уждала рассеянная улыбка.
     Солнце скрылось за скалистой вершиной одного из  холмов,  но  от  земли
продолжало подниматься тепло, и воздух был напоен пряным ароматом шиповника,
который стоял весь в цвету  у  ближайшего  коттеджа.  Время  от  времени  на
сходившихся здесь  дорожках  появлялись  местные  жители:  они  не  торопясь
проходили мимо, поглядывая на незнакомых людей и обсуждая свежие новости,  и
исчезали в домиках, разбросанных по склону холма. Где-то вдали часы  пробили
семь, и майский жук, гудя, закружил под тенистой липой. Все  дышало  сладкой
дремой и покоем. Мягкий воздух, медлительные голоса, тени  и  шорохи,  запах
дыма от только что зажженных очагов - все говорило  о  безмятежной  жизни  и
домашнем тепле. Мир, что лежал за пределами этой долины, отодвинулся куда-то
далеко-далеко. Этот укромный уголок был так типичен для островной страны,  -
тут люди тихо появлялись на свет, мужали и без шума сходили в  могилу;  тут,
как подсолнухи на солнце, расцветало довольство.
     Шелтон взглянул на Крокера: шляпа у него съехала на затылок, он  клевал
носом. Близ такой же деревни находилась, должно быть, усадьба,  где  родился
этот Крокер; со временем он поселится в одном из тысячи подобных домов, и ни
чума, ни борьба с голодом не оставят на нем и следа; ничто  не  затронет  ни
его миропонимания, ни предрассудков, ни принципов; он ни в чем не  изменится
от общения с народом чужой страны, от знакомства с другими условиями  жизни,
неведомыми дотоле чувствами и странными для него суждениями!
     Майский жук с шумом ударился о плечо Шелтона и, гудя,  полетел  дальше.
Крокер очнулся и, повернувшись к Шелтону, приветливо спросил, подтолкнув его
в бок:
     - О чем это вы задумались, Грач?

ГЛАВА XVII

ПРИХОДСКИЙ СВЯЩЕННИК

     Шелтон продолжал путешествие вместе со своим товарищем по университету;
в среду вечером, через четыре дня после их встречи, они  подошли  к  деревне
Дауденхем. Весь день  они  шагали  среди  пастбищ,  по  дороге,  окаймленной
густыми зелеными изгородями и высокими тенистыми вязами. Раза  два,  нарушая
однообразие пути, они сворачивали на тропинку, идущую вдоль канала,  который
лениво дремал в зеленых берегах, задыхаясь от водяных  лилий  и  глянцевитых
листьев кувшинок. Природа, настроенная в  этот  день  иронически,  набросила
плотный серый покров на мягкие краски пышного ландшафта. С самого утра и  до
наступления темноты далекое небо оставалось все таким же свинцовым; холодный
ветер ерошил верхушки живых изгородей, и вязы в ознобе  покачивали  ветвями.
Коровы - пестрые, пятнистые, рыжие, белые - щипали траву с  видом  глубокого
недовольства своей судьбой. На лугу, сбегавшем к каналу, Шелтон заметил пять
сорок, и часов в пять  начался  дождь  -  упорный,  холодно  глумящийся  над
путниками дождь; впрочем, Крокер, взглянув на небо, заявил,  что  он  мигом!
пройдет. Но дождь не прошел мигом,  и  приятели  вскоре  вымокли  до  нитки.
Шелтон устал, и его раздражало, что Крокер, который  тоже  устал,  с  каждой
минутой становился все  веселее  и  оживленнее.  Мысли  Шелтона  то  и  дело
возвращались к Феррану. "Эта наша прогулка,  -  думал  он,  -  должно  быть,
похожа на его скитания - идешь все вперед и вперед, несмотря на  смертельную
усталость, пока какой-нибудь добрый человек не накормит ужином и не  приютит
на ночь". И он угрюмо  продолжал  шлепать  по  грязи,  поглядывая  время  от
времени на раздражающе бодрого Крокера, который стер ногу  и  теперь  сильно
хромал. Внезапно Шелтону пришло в  голову,  что  жизнь  для  трех  четвертей
населения земного шара состоит в каждодневном труде до полного  изнеможения,
и у людей этих нет выбора, ибо стоит им по  какой-то  не  зависящей  от  них
причине выбиться из колеи и перестать работать до полного  изнеможения,  как
они вынуждены будут просить милостыню или голодать.
     - А мы, кто даже не понимает, что  значит  "изнеможение",  называем  их
"лентяями и бездельниками", - вдруг произнес вслух Шелтон.
     Было девять часов, и уже  совсем*  стемнело,  когда  они  добрались  до
Дауденхема. На улице, по которой они шли, не было заметно никаких  признаков
гостиницы;  обсуждая,  где  бы  им  переночевать,  они  миновали  церковь  с
четырехугольной колокольней и рядом с ней увидели дом - по всей вероятности,
жилище священника. Крокер остановился.
     - А что, если мы спросим его, где бы нам переночевать? - предложил  он,
облокачиваясь на калитку, и, не дожидаясь ответа Шелтона, позвонил.
     Дверь отворил сам священник - гладко выбритый мужчина  без  кровинки  в
лице, чьи впалые щеки и худые руки свидетельствовали о постоянной  борьбе  с
лишениями. Его серые глаза аскета глядели доброжелательно, тонкие губы  были
чуть тронуты подобием улыбки.
     - Чем могу быть полезен? - спросил он. - Гостиница? Да, тут есть одна -
"Голубые шахматы", только она, вероятно, уже закрыта. Они там рано  ложатся,
как положено добрым христианам.
     В  глазах  его  появилось  задумчивое  выражение:  казалось,  он,   как
заботливый пастырь, размышлял о том, куда бы поместить этих промокших овец.
     - Вы, случайно, не питомцы Оксфорда? - спросил он так, словно ответ  на
этот вопрос мог разрешить проблему их ночлега. - Колледж  святой  Марии?  Да
неужели? А я из колледжа святого  Павла.  Моя  фамилия  Лэдимен,  Биллингтон
Лэдимен; возможно, вы помните моего младшего брата. Я  могу  предложить  вам
комнату здесь, у себя, если вы сумеете обойтись без простынь. Я на  два  дня
отпустил экономку, и она, по глупости, захватила с собой ключи.
     Шелтон  с  радостью  согласился,  решив,  что  тон  священника   вполне
естествен  для  человека  его  профессии  и  вовсе  не   свидетельствует   о
высокомерии.
     - Вы, я думаю, проголодались за день ходьбы. Боюсь, у  меня  в  доме...
м-м... ничего не найдется, кроме  хлеба.  Я  мог  бы  вскипятить  вам  воды:
горячая вода с лимонным соком все же лучше, чем ничего.
     Он провел их в кухню, разжег там огонь  и  поставил  чайник;  потом  он
вышел, чтобы они могли снять  промокшую  одежду,  и  вскоре  вернулся,  неся
старые,  порыжевшие  пиджаки,  ковровые  ночные  туфли  и  одеяла.   Путники
переоделись и, налив себе по стакану кипятку, последовали за хозяином в  его
кабинет, где, судя по разложенным на столе  книгам,  он  перед  их  приходом
готовил свою проповедь при слабом свете лампы.
     - Мы причинили вам бездну хлопот, - сказал Шелтон. - Вы,  право,  очень
любезны.
     - Ну, что вы, - ответил священник. - Мне только жаль, что в доме ничего
нет.
     Такая бедность особенно поражала при воспоминании о  плодородии  тучных
полей, мимо которых путники проходили днем; голос священника, вылетавший  из
бескровных губ, звучал трагически, хотя он и не сетовал на  горькую  судьбу.
Голос этот был какой-то особенный; казалось, что его обладатель знаком  и  с
богатством и с красотой, но глубоко презирает пошлую потребность в  деньгах,
тогда как глаза - бесцветные глаза аскета - говорили яснее слов: "О, как  бы
я хотел сам испытать, что значит возможность хотя бы  раз  в  год  истратить
лишний фунт или два!"
     Все тут было куплено по дешевке; никакой роскоши,  -  недоставало  даже
самого необходимого. Комната была унылая и пустая; потолок потрескался, обои
выцвели, и лишь книги, аккуратно расставленные на полках,  выделялись  среди
этого запустения глянцевитой кожей своих корешков с тисненым на них гербом.
     - Мой  предшественник  привел  дом  в  плачевное  состояние,  -  сказал
священник. - Мне говорили, правда, что бедняге  приходилось  очень  туго.  К
несчастью, в наши дни, когда  приходы  приносят  так  мало,  трудно  ожидать
чего-то другого. А он был человек женатый, имел большую семью...
     Крокер, уже успевший выпить дымящийся напиток, сидел  в  своем  кресле,
улыбаясь, и клевал носом; вид у  него  был  довольно  забавный:  он  наглухо
застегнул черный пиджак и, завернув ноги в одеяло,  протянул  их  к  слабому
пламени только что зажженного в  камине  огня.  Шелтон  же  совсем  перестал
чувствовать усталость;  необычная  обстановка  давала  пищу  его  мозгу;  он
украдкой разглядывал убогое жилище, и все - комната, священник, мебель, даже
сам огонь - вызывало в нем такое чувство, словно он видел перед собою  ноги,
торчащие из коротких, не по росту  брюк.  Но  Шелтон  догадывался,  что  под
окружающей его скудостью скрывается что-то другое  -  что-то  возвышенное  и
сугубо отвлеченное, что исключало всякую возможность участливых  расспросов.
И, повинуясь овладевшему им нервному возбуждению, он вдруг воскликнул:
     - Зачем только священники обзаводятся такими большими семьями!
     Легкая  краска  проступила  на  щеках  хозяина,  -  ее  появление  было
неожиданным и странным; в это время Крокер  хмыкнул,  как  хмыкает  человек,
который задремал, но не хочет этого показывать.
     - Да, это, конечно, приводит к печальным  последствиям,  -  пробормотал
священник, - в большинстве случаев.
     Шелтон  хотел  было  переменить  тему  разговора,  но  в   эту   минуту
злополучный Крокер вдруг всхрапнул. Будучи человеком действия, он уже крепко
спал.
     - Большая семья, - поспешно произнес Шелтон,  увидев,  как  взметнулись
вверх брови священника, когда он услыхал храп, - это, можно  сказать,  почти
преступление.
     - Да как же это может быть преступлением?
     Шелтон почувствовал, что ему нужно чем-то подкрепить свою мысль.
     - Право, не знаю, - сказал он, - только уж очень много слышишь о  таких
семьях - я имею в виду семьи священников. У меня самого два родных дяди...
     На лице священника появилось новое выражение:  он  плотнее  сжал  губы,
чуть выставив вперед  подбородок.  "Ну,  прямо  настоящий  мул!"  -  подумал
Шелтон. Глаза священника тоже изменились: они стали более серыми, колючими и
чем-то похожими на глаза попугая. Шелтону теперь  совсем  не  нравилось  его
лицо.
     - Я думаю, что в этом вопросе мы с вами, пожалуй, не поймем друг друга.
     Шелтону стало стыдно.
     - Впрочем, мне, в свою очередь, хотелось бы задать вам один  вопрос,  -
сказал священник, как бы снисходя до  Шелтона  и  показывая,  что  он  готов
продолжать  разговор  на  затронутые  им  низменные  темы.  -  Чем   же   вы
оправдываете брак, если не тем, что он диктуется законами природы?
     - Я говорю просто то, что думаю.
     - Дорогой  мой  сэр,  вы  забываете,  что  материнство  для  женщины  -
величайшее счастье.
     - По-моему, подобное удовольствие должно порядком надоедать,  если  оно
слишком часто повторяется. Материнство есть материнство, сколько бы у матери
ни было детей - один или дюжина.
     - Боюсь, - нетерпеливо возразил  священник,  не  отступая,  однако,  от
низменной  темы,  затронутой  его  гостем,  -  что,  следуя  вашей   теории,
трудновато было бы заселить мир.
     - А вы когда-нибудь жили в Лондоне? - вместо ответа спросил  Шелтон.  -
Когда я бываю там, мне всегда кажется, что мы вообще не  имеем  права  иметь
детей.
     - По-моему, вы упускаете из виду наш долг перед страной, -  удивительно
владея собой, заметил священник и с  такой  силой  сжал  ручку  кресла,  что
суставы  пальцев  у  него  хрустнули.   -   Прирост   населения   -   вопрос
первостепенной важности!
     - На этот счет возможны две точки зрения. Все зависит от того, какой вы
хотите видеть вашу страну.
     - Не знал я, что на этот счет могут  быть  разные  взгляды,  -  заметил
священник и улыбнулся улыбкой фанатика.
     Чем больше священник пытался навязать Шелтону свое мнение, тем больше в
Шелтоне нарастало вполне естественное чувство противоречия, и он спорил, уже
позабыв о существе вопроса, над которым до сих пор едва ли задумывался.
     - Быть может, я и ошибаюсь, - сказал он, не отрывая глаз от  одеяла,  в
которое были завернуты его ноги, - но, по-моему, вопрос  о  том,  хорошо  ли
стране иметь такое население, что она не в состоянии прокормить себя,  можно
считать по меньшей мере спорным.
     - Вы случайно не принадлежите  к  числу  сторонников  Малой  Англии?  -
спросил священник, чье лицо вновь обрело прежнюю бледность.
     Фраза  эта  оказала  на  Шелтона   своеобразное   действие;   повинуясь
инстинктивному нежеланию разбираться  в  своих  политических  симпатиях,  он
поспешно ответил:
     - Конечно, нет!
     А священник, чтобы закрепить  за  собой  победу,  безоговорочным  тоном
заявил, переводя разговор в возвышенный план, более близкий его сердцу:
     - Вы, несомненно, согласитесь, что ваша теория безнравственна  в  самой
своей основе. Она, если хотите, сумасбродна, я бы сказал даже, греховна.
     - Почему  же  прямо  не  сказать  "истерична,  нездорова"?  -  с  жаром
воскликнул Шелтон: его  бесила  собственная  бесчестность.  -  Кажется,  так
называют все, что противоречит общепринятому мнению.
     - Что ж, - заметил священник, словно пытаясь взглядом подчинить Шелтона
своей воле, - должен сказать, что ваши идеи  в  самом  деле  кажутся  мне  и
сумасбродными и нездоровыми. Люди для того и вступают в  брак,  чтобы  иметь
детей.
     Шелтон покланялся, но это не вызвало улыбки у его собеседника.
     - Мы живем в  неспокойное  время,  -  продолжал  священник,  -  и  меня
огорчает, что человек с вашим положением способствует распространению  таких
взглядов.
     - Эти правила высокой морали изобрели те, кому  от  них  ни  жарко,  ни
холодно, а потом навязали их тем, кто от  них  плачет  горькими  слезами,  -
сказал Шелтон.
     - Никто не изобретал этих правил, - сурово возразил  священник.  -  Они
заповеданы нам свыше.
     - Ах, да! Прошу прощения, - сказал Шелтон.
     Он чуть не забыл, у кого он в гостях. "Этот священник непременно  хочет
навязать мне свои взгляды", - подумал он. Ему показалось, что священник стал
еще больше похож на мула, в его голосе стало еще больше  высокомерия,  глаза
загорелись еще более властным огнем. Одержать победу в этом  споре  казалось
теперь чем-то очень важным, тогда как на самом деле это  не  имело  никакого
значения. Но одно действительно было важно: ясно, что никогда и ни в чем эти
два человека не смогут достигнуть согласия.
     В эту минуту Крокер вдруг перестал храпеть, голова его упала на  грудь,
и вместо храпа послышалось свое образное посвистывание.
     Шелтон и  священник  одновременно  взглянули  на  спящего,  и  вид  его
отрезвил их.
     - Ваш приятель, видимо, очень устал, - сказал священник.
     Шелтон сразу забыл про свою досаду: их хозяин вдруг показался ему таким
трогательным - в мешковатой одежде,  худой,  со  впалыми  щеками  и  немного
красным  носом,  который  говорил  о  том,   что   его   обладатель   иногда
прикладывается к спиртному. А ведь в конечном счете он добрейший человек!
     Добрейший  человек  поднялся  и,  заложив  руки  за  спину,  подошел  к
гаснущему камину. Века неоспоримой власти церкви стояли за его  спиной.  То,
что у каминной доски отбиты края и очаг заржавел, что каминные щипцы погнуты
и поломаны,  а  манжеты  у  священника  обтрепались,  -  все  это  чистейшая
случайность!
     - Я не хочу навязывать вам свое мнение, -  сказал  он,  -  но  вы,  мне
кажется, не правы прежде всего потому, что  ваши  идеи  порождают  у  женщин
легкомысленное отношение к семейной жизни, и такая точка зрения  преобладает
сейчас в нашем обществе.
     Шелтону тотчас вспомнилась Антония -  ее  ясные  глаза,  едва  заметные
веснушки на нежной, розовой коже, белокурые  волосы,  собранные  в  узел  на
затылке; слово "легкомыслие" было просто неприменимо к ней.  И  те  женщины,
которых он видел на улицах Лондона, - женщины,  еле  бредущие  с  двумя  или
тремя детьми, женщины, согнувшиеся под тяжестью детей, которых им не  с  кем
оставить, женщины, которые продолжают работать,  несмотря  на  беременность,
истощенные женщины, необеспеченные женщины его собственного класса с дюжиной
детей - все эти жертвы  святости  брака,  -  разве  к  ним  применим  эпитет
"легкомысленные"!
     - Не для того нам дарована жизнь, чтобы... - Упражняться в остроумии? -
подсказал Шелтон.
     -  Удовлетворять  свои  беспутные  желания,  -  строго   поправил   его
священник.
     - Все это, сэр, быть может, было хорошо для предшествующего  поколения,
но сейчас население нашей страны резко увеличилось. Не понимаю, почему мы не
можем сами решать эти вопросы.
     - Подобный взгляд на нравственность  мне  просто  непонятен,  -  заявил
священник, глядя с бледной улыбкой на Крокера.
     Тот продолжал посвистывать во сне, - только свист у него стал громче  и
разнообразнее.
     - Больше всего меня возмущает то, что мы, мужчины, решаем, какая  жизнь
должна быть у женщин,  и  называем  их  безнравственными,  истеричками  лишь
потому, что они не разделяют наших взглядов.
     - Я думаю, мистер Шелтон, что мы вполне можем предоставить решение этих
вопросов богу, - сказал священник.
     Шелтон промолчал.
     -  Следуя  воле  божьей,  именно  мужчины,   а   не   женщины,   всегда
устанавливали мерило нравственности. Ведь мы разумный пол!
     - Вы хотите сказать, что  мы  большие  ханжи?  Да,  я  согласен,  -  "е
сдавался Шелтон.
     - Ну, это уж слишком! - начиная сердиться, воскликнул священник.
     - Прошу прощения,  сэр,  но  разве  можно  ожидать,  чтобы  современные
женщины оставались верны взглядам наших бабушек?  Ведь  мы,  мужчины,  своей
предприимчивостью создали совсем новые условия существования,  а  женщин  мы
ради собственного  удобства  пытаемся  удержать  в  прежнем  положении.  Как
правило, именно те мужчины, которые больше  всего  заботятся  о  собственном
удобстве, - в пылу спора Шелтон даже не заметил, какой насмешкой  прозвучало
слове "удобство" в этой комнате, - готовы обвинять женщин  в  том,  что  они
отступают от старой морали.
     Священник еле сдерживал желание желчно ответить Шелтону.
     - Старая мораль! Новая мораль! - сказал он. - Какая нелепость!
     - Извините, но, я полагаю, мы говорим об общепринятой  морали.  Что  же
касается истинной нравственности, то из миллиона людей вряд ли хотя бы  один
достоин судить о ней.
     Священник слегка прищурился.
     - Я полагаю, - сказал он сдавленным голосом,  словно  рассчитывая,  что
это придаст его словам больший вес, - каждый образованный  человек,  который
искренне  старается  служить  господу,  имеет  право   смиренно,   повторяю,
смиренно, притязать на звание человека высоконравственного.
     Шелтон уже собрался было сказать что-то резкое, но  вовремя  сдержался.
"Ну что это я, -  подумал  он.  -  Точно  какая-нибудь  баба,  всеми  силами
добиваюсь, чтобы последнее слово осталось за мной".
     В эту минуту  откуда-то  послышалось  жалобное  мяуканье,  и  священник
направился к двери.
     - Одну минутку, боюсь, что это какая-нибудь из моих  кошек  мокнет  под
дождем.
     Вскоре он вернулся с мокрой кошкой на руках.
     - Вот ведь все время выбегают на улицу, - сказал он Шелтону, и на худом
лице его, покрасневшем оттого, что он нагибался, появилась улыбка.
     Он рассеянно гладил мокрую кошку, и капля влаги медленно стекала у него
по носу.
     - Бедная киска, бедная киска! - повторял он.
     Надтреснутый  голос,  произнесший  эти  слова  с  почти   бесчеловечным
высокомерием, и  мягкая  улыбка,  в  которой  воплотилась  вся  человеческая
доброта, преследовали Шелтона, пока он не заснул.

ГЛАВА XVIII

В ОКСФОРДЕ

     Последние лучи заходящего солнца играли на крышах домов, когда  путники
вступили на Хай-стрит - величественную улицу,  священную  для  каждого,  кто
учится в Оксфорде. Шумной толпе в  студенческих  мантиях  и  четырехугольных
шапочках был столь же чужд  дух  подлинной  науки,  казалось,  витавшей  над
шпилями зданий, как догматы церкви чужды духу истинного христианства.
     - Зайдем в Гриннинг? - спросил Шелтон, когда они проходили мимо клуба.
     В эту минуту из дверей вышли двое  элегантных  молодых  людей  в  белых
костюмах, и приятели невольно окинули себя критическим взглядом.