чиваясь,  точно  на  него
нашел столбняк.
     - Какой страшный ливень! - проговорил он наконец. -  Настоящий  водяной
смерч.
     А ведь ничуть не труднее было бы сказать: "Ваша дочь - самое прелестное
существо на свете. Я люблю ее и постараюсь сделать ее счастливой!" Ничуть не
труднее, - ему не пришлось бы даже передохнуть лишний раз, чтобы  произнести
эти слова. И все же он не мог их произнести! Он стоял и смотрел, как  дождь,
шурша, стекает по листьям и своим неиссякаемым  потоком  прибивает  пыль  на
высушенной солнцем  дороге;  он  подмечал  малейшие  подробности  того,  что
происходило снаружи: как дождевые капли, словно копья, ударялись о листья  и
как листья по сто раз в минуту стряхивали их с себя, а по краям их  бесшумно
и быстро стекали вниз крохотные струйки прозрачной, чистой, как  лед,  воды.
Он заметил и понурую голову коровы,  которая  в  поисках  укрытия  от  дождя
остановилась у живой изгороди, жуя свою жвачку.
     Мистер Деннант ничего не ответил на его замечание о дожде. Молчание так
угнетало Шелтона, что он наконец  обернулся.  Его  будущий  тесть  сидел  на
жестком стуле, широко раздвинув колени, и, нагнувшись, пристально смотрел на
свои начищенные штиблеты, тыкая тросточкой в ковер; достаточно  было  одного
взгляда на его лицо,  чтобы  от  решимости  Шелтона  не  осталось  и  следа.
Выражение этого лица вовсе не было непреклонным, суровым или  устрашающим  -
отнюдь нет, - просто на какой-то момент оно перестало быть насмешливым.  Это
так поразило Шелтона, что он  утратил  дар  речи.  В  озабоченности  мистера
Деннанта ему почудилось что-то человеческое, как будто его и  в  самом  деле
что-то тревожило. Но стоило ему взглянуть на Шелтона, как на лице его  скова
появилось обычное холодно-насмешливое выражение.
     - Ну и погода выдалась, как раз для уток! -  заметил  он,  и  снова  во
взгляде его  промелькнула  неподдельная  тревога.  Неужели  он  тоже  боится
чего-то?
     - Мне трудно выразить... - поспешно начал Шелтон.
     - Да, да, чертовски неприятно, когда вымокнешь! -  прервал  его  мистер
Деннант и запел:

                      И драться будем, и пить, друзья,
                      И все нам нипочем!

     - Вы, конечно, обедаете у нас на той неделе, а? - продолжал он. - Вот и
прекрасно! Будет епископ Блюментальский  и  старик  сэр  Джек  Бакуэл.  Надо
сказать жене, чтоб она посадила вас между ними...

                 Я в звездную ночь прогуляться не прочь...

     ...Епископ - величайший противник развода, а старик Бакуэл  по  крайней
мере дважды бывал в бракоразводном суде...

                          По опушке вдоль ручья...

     - Не желаете ли чаю, джентльмены? - раздался в дверях голос Фебы.
     - Нет, благодарю вас, Феба, -  сказал  мистер  Деннант  и,  когда  Феба
краснея вышла, добавил: - Эту девушку давно пора выдать замуж.
     На его впалых щеках почему-то проступил румянец.
     - Как не стыдно держать такую красотку точно на  привязи,  около  отца.
Вот уж настоящий эгоист, этот малый!
     И он бросил на Шелтона быстрый взгляд, словно произнес нечто опасное.

                    Лесник нас искал и собак спускал, -
                    Он даром время потерял.

     И вдруг Шелтон ясно понял, что отец Антонии, так же как и он сам, хотел
бы высказать свое отношение к предстоящему событию, так же,  как  и  он,  не
способен это сделать. Сознавать это было очень приятно.
     - Знаете, сэр... - начал было Шелтон.
     Но брови мистера  Деннанта  вдруг  взлетели  кверху,  морщинки  у  глаз
собрались в сплошную сетку, казалось, он весь сжался в комок.
     - Слава богу, дождь перестал!  -  воскликнул  он.  -  Не  будем  терять
времени! Пошли, милейший, в такую минуту опасно медлить!
     И, распахнув дверь, с обычной своей шутливой любезностью  он  пропустил
Шелтона вперед.
     - Я, видимо, расстанусь здесь с вами,  -  сказал  он.  -  Пожалуй,  да.
Счастливого пути!
     Он протянул Шелтону сухую желтую руку. Тот схватил ее и  крепко  пожал,
бормоча:
     - ...так благодарен...
     Брови мистера Деннанта снова дрогнули, словно кто-то ущипнул их. Шелтон
догадался о том, что творилось у него на душе, и  это  явно  не  понравилось
мистеру Деннанту. Румянец сбежал с  его  лица;  теперь  из-под  узких  полей
котелка на Шелтона смотрело смертельно-бледное, спокойное, морщинистое лицо;
редкие седые усы свисали вниз; резче обозначились морщинки  у  глаз;  ноздри
раздулись; на губах была загадочная улыбка.
     - Благодарность! - сказал он. - Благодарность почти равносильна пороку,
не так ли? Спокойной ночи!
     В лице Шелтона что-то дрогнуло, он приподнял шляпу и, повернувшись  так
же круто, как и его собеседник,  пошел  своей  дорогой.  Все  это  время  он
принимал участие в комедии, какая возможна только в Англии.  Теперь  он  мог
спокойно улыбаться, вспоминая пережитое чувство неловкости, ибо он знал, что
выполнил свой долг. Все, что надлежало и требовалось сказать, было  сказано,
и сказано так, как подобные вещи принято говорить.  Ничьи  чувства  не  были
оскорблены. Теперь он мог спокойно улыбаться - улыбаться, думая  о  себе,  о
мистере Деннанте, о завтрашнем дне; улыбаться, вдыхая сладкие запахи  земли,
нежные и робкие, какие может вызвать к жизни только дождь.

ГЛАВА XXII

В ПОМЕСТЬЕ

     Время  второго  завтрака  в  Холм-Оксе,  за  исключением,   разумеется,
охотничьего сезона, было, как  и  во  всех  хорошо  поставленных  загородных
домах, временем наиболее возвышенных бесед. Жизнь в доме уже кипела  ключом,
и к разговору о погоде,  о  собаках,  лошадях,  соседях,  крикете  и  гольфе
примешивался    лепет    о    литературе,    ибо    Деннанты    были    люди
высокоинтеллектуальные и в их доме нередко можно было услышать такие  фразы:
"Читали вы эту очаровательную книгу Позера?" или "Да, я достал новое издание
"Бэблингтона"; дивный переплет, книга такая легкая, прямо как пух!" Но самым
оживленным месяцем"  в  Холм-Оксе,  когда  там  собиралось  самое  избранное
общество, был  июль,  ибо  в  июле  в  Холм-Оксе  обычно  принимали  великое
множество несчастных лондонцев, измученных зимним сезоном в столице  и  куда
больше заслуживающих отдыха, чем швея, которая целый день гнет спину в своей
полутемной каморке. Сами Деннанты никогда не выезжали  в  Лондон  на  зимний
сезон. На то была  их  добрая  воля.  Они  считали,  что  вполне  достаточно
провести в столице неделю-другую. У них было пристрастие к свежему  воздуху,
и даже Антония после своего первого выезда в  свет,  два  года  тому  назад,
пожелала как можно скорее вернуться домой, заявив, что на  лондонских  балах
задохнуться можно.
     Когда Шелтон прибыл в Холм-Окс, съезд гостей только еще  начинался,  но
каждый день приносил с собой новое пополнение истомленных столичных жителей,
которых размещали по старинным, темным, приятно пахнущим спальням. К каждому
из гостивших  здесь  Шелтон  относился  с  симпатией,  но  он  заметил,  что
наблюдает за ними как бы со стороны. Шелтон знал,  что,  если  судить  людей
поодиночке, почти все они окажутся лучше его самого и что, лишь когда судишь
о них в массе, они становятся достойными той уничтожающей критики, какой  он
склонен был подвергнуть их. Он знал  это  так  же  хорошо,  как  и  то,  что
условности,  изобретенные  для  того,  чтобы  лишить  человека   возможности
следовать  естественным  влечениям  своей  натуры,  являются  не  более  как
отрицательной суммой положительного отношения отдельных  людей  к  тому  или
иному вопросу.
     И он наблюдал их в массе. Но,  как  всегда,  сказывались  вежливость  и
боязнь привлечь к себе внимание: внешне он продолжал оставаться все  тем  же
воспитанным, скромным молодым человеком, а свои суждения держал при себе.
     В умственном отношении  Шелтон  разделил  гостей  в  Холм-Оксе  на  две
категории: на тех, кто безропотно принимает все, как оно есть, и на тех, кто
принимает все с  насмешкой;  в  вопросах  морали  и  те  и  другие,  как  он
обнаружил, принимали  все  без  намека  на  критику.  Высказать  собственное
суждение по  вопросам  морали  -  все  равно,  что  признать  себя  погибшим
человеком, хуже того - оказаться отщепенцем в глазах других. Шелтон пришел к
такому мнению скорее интуитивно, чем на  основании  чьих-то  слов,  так  как
касаться подобных тем в разговоре было, конечно, не принято, а вести  беседу
полагалось весело и громко, как и подобает воспитанным людям.  Шелтон  никак
не мог усвоить нужный тон, и он невольно  чувствовал,  что  этот  недостаток
делает его несколько подозрительным в глазах других гостей. Царившая в  доме
Деннантов атмосфера никогда  раньше  не  казалась  ему  такой  нелепой,  как
сейчас,  -  она  заставляла  его  сомневаться  в  своей   принадлежности   к
джентльменам. Может ли человек сгорать от страсти, терзаться душевной  мукой
и дурными предчувствиями и по-прежнему оставаться джентльменом? Это казалось
невероятным. Один  из  гостей,  по  имени  Эджбестоя,  человек  с  замашками
аристократического мерзавца и почти совсем лысый, с  маленькими  глазками  и
черными усами, как-то раз привел Шелтона в полное замешательство,  сказав  о
ком-то, совсем ему неизвестном: "Просто мужлан какой-то - сам не знает, чего
хочет".
     Страшное сомнение всколыхнуло душу Шелтона.
     Казалось, все в мире разделено на категории, разложено  по  полочкам  и
оценено. Например,  англичанин  ценится  дороже,  чем  простой  смертный,  а
собственная жена - дороже, чем всякая другая женщина.  К  тем  явлениям  или
сторонам жизни, которые неизвестны по личному опыту, относятся как к чему-то
немного забавному и, вероятно, заслуживающему всяческого порицания.  Словом,
здесь все было подчинено принципам, узаконенным высшим обществом.
     Нервное   состояние,   в   котором   находился   Шелтон,   делало   его
сверхчувствительным ко всему, что было ему  чуждо.  Мелочи,  на  которые  он
раньше не обращал внимания, теперь поражали  его,  -  например,  тон,  каким
мужчины говорили о женщинах: не совсем враждебно и не то чтобы презрительно;
точнее, пожалуй, с вежливой издевкой, - разумеется,  когда  речь  шла  не  о
своей жене, матери, сестрах или ближайших знакомых, а  о  любой  посторонней
женщине. Поразмыслив над этим, Шелтон пришел к заключению,  что  мужчина  из
высших классов общества считает священной только свою  собственность,  а  на
всех прочих женщин  смотрит  как  на  предмет  сплетен,  шуток  и  скользких
замечаний. Поразило его и то обстоятельство, что войной, которая  шла  в  то
время, все интересовались лишь постольку, поскольку она  касалась  людей  их
круга. Считалось, что это прескверная штука, потому что бедняга Джек  Имярек
и Питер Имярек убиты, а бедняга Тэдди Имярек  ходит  теперь  с  одной  рукой
вместо двух! Человечество в целом не принималось в расчет, зато  принимались
в расчет интересы высших классов и  между  прочим  той  страны,  которая  им
принадлежала. Вот они чинно восседают в креслах, устремив взор на  горизонт,
ограничивающий их владения!
     Однажды поздно вечером, когда кончили  играть  на  бильярде  и  слушать
музыку и дамы разошлись по своим комнатам, Шелтон, сменив  фрак  на  куртку,
спустился вниз и  сел  в  одно  из  огромных  кресел,  даже  летом  стоявших
полукругом у камина.  Шелтон  только  что  расстался  с  Антонией;  все  еще
находясь под ее  обаянием,  он  не  сразу  принялся  разглядывать  мужчин  в
разноцветных куртках, расположившихся здесь и, скрестив  ноги,  потягивавших
вино и куривших сигары.
     Шелтона вывел из задумчивости его сосед, который,  со  стуком  поставив
стакан, вдруг пересел на стоявший у камина пуф. Окутанный клубами  табачного
дыма, он сидел нахохлившись, колени и локти  его  выпирали,  образуя  острые
углы, изо рта торчала сигара, которая,  продолжая  линию  носа,  делала  его
похожим на клюв, а ярко-красные отвороты наглухо застегнутой куртки казались
перьями на груди диковинной птицы, на которую он и был похож.
     - Там очень хорошо обслуживают, - сказал он.
     - У Верадо обслуживают куда  лучше,  -  раздалось  в  ответ  справа  от
Шелтона.
     - Лучшей гостиницы, чем "Золотой  телец",  вы  нигде  не  найдете:  там
бесплатные турецкие бани! - лениво протянул толстяк с крошечным ртом.
     Эти слова, произнесенные  удивительно  мягко  и  вкрадчиво,  прозвучали
словно благословение. И для тех, кто был в  этой  старинной,  обшитой  дубом
комнате, мир сразу же, точно по мановению волшебной палочки,  разделился  на
три части - где обслуживают хорошо, где обслуживают куда лучше и где в вашем
распоряжении бесплатная турецкая баня.
     - Если вы любите настоящие турецкие бани, - вмешался в разговор высокий
юноша с гладко выбритым красным лицом (он недавно вошел в комнату  и  теперь
стоял, чуть приоткрыв рот  и  как-то  беспомощно  выставив  вперед  огромные
ступни),  -  вам,  знаете,  ли,  надо   поехать   в   Будапешт:   бани   там
великолепнейшие!
     Шелтон заметил, как еле уловимое удовлетворение разлилось по лицам всех
присутствующих, точно им предложили трюфелей или что-то не менее изысканное.
     - О нет, Пудлс, - заметил человек, восседавший  на  пуфе,  -  мне  один
знакомый рассказывал, что никакие бани не могут сравниться с софийскими. - И
лицо его преобразила тайная  радость  человека,  вкусившего  порок  хотя  бы
понаслышке.
     - Ах, никакие бани не  могут  соперничать  с  багдадскими,  -  протянул
толстяк с маленьким ртом.
     Слова его снова прозвучали над  присутствующими  как  благословение,  и
снова весь  мир  разделился  на  три  части:  где  обслуживают  хорошо,  где
обслуживают куда лучше и... Багдад!
     А Шелтон подумал: "Почему это я не  знаю  такого  места,  где  было  бы
лучше, чем в Багдаде?"
     Он казался сам" себе таким ничтожеством. Выходит, что он  не  знает  ни
одного из этих чудесных мест и ничем не может быть  полезен  своим  ближним;
впрочем, в глубине души он был убежден, что остальные столь же мало знают  о
предмете разговора, как и он сам, - просто им приятно вспомнить все когда-то
слышанное и со смаком  сообщить  об  этом.  Увы!  Шелтон  не  знал  забавных
историй, за какие светских людей удостаивают ярлычка  "славный  малый"  и  к
тому же "весельчак".
     - А вы были когда-нибудь в Багдаде? - робко спросил он толстяка.
     Тот, ничего не ответив, стал рассказывать какой-то  анекдот;  крошечный
рот его на широком лице извивался, как гусеница. Анекдот был презабавный.
     За исключением  Антонии,  Шелтон  не  видел  почти  никого  из  женской
половины общества, собравшегося в Холм-Оксе, ибо,  следуя  установленному  в
таких поместьях обычаю, мужчины и дамы  старались  по  возможности  избегать
друг друга. Они встречались за  столом,  иногда  собирались,  чтобы  сыграть
партию в крокет или теннис; в остальное же время, словно по тайному уговору,
они держались порознь, как на Востоке.
     Однажды, разыскивая Антонию, Шелтон заглянул в гостиную и  обнаружил  в
ней несколько дам, занятых горячим спором. Он уже хотел было удалиться,  но,
не желая слишком явно показать, что зашел сюда лишь в поисках своей невесты,
сел и стал слушать.
     Высокородная Шарлотта Пенгвин сидела на низком диване у окна  и  вязала
неизменный шелковый галстук - шестой по счету, с  тех  пор  как  она  начала
вязать точно такой же в Йере;  рядом  на  подоконнике  стояла  гортензия,  и
лепестки круглых, как  шар,  цветов  почти  касались  горящих  румянцем  щек
тетушки. Она смотрела с томным интересом! на говорившую даму. Дама эта  была
плотная, небольшого роста; седые  волосы  ее,  зачесанные  назад,  открывали
низкий лоб; лицо у нее было энергичное и немного недовольное. Она  стояла  с
книгой в руках, словно произнося проповедь. Будь она мужчиной, про нее можно
было бы сказать, что это бойкий молодой  делец,  ибо,  несмотря  на  седины,
чувствовалось,  что  она  никогда  не  состарится  и  никогда   не   утратит
способности  быстро  принимать  решения.  Черты  ее  лица  обладали  большой
подвижностью, в живом, но  немного  жестком  взгляде  сквозила  фанатическая
убежденность в правильности собственных суждений; подчеркнуто простое платье
словно утверждало ее право вмешиваться в чужие дела.  Лицо  у  нее  было  не
красное и не бледное, не желтое и не зеленое, но все эти оттенки сливались в
нем словно для того, чтобы она возможно меньше выделялась на фоне окружающей
природы; и улыбка у нее была какая-то странная, кисло-сладкая, больше  всего
напоминающая вкус яблока с гнильцой.
     - Я их просто не слушаю, - говорила она. Голос у нее был не резкий,  но
деловитый: чувствовалось, что у нее нет времени заниматься пустяками. - Я на
опыте убедилась, что с ними лучше всего обращаться, как с детьми.
     Услышав это, дама, читавшая "Таймс", улыбнулась; ее рот, вернее, все ее
жесткое красивое лицо напоминало деревянных лошадок в яблоках, которых можно
купить в пассаже в Сохо. Она скрестила ноги, зашуршав дорогим тяжелым шелком
юбок. Казалось, вся она захрустела и затрещала, произнеся резко, не глядя на
окружающих:
     - А я считаю, что бедняки - очаровательные люди!
     Сибилла Деннант, сидевшая на диване, рассмеялась серебристым смехом  и,
бросив Шелтону на колени залаявшего терьера, спросила:
     - А вы, Дик? Какого вы мнения о бедных?
     Шелтон в замешательстве огляделся по сторонам.
     Пожилые дамы, которые уже высказали свое  мнение,  смотрели  теперь  на
него, и в их взглядах он прочел полное пренебрежение.
     "О, этот молодой человек? - казалось, говорили они. -  И  вы  ждете  от
него каких-то разумных замечаний? Полно!"
     - Какого я мнения о бедных? - запинаясь, спросил Шелтон. - Да никакого.
     Дама по имени миссис Мэтток - та, что  все  время  рассуждала  стоя,  -
посмотрела на утонченную  особу,  читавшую  "Таймс",  и,  улыбнувшись  своей
кисло-сладкой улыбкой, заметила:
     - Возможно, вы не знаете лондонских бедняков, леди Бонингтон?
     В ответ леди Бонингтон только зашуршала юбками.
     -  Ах,  миссис  Мэтток,  пожалуйста,  расскажите  нам  о  трущобах!   -
воскликнула Сибилла. - Посещать трущобы, должно быть, так интересно! А здесь
такая смертельная скука - только и делаем, что шьем для них фланелевые юбки!
     -  Бедняки,  душенька,   совсем   не   такие,   какими   вы   их   себе
представляете... - начала было миссис Мэтток.
     -  А  знаете,  -  прервала  ее  тетушка  Шарлотта,  выглядывая   из-под
гортензии, - по-моему, они такие милые!
     - Вы так думаете? - резко спросила миссис Мэтток.  -  А  по-моему,  они
только и делают, что на все ворчат.
     - На меня они никогда не ворчат; они очаровательные люди.
     И леди Бонингтон с сумрачной улыбкой посмотрела на Шелтона.
     А он  невольно  подумал,  что  нужно  быть  необычайно  храбрым,  чтобы
осмелиться ворчать в присутствии этой богатой деспотичной особы.
     - Бедняки - самые  неблагодарные  люди  на  свете!  -  заметила  миссис
Мэтток.
     "Зачем же вы тогда ходите к ним?" - спросил про себя Шелтон.
     И, словно в ответ на его мысль, миссис Мэтток сказала:
     - Мы обязаны помогать им, обязаны выполнять свой долг, но дождаться  от
них благодарности...
     - Несчастные! У них  такая  тяжкая  участь!  -  с  иронической  улыбкой
заметила леди Бонингтон.
     - А маленькие дети! - вздохнула  тетушка  Шарлотта,  вспыхнув  и  глядя
вокруг блестящими глазами. - Они такие трогательные!
     - Ох, эти дети! - сказала миссис Мэтток. - Я прямо из себя  выхожу  при
виде этих заброшенных созданий. Нет, мы слишком сентиментально  относимся  к
беднякам!
     Леди Бонингтон снова зашуршала юбками. Ее пышные плечи глубоко  ушли  в
мягкую спинку кресла; густые темные волосы, отливавшие серебром, были высоко
взбиты; рубиновый  браслет  сверкал  на  могучем  запястье  руки,  державшей
газету; она медленно покачивала ногой, обутой в туфельку из бронзовой  кожи.
Эта дама отнюдь не производила впечатления слишком сентиментальной.
     - Я знаю, что бедн