
представительный мужчина; его грузное тело и тонкие ноги подрагивали в  такт
модуляциям вкрадчивого голоса.
     -  Война  не  есть  необходимость,  -  говорил  он.  -  Война  не  есть
необходимость. Надеюсь, я достаточно ясно выражаю свои мысли. Война не  есть
необходимость; она вызывается разделением людей на нации, но ведь и нации не
необходимы. - Он склонил голову набок. - Зачем существуют  нации?  Уничтожим
границы, и пусть идет война в торговле. Если, к примеру, я вижу, что Франция
заинтересовалась Брайтоном, - он почти совсем  положил  голову  на  плечо  и
улыбнулся Шелтону, - что я делаю? Говорю: "Руки  прочь?".  Нет.  "Берите,  -
говорю я, - берите!" - И он хитро усмехнулся.  -  Но  вы  думаете,  французы
взяли бы Брайтон?
     Шелтон, как зачарованный, следил за его вкрадчиво-мягкими жестами.
     - Солдат, - продолжал мужчина, стоявший под гравюрой, -  в  умственном,
да, в умственном отношении, естественно,  стоит  на  более  низкой  ступени,
нежели филантроп. Он не так остро ощущает страдания, он  вознаграждает  себя
за них громкой славой. Вы со мной согласны? -  И  он  помолчал  немного  для
большей убедительности. - Скажем - в чисто отвлеченном плане - я страдаю; но
разве я говорю  об  этом?  -  Однако,  заметив  чей-то  пристальный  взгляд,
устремленный на его дородную фигуру, он решил пояснить свою мысль на  другом
примере. - Скажем, у меня есть акр земли и корова, и у моего брата есть  акр
земли и корова, - разве я стремлюсь отобрать их у него?
     - Но, может быть, вы слабее брата? - рискнул вставить Шелтон.
     - Ах, оставьте! Взять хотя бы положение  женщин:  что  до  меня,  то  я
считаю наши законы о браке просто варварскими!
     Впервые в жизни Шелтон почувствовал уважение к этим законам; он  развел
руками и, опасаясь, как бы дальнейшая беседа не опровергла  все  его  прочно
устоявшиеся воззрения, поспешил присоединиться  к  разговору  другой  группы
гостей. Среди них стоял, весь изогнувшись, какой-то ирландский скульптор и с
жаром утверждал:
     - Люди труда, черт бы их всех побрал, совсем не такие уж невежды...
     А какой-то шотландский художник, с усмешкой  слушавший  его,  очевидно,
пытался  доказать  ложность  этого  утверждения,  которое,  по  его  мнению,
относилось и к буржуазии. И  хотя  Шелтон  был  согласен  с  ирландцем!,  он
немного испугался его непомерной  горячности.  А  рядом,  под  сенью  пышной
шевелюры  какого-то  сочинителя  романсов,  две  американки   беседовали   о
чувствах, которые пробуждают в них оперы Вагнера.
     - Они рождают во мне какое-то странное состояние,  -  сказала  та,  что
потоньше.
     - Они божественны, - сказала та, что потолще.
     - Не  знаю,  право,  можно  ли  назвать  божественными  чисто  плотские
вожделения, - возразила та, что  потоньше,  заглядывая  в  глаза  сочинителю
романсов.
     Вокруг стоял гул  голосов,  вились  клубы  табачного  дыма,  а  Шелтона
неотступно преследовало ощущение, что все здесь происходящее - не более  как
следование  определенному  ритуалу.  Он  оказался  зажатым  между   каким-то
голландцем и прусским поэтом, но, не понимая ни  того,  ни  другого,  придал
лицу возможно более умное выражение  и  стал  раздумывать  о  том,  что  для
человека свободной профессии, видимо, столь  же  обязательна  оригинальность
мнений, как для обычных людей  отсутствие  таковых.  Он  невольно  спрашивал
себя: а что, если все они зависят  друг  от  друга  в  такой  же  мере,  как
обитатели Кенсингтона? Что, если они, подобно паровозам,  совсем  не  смогут
двигаться без этой возможности выпускать  пар?  Да  и  вообще,  что  от  них
останется, когда весь пар выйдет? Только что  кончил  играть  скрипач,  и  в
группе гостей, рядом с которой стоял Шелтон,  тотчас  заговорили  об  этике.
Честолюбивые мечты витали в  воздухе,  словно  стаи  голодных  призраков.  И
Шелтон вдруг понял, что мысли хороши только тогда, когда их  не  высказывают
вслух.
     Снова заиграл скрипач.
     - Пребожственно! - вдруг воскликнул  по-английски  прусский  поэт,  как
только  умолкла  скрипка.  -  Kolossal!  Aber,  wie   ist   er   grossartig!
{Великолепно! И как это мастерски исполнено! (нем.).}
     - Вы читали эту книжонку Бизома? - раздался чей-то пронзительный  голос
позади Шелтона.
     - Ох, дорогой мой! Мерзость невообразимая. Его повесить мало!
     - Кошмарный человек, - еще более  пронзительно  продолжал  все  тот  же
голос. - Его может вылечить только извержение вулкана.
     Шелтон в смятении оглянулся, чтобы посмотреть, от кого исходят подобные
высказывания. Он увидел двух литераторов, беседующих о третьем.
     - C'est un grand naif, vous savez  {Это,  видите  ли,  страшно  наивный
человек (франц.).}, - произнес второй собеседник.
     - О таких людях  вообще  не  стоит  говорить,  -  отрезал  первый;  его
маленькие глазки горели зеленым огнем, а выражение лица было  такое,  словно
его вечно что-то грызет.
     И Шелтон, хотя и не был литератором, при виде этих глазок сразу  понял,
с каким наслаждением были произнесены слова: "О таких людях вообще не  стоит
говорить".
     - Бедный Бизом! Вы знаете, что сказал Молтер...
     Шелтон отвернулся, словно подошел слишком близко к человеку,  от  волос
которого пахнет помадой; оглядев комнату, он нахмурился. За исключением  его
двоюродной сестры, он был здесь, как видно, единственным  англичанином.  Тут
были американцы, евреи, ирландцы, итальянцы,  немцы,  шотландцы  и  русские.
Шелтон вовсе не  относился  к  ним  с  презрением  только  потому,  что  они
иностранцы, - просто бог и климат сделали его немножко не таким, как они.
     Но  тут,  как  это  часто  бывает,  его  вывод  был  опровергнут:   его
представили  англичанину  -  майору  (фамилии  он  не  разобрал)  с   гладко
прилизанными  волосами  и  белокурыми  усиками,  с  красивыми  глазами  и  в
красивейшем мундире. Майору, казалось,  было  немного  не  по  себе  в  этом
обществе. Он сразу понравился Шелтону, -  отчасти  потому,  что  тот  и  сам
чувствовал себя здесь  неважно,  а  отчасти  потому,  что  военный  с  такой
ласковой  улыбкой  смотрел  на  свою  жену.  И  не  успел  Шелтон  вымолвить
"здравствуйте", как уже  оказался  вовлеченным  в  спор  о  целесообразности
империи.
     -  Пусть  так,  -  говорил  Шелтон,  -  но  меня  возмущает   ханжеское
утверждение,  будто  мы  облагодетельствовали  весь  мир   нашими   методами
насаждения так называемой цивилизации.
     Майор задумчиво посмотрел на него.
     - А вы уверены, что это лишь ханжеское утверждение?
     Шелтон понял, что его довод находится под ударом.  Ведь  если  мы  и  в
самом деле так думаем, разве это ханжество? Но тем не менее он спросил:
     - По какому праву мы считаем  себя  -  незначительную  часть  населения
земного шара - образцом для всех народов мира? Если  это  не  ханжество,  то
чистейшая глупость.
     - Но глупость-то, как видно, неплохая, коль скоро благодаря ей мы стали
такой нацией, - ответил майор, не вынимая рук из карманов, а лишь  движением
головы подчеркивая искренность и правильность своих суждений.
     Шелтон был ошеломлен. Кругом стоял несмолкаемый гул  голосов;  до  него
донеслись слова улыбающегося пророка: "Альтруизм, альтруизм!", - и что-то  в
его тоне словно говорило: "Надеюсь, я произвожу хорошее впечатление!"
     Шелтон посмотрел на  точеную  голову  майора,  на  его  ясные  глаза  с
расходящимися от  них  еле  заметными  морщинками,  на  традиционные  усы  и
позавидовал твердости убеждений, скрытых под этим безупречным пробором.
     - Я бы предпочел, чтобы  мы  были  прежде  всего  людьми,  а  уж  потом
англичанами, - пробормотал Шелтон. - По-моему, эти наши убеждения  -  своего
рода иллюзии, разделяемые всей нацией, а я терпеть не могу иллюзий.
     - Ну, если на то пошло, - заявил майор, -  весь  мир  живет  иллюзиями.
Возьмите историю, и вы увидите, как на всем своем протяжении  она  только  и
делала, что создавала иллюзии, не так ли?
     Этого Шелтон не мог отрицать.
     - В таком  случае,  -  продолжал  майор  (который  был  явно  человеком
высокообразованным), - коль скоро вы признаете, что движение, труд, прогресс
и все прочее существуют, собственно для того, чтобы создавать  эти  иллюзии,
что  они...  м-м-м...   так   сказать,   являются...   м-м-м...   продуктом!
непрерывного совершенствования нашего мира  (эти  слова  он  произнес  очень
быстро, словно стыдился их), так почему же вы хотите их уничтожить?
     На минуту Шелтон задумался, потом решительно скрестил руки на  груди  и
ответил:
     - Да, конечно, прошлое сделало нас такими, какие мы есть, и его  нельзя
уничтожить, но что вы скажете о будущем? Не пора ли  впустить  к  нам  струю
свежего воздуха? Соборы великолепны, и всякий любит запах  ладана,  но  если
столетиями не проветривать помещение,  можно  себе  представить,  какая  там
будет атмосфера.
     Майор улыбнулся.
     - Следуя вашим же собственным утверждениям, -  сказал  он,  -  вы  лишь
создали бы себе новые иллюзии.
     - Да, - подтвердил Шелтон, - но они по крайней мере соответствовали  бы
потребностям настоящего.
     Зрачки у майора сузились:  он  явно  считал,  что  разговор  становится
банальным.
     - Не понимаю, какой смысл всячески принижать себя, - сказал он.
     Шелтон подумал, что его могут счесть фантазером, но все же сказал:
     - Нужно  полагаться  на  свой  разум;  я,  например,  никогда  не  могу
заставить себя поверить в то, во что я не верю.
     Минутой позже, крепко пожав руку Шелтона,  майор  простился  с  ним,  и
Шелтон долго следил, как он, пропуская жену вперед, пробирался к выходу.
     -  Дик,  разрешите  вас  познакомить  с  мистером  Уилфридом  Керли,  -
послышался сзади голос хозяйки, и молодой человек с выпуклым лбом и  свежим!
румянцем на щеках застенчиво пожал ему руку и пролепетал, робея:
     - Очень рад. Как вы поживаете?.. Я? Да, благодарю вас, превосходно!
     Теперь  Шелтон  вспомяил,  что  обратил  внимание  на  этого   молодого
человека, как только вошел в комнату,  -  тот  стоял  в  уголке  и  улыбался
собственным мыслям. В нем было что-то  необычное:  казалось,  он  влюблен  в
жизнь,  казалось,  считает  ее  каким-то  живым  существом,  которому  можно
задавать  бесконечные  вопросы  -  вопросы  интересные,  остроумные,   самые
волнующие.  Он  производил  впечатление  человека   робкого,   учтивого,   с
независимыми взглядами и, несомненно, тоже был англичанином.
     - Вы умеете спорить? - спросил Шелтон, не зная, с чего начать разговор.
     Молодой человек покраснел, улыбнулся, отбросил волосы со лба.
     - Да... нет... право, не знаю, - ответил он.  -  Мне  кажется,  у  меня
голова недостаточно быстро работает, чтобы  участвовать  в  споре.  Вы  ведь
знаете, какую  огромную  работу  проделывает  каждая  мозговая  клетка.  Это
страшно интересно.
     И, согнувшись под прямым углом,  он  вытянул  ладонь  и  стал  пояснять
Шелтону свою мысль.
     Шелтон смотрел на руку молодого человека, на выражение его лица,  когда
он хмурил брови или слегка ударял себя по лбу, подыскивая  нужные  слова,  и
все это  было  крайне  интересно.  Внезапно  молодой  человек  прервал  свои
рассуждения и взглянул на часы.
     - Мне, кажется, пора, - проговорил он,  весь  залившись  краской.  -  Я
должен быть в "Берлоге" не позже одиннадцати.
     - Мне тоже нужно идти, - сказал Шелтон.
     И, попрощавшись с хозяйкой дома, они пошли за своими шляпами и пальто.

ГЛАВА XIV

В ВЕЧЕРНЕМ КЛУБЕ

     - Могу я полюбопытствовать,  что  такое  "Берлога"?  -  спросил  Шелтон
молодого человека, когда они вышли на улицу, где дул холодный ветер.
     - Да просто вечерний клуб, - улыбнувшись, ответил  его  спутник.  -  Мы
дежурим там по очереди. Мой день - четверг.  Не  хотите  ли  зайти?  Вы  там
увидите много интересных типов. Это совсем близко, за углом.
     Шелтон с минуту поколебался и ответил:
     - С удовольствием.
     Они подошли к  дому,  стоявшему  на  углу  мрачной  улицы;  дверь  была
открыта, и в нее только что вошли двое  мужчин.  Шелтон  и  молодой  человек
поднялись следом за ними по деревянной свежевымытой лестнице и  оказались  в
большой комнате с дощатыми стенами, где пахло опилками, газом, дешевым  кофе
и старым платьем. В ней был бильярдный стол, два или три деревянных столика,
несколько деревянных скамей и  книжный  шкаф.  Кругом  стояли  и  сидели  на
скамьях юноши и люди постарше, из рабочих, - Шелтону показалось, что  у  них
на редкость удрученный вид.  Один  читал;  другой,  прислонясь  к  стене,  с
разочарованным видом пил кофе; двое играли в шахматы, а  четверо  без  конца
стучали бильярдными шарами.
     К вновь прибывшим, кисло улыбаясь, тотчас же подошел  невысокого  роста
человечек в черном костюме, бледный, с тонкими губами  и  глубоко  запавшими
глазами, окруженными чернотой, - видимо, распорядитель.
     - Вы что-то поздновато сегодня, - сказал  он,  обращаясь  к  Керли,  и,
окинув Шелтона взглядом отшельника и аскета, спросил, не дожидаясь, пока  их
познакомят:
     - Вы играете в шахматы? А то вон Смит ждет партнера.
     Молодой человек с безжизненным лицом, который  уже  расположился  перед
засиженной мухами шахматной доской, мрачно спросил Шелтона, какими он  будет
играть   -   черными   или   белыми.   Шелтон   выбрал   белые.    Атмосфера
добродетельности, царившая в комнате, действовала на него угнетающе.
     Человечек с запавшими глазами остановился возле них в неловкой  позе  и
принялся наблюдать за игрой.
     - Вы стали лучше играть, Смит, - сказал он. - Я думаю, что  вы  сможете
дать Бэнксу коня вперед!
     И он впился в Шелтона мрачным взглядом фанатика; говорил он  монотонно,
в нос, страдальческим голосом и все время кусал  губы,  точно  твердо  решил
всеми силами смирить плоть.
     - Вы должны почаще приходить сюда, - сказал он, когда  Шелтон  проиграл
партию. - Сможете неплохо попрактиковаться. У нас  есть  несколько  отличных
шахматистов... Вам, конечно, далеко еще до Джонса и  Бартоломью,  -  добавил
он, обращаясь к противнику Шелтона, словно считал своим долгом поставить его
на место. - Вы должны почаще приходить сюда, - повтори