я. Знаменитым адвокатам оно даст возможность блеснуть,  публику
снабдит интересным чтивом. Газеты, конечно, будут захлебываться. Словом, все
получат огромное удовольствие. Я повторяю, это как раз те  самые  люди,  для
которых писан наш закон о разводе. В пользу огласки можно сказать много,  но
бесспорно одно, что выигрывает при этом бесчувственность, а люди, ни  в  чем
не повинные, проходят через настоящую пытку. Я уже как-то говорил вам: чтобы
добиться развода, даже если  вы  и  заслуживаете  его,  вы  должны  обладать
стальными нервами. Эти трое великолепно выдержат все, а  вот  на  вас  и  на
наших милых хозяевах живого места не останется - и  в  результате  никто  не
выиграет. Так будет, если мы примем сражение;  а  сказать  по  правде,  если
колесо завертится, не представляю, как можно  будет  не  защищаться,  -  это
противно моему профессиональному инстинкту. Если же мы  будем  сидеть  сложа
руки, то попомните мои слова: не успеет еще закон разрешить им  соединиться,
как они надоедят друг другу; и Джордж окажется вынужденным во имя  "морали",
как говорил его отец,  жениться  на  женщине,  которая  опостылела  ему  или
которой он опостылел сам. Я  сказал,  что  думаю.  Засим  иду  спать.  Какая
обильная роса! Не забудьте запереть потом дверь.
     Мистер Парамор вошел было в оранжерею, остановился и повернул обратно.
     - Пендайс, - сказал он, - отлично  понимает  все,  что  я  изложил  вам
сейчас. Он готов отдать что угодно, только бы избежать суда, но увидите,  он
все будет делать наперекор здравому смыслу; и будет чудо, если все  кончится
благополучно. А все "пендайсицит"! Мы все в какой-то  степени  заражены  им.
Спокойной ночи!
     Грегори остался  один  под  открытым  небом,  один  со  своей  огромной
звездой. А поскольку мысли его редко бывали отвлеченного свойства, он  думал
не о "пендайсиците", а об Элин Белью. И чем  дольше  он  думал  о  ней,  тем
больше она представлялась ему такой, какой он хотел ее  видеть,  ибо  такова
была его натура. И все насмешливее становилось мерцание  звезды  над  рощей,
где пел соловей.

ГЛАВА Х

ДЖОРДЖ ИДЕТ ВА-БАНК

     В четверг, в день Эпсомских летних скачек, Джордж Пендайс сидел в  углу
вагона первого класса, складывая так и этак два и два, чтобы получить  пять.
На листке бумаги с эмблемой Клуба стоиков были выписаны до последнего  пенса
все его дол пи на скачках: тысяча  сорок  пять  фунтов  -  неотложный  долг;
семьсот пятьдесят - проигрыш на последних  скачках.  Ниже  остальные  долги,
округленные до тысячи фунтов. Эта цифра отражала  кажущееся  положение  дел,
ибо Джордж учел только имеющиеся на руках счета,  а  судьба,  которая  знает
все, назвала бы, пожалуй, тысячу пятьсот фунтов.  Таким  образом,  печальный
итог составлял три тысячи двести девяносто пять фунтов.
     А поскольку и на бирже и на скачках,  где  царствует  вечное  движение,
принята доходящая до абсурда  пунктуальность,  когда  дело  касается  уплаты
сумм, которые ты неожиданно  теряешь,  то  и  надо  было  непременно  где-то
достать к следующему понедельнику тысячу семьсот девяносто пять фунтов.
     Только из расположения к Джорджу, умевшему и выигрывать и  проигрывать,
а также из страха потерять выгодного клиента фирма букмекеров сквозь  пальцы
смотрела на то, что долг Джорджа в тысячу сорок пять фунтов не  был  уплачен
до самых Эпсомских скачек.
     Что же он мог противопоставить этой цифре, в  которую  не  входили  еще
жалованье тренеру и расходы,  связанные  с  предстоящим  процессом?  О  том,
каковы они будут, он не имел ни малейшего представления. Во-первых, он может
рассчитывать еще на двадцать фунтов кредита в его банке, затем Эмблер и  еще
две кобылы, за которых, правда,  много  не  дадут;  и,  в-третьих  (наиболее
важный источник),  сумма  х,  которую  может...  нет,  обязательно  выиграет
сегодня Эмблер.
     Чем-чем, а мужеством Джордж обладал в полной мере. Это качество вошло в
его кровь и плоть; и,  очутившись  в  обстоятельствах,  которые  кому-нибудь
другому, особенно тому, кто не был воспитан в духе наследственных  традиций,
могли  бы  показаться  отчаянными,  он  не  проявил  ни  малейшего  признака
беспокойства или уныния. Размышляя над своими затруднениями, он  исходил  из
некоторых принципов: во-первых, нельзя было не  заплатить  долга  чести;  уж
лучше пойти к ростовщикам, хотя они и сдерут с тебя три шкуры (занять у  них
он мог только  под  наследственное  поместье),  во-вторых,  он  не  побоится
доставить на свою лошадь все до последнего пенса; и, в-третьих, зачем думать
о будущем, если и настоящее довольно скверно.
     Вагон прыгал и качался, как будто плясал под  музыку,  а  Джордж  сидел
невозмутимо в своем углу.
     Среди пассажиров находился высокородный Джефри Уинлоу, который  хотя  и
не был завсегдатаем скачек, но питал благожелательный интерес  к  английским
скакунам и надеялся  своими  посещениями  наиболее  значительных  состязаний
оказать услугу этим благородным животным.
     - Ваш жеребец участвует, Джордж?
     Джордж кивнул.
     - Я поставлю на него пять фунтов на счастье. Вообще-то игра мне  не  по
карману. На той неделе я видел вашу матушку в Фоксхолме.  Давно  не  были  у
своих?
     Джордж кивнул и вдруг почувствовал, как защемило сердце.
     - Вы слышали, что на ферме Пикока был пожар? Говорят, сквайр с Бартером
творили прямо-таки чудеса. Мистер Пендайс еще молодец, хоть куда!
     Джордж снова кивнул и снова ощутил ту же щемящую боль в сердце.
     - Они собираются в Лондон в этом сезоне?
     - Не знаю, - ответил Джордж. - Хотите сигару?
     Уинлоу взял сигару и, обрезав кончик перочинным ножичком,  вперил  свой
ленивый  взгляд  в  квадратное  лицо  Джорджа.  Надо   было   быть   хорошим
физиономистом, чтобы что-нибудь прочесть под  этой  маской  непроницаемости.
Уинлоу подумал: "Не буду удивлен, если то, что говорят о Джордже, правда..."
     - Все пока идет удачно?
     - Так себе.
     Они расстались на  ипподроме.  Джордж  сперва  повидал  тренера,  потом
направился прямо к букмекерам. Держа в голове свое уравнение с х,  он  нашел
двух скромно одетых джентльменов.  Один  из  них  делал  золотым  карандашом
какие-то пометки в книжечке. Они приветствовали его почтительно: это  им  он
был должен львиную долю из тех тысячи семисот девяноста пяти фунтов.
     - Сколько Вы поставите против Эмблера?
     - Один к  одному,  мистер  Пендайс,  -  ответил  джентльмен  с  золотым
карандашом, - пятьсот фунтов.
     Джордж записал у себя в книжке сумму пари. Так он никогда не вел  дела,
но сегодня все  казалось  иным,  -  действовало  нечто  белее  сильное,  чем
привычка.
     "Иду ва-банк, - подумал он. - Ну и что ж,  если  ничего  не  получится,
хуже все равно быть не может".
     Он подошел еще к одному скромно одетому  джентльмену,  смахивающему  на
еврея, с бриллиантовой булавкой в галстуке. И пока он  переходил  от  одного
скромно одетого джентльмена к другому, некий незримый посланец опережал его,
нашептывая на уши букмекерам слова: "Мистер Пендайс решил отыграться", - так
что очередной  джентльмен  выказывал  большую  уверенность  в  Эмблере,  чем
предыдущий. Скоро Джордж уже обязывался,  если  Эмблер  проиграет,  уплатить
букмекерам две  тысячи  фунтов,  а  почтенные,  скромно  одетые  джентльмены
обещали, в случае если Эмблер придет первым,  уплатить  его  хозяину  тысячу
пятьсот фунтов. Поскольку ставки делались один к двум,  то  он  уже  не  мог
заключать пари еще и на первые три места, как делал обыкновенно.
     "Какого дурака я свалял! - подумал он. - Не надо было самому предлагать
пари, пусть бы Барни все осторожно сделал. А, ладно!"
     В той сумме, которую надо было достать к понедельнику, еще  не  хватало
трехсот фунтов, и он заключил последнее пари: семьсот фунтов против  трехсот
пятидесяти. Таким образом, не истратив и пенса, он решил уравнение с х.
     Затем он отправился в бар  и  выпил  виски.  И  только  тогда  пошел  к
конюшне.
     Прозвучал колокол, начинающий второй забег, дворик был  почти  пуст,  и
только в дальнем конце  мальчик  прогуливал  Эмблера.  Джордж  оглянулся  по
сторонам: знакомых поблизости никого - и присоединился  к  мальчику.  Эмблер
скосил свой черный, полный  огня  глаз,  обведенный  белым  серпом,  вскинул
голову и стал смотреть вдаль.
     "Если бы он мог понять!" - подумал Джордж.
     Когда жеребца повели с дворика к столбу, Джордж вернулся на трибуну.  У
стойки выпил еще виски и услыхал чьи-то слова: - Я поставил шесть к четырем.
Надо найти Пендайса. Говорят, он играет сегодня отчаянно...
     Джордж поставил рюмку и, вместо того чтобы занять свое  обычное  место,
не торопясь пошел на самый верх.
     "Не хватает только их разговоров!" - подумал он.
     На самом верху трибуны - этого  национального  монумента,  видимого  на
расстоянии двадцати миль,  -  он  был  в  безопасности.  Сюда  ходила  самая
разношерстная публика, и он,  пробивая  себе  дорогу  в  этой  разношерстной
толпе, добрался до самой верхней площадки и, приладив  бинокль  на  перилах,
стал разглядывать цвета. Рядом с  его  синим,  павлиньим  виднелись  желтый,
голубой в белую полоску и красный с белыми звездами.
     Говорят, что в сознании утопающего проносятся призраки прошлого. Не  то
происходило с Джорджем: его душа была словно пригвождена к маленькому синему
пятнышку. Губы побледнели - так он  их  сжал,  поминутно  облизывая.  Четыре
маленьких цветных точки выровнялись в линию. Флаг упал.
     "Пустили!" Этот вопль, напоминавший рев сказочного чудовища, потряс все
кругом. Джордж поправил бинокль на перилах. Впереди - голубой с белыми поло-
сами, Эмблер - последний. Так они прошли первый поворот. Судьба, заботясь  о
том, чтобы хоть кто-нибудь извлек  пользу  из  этого  отрешенного  состояния
Джорджа, заставила чью-то руку скользнуть под его локоть, вынуть булавку  из
галстука и убраться восвояси.
     После следующего поворота Эмблер уже вел скачку. Так  они  и  вышли  на
прямую: синий первым и  совсем  близко  от  него  -  желтый.  Жокей  Джорджа
обернулся и поднял хлыст - и  в  тот  же  миг,  как  по  волшебству,  желтый
поравнялся с синим. Жокей стегнул  Эмблера,  и  снова,  как  по  волшебству,
желтый обошел синего. Слова его старого жокея молнией  пронеслись  в  голове
Джорджа: "Попомните мое слово: он понимает, что к чему. Если попадется такая
лошадь, лучше ей не перечить".
     - Оставь его в покое, болван! - прошептал Джордж.
     Хлыст снова взвился - желтый оказался впереди уже на два корпуса.
     Кто-то за спиной Джорджа проговорил:
     - Фаворит сдал! Ах, нет, ей-богу, нет!
     Жокей, словно шепот Джорджа долетел до  его  слуха,  опустил  хлыст.  И
Эмблер мгновенно рванулся вперед, Джордж видел,  что  он  нагоняет  желтого.
Всеми силами души Джордж  посылал  его.  Каждую  из  последующих  пятнадцати
секунд он то умирал, то рождался вновь; с каждым скачком все, что было в нем
благородного,  смелого,  все  ярче  разгоралось,  все  низменное,   мелочное
исчезало, потому что это он сам несся сейчас по полю со  своим  жеребцом.  У
него на лбу проступил пот. Губы шептали что-то невнятное, но  его  никто  не
слышал, потому что все кругом тоже бормотали что-то.
     Голова в голову Эмблер  и  желтый  пришли  к  финишу.  Затем  наступила
мертвая тишина: кто победил? Появились цифры: "Семь - два - пять".
     - Фаворит пришел вторым! Проиграл полголовы! - крикнул чей-то голос.
     Джордж поник, свет померк в его глазах. Он  застегнул  бинокль  и  стал
спускаться с толпой вниз. Кто-то говорил сзади:
     - Еще бы ярд, и он выиграл бы.
     - Не лошадь, а дрянь. Испугался хлыста.
     Джордж скрипнул зубами.
     - Трущобная крыса, - чуть  не  простонал  он.  -  Что  ты  понимаешь  в
лошадях?
     Толпа заколыхалась, и говорившие исчезли из виду.
     Долгий спуск с трибуны дал ему время опомниться. Когда Джордж  вошел  в
конюшню, на его лице не осталось и  следа  волновавших  его  чувств.  Тренер
Блексмит стоял возле денника Эмблера.
     - Мы проиграли из-за этого  идиота  Типпинга,  -  сказал  он  дрожащими
губами. - Если бы дать Эмблеру волю, он бы выиграл  шутя.  Зачем  только  он
брался за хлыст! За это стоит выгнать его из жокеев. Он...
     Вся горечь поражения бросилась в голову Джорджу.
     - Не вам бы упрекать его, Блексмит, - сказал он. - Это вы его нанимали.
Зачем было ссориться с Суелсом?
     У маленького тренера даже рот раскрылся от изумления.
     Джордж отвернулся и подошел к жокею, но при виде этой  несчастной  юной
физиономии злые слова замерли у него на губах.
     - Ладно, ладно, Типпинг, я не собираюсь ругать вас. -  И  с  вымученной
улыбкой на лице прошел в денник к Эмблеру.
     Грум только что окончил его туалет, и жеребец стоял,  готовый  покинуть
место своего поражения. Грум отошел в сторонку, Джордж подвинулся  к  голове
Эмблера. Нет такого уголка во всем ипподроме, где бы можно  было  дать  волю
сердцу. Джордж всего только коснулся лбом бархатистой  щеки  и  постоял  так
одну коротенькую секунду. Эмблер дождался конца этой недолгой  ласки,  затем
фыркнул, вскинул голову и глянул своим  неукротимым  влажным  глазом,  будто
хотел сказать: "Вы, глупцы! Что знаете вы обо мне?" Джордж отошел.
     - Уведите его, - сказал он и долго смотрел вслед удаляющемуся жеребцу.
     Как только Джордж покинул дворик, к  нему  подошел  завсегдатай  бегов,
крючконосый брюнет, с которым он был знаком и которого не любил.
     - Я хотел спросить, - сказал он с акцентом, - не хотите ли  вы  продать
вашего жеребца, Пендайс? Я дал бы вам за  него  пять  тысяч  фунтов.  Он  не
должен был проиграть. Хлыст ни капельки не поможет такой лошади!
     "Стервятник!" - подумал Джордж.
     - Благодарю, но лошадь не продается.
     Он вернулся в конюшню, но на каждом лице, куда бы он ни пошел, он видел
новое уравнение,  которое  решалось  теперь  только  с  помощью  х2.  Трижды
подходил он к стойке. И только на третий раз сказал себе: "Эмблера  придется
продать. Но такой лошади у меня никогда больше не будет".
     На этом зеленом лугу,  побуревшем  от  сотен  тысяч  подошв,  усыпанном
обрывками бумаги, окурками, остатками всякой  снеди,  на  этих  подступах  к
бранному полю, по которому катился поток то в сторону битвы, то от нее,  все
те, кто кормился у этого грандиозного предприятия - сошка помельче и  совсем
мелкая, - вопили,  визжали,  наскакивали  на  бойцов,  возвращавшихся  после
сражения (победители - с пылающими лицами, их  несчастливые  соперники  -  с
омраченными). По этому  огромному  зеленому  лугу  сквозь  толпу  всех  этих
безногих калек, игроков в кости,  Шулеров,  женщин  с  младенцами,  сосущими
грудь, оборванных акробаток шел  Джордж  Пендайс,  стиснув  зубы  и  опустив
голову.
     - Завтра повезет, капитан! Удачи тебе, капитан! Ради господа бога, ваше
сиятельство!.. Не бойся, пытай счастье!
     Солнце, выглянувшее после долгого отсутствия,  припекало  шею  Джорджа,
ветер, зловонный от сотен потных, нечистых человеческих тел,  донес  до  его
слуха рев чудовища: "Пустили!"
     Кто-то окликнул его.
     Джордж обернулся и увидел Уинлоу.
     - А! Уинлоу! - вежливо сказал Джордж, улыбаясь ему и посылая в душе  ко
всем чертям.
     Высокородный Джефри пошел рядом, неторопливо разглядывая лицо Джорджа.
     - Неудачный для вас день сегодня, старина! Говорят, вы  продали  своего
Эмблера этому Гильдерштейну.
     Сердце Джорджа дрогнуло.
     "Уже, - подумал он, -  уже  мерзавец  расхвастался!  И  этому  выскочке
теперь моя лошадь... моя лошадь". И ответил спокойно:
     - Мне нужны были деньги.
     Уинлоу, отнюдь не лишенный такта, заговорил о другом.
     Вечером того же дня Джордж сидел на своем месте в Клубе стоиков,  глядя
в окно на Пикадилли. Перед его глазами,  прикрытыми  рукой,  как  козырьком,
катились экипажи в сторону Вест-Энда и обратно,  в  каждом  мелькал  светлый
диск лица или два светлых диска, один возле другого. Приглушенный шум города
доносился сюда  вместе  с  потоками  ночной  прохлады.  В  свете  фонарей  в
Грин-парке блестела, как лакированная, листва на фоне  густого  неподвижного
мрака, а над всем - подернутые золотистой дымкой звезды и пепельное небо. По
тротуарам сновали  бесчисленные  фигурки.  Некоторые,  взглянув  на  залитые
светом окна, замечали мужчину во фраке, с  белой  накрахмаленной  грудью  и,
вероятно, думали: "Хотел бы я быть на месте этого франта, которому только  и
дела, что ожидать отцовского наследства"; другие не думали  ни  о  чем.  Но,
может, какой-нибудь прохожий и пробормотал себе  под  нос:  "Сидит,  бедный,
один, скучно, должно быть".
     Под взглядами проходящих людей губы Джорджа крепко  сжались,  и  только
время от времени пробегала по ним горькая усмешка, а лоб его все еще  ощущал
бархатистое прикосновение морды Эмблера, и его глаза, которых  сейчас  никто
не видел, потемнели от боли.

ГЛАВА XI

МИСТЕР БАРТЕР ВЫХОДИТ НА ПРОГУЛКУ

     Событие в доме священника ожидалось с минуты на минуту. Мистер  Бартер,
в сущности, никогда не знавший  страданий,  не  любил  думать  о  страданиях
других, а тем  более  быть  их  очевидцем.  До  сего  дня,  однако,  ему  не
приходилось о них думать, ибо жена его на все вопросы отвечала только:  "Все
хорошо, дорогой, все хорошо, не волнуйся". Она  всегда  улыбалась  при  этих
словах, хотя бы и побелевшими губами. Но в это  утро,  пытаясь  ответить  по
обыкновению, она не нашла сил улыбнуться, ее  глаза  потеряли  свой  обычный
блеск, и сквозь стиснутые зубы она прошептала:
     - Пошли за доктором Уилсоном, Хассел!
     Священник поцеловал жену, зажмурив глаза: ему невыносимо было видеть ее
побелевшее лицо с закушенными губами.  Через  пять  минут  грум  уже  мчался
верхом на чалой лошади в Корнмаркет за доктором, а священник стоял у себя  в
кабинете, переводя взгляд с  одного  домашнего  божества  на  другое,  будто
призывал их на помощь. Наконец он взял крикетную биту и  принялся  протирать
ее маслом. Шестнадцать лет назад, когда на свет появился  первый  сын,  тоже
Хассел, мистера Бартера застигли  доносившиеся  из  жениной  комнаты  вопли,
которые он помнил и по сей день. И ни за какие блага в мире он не согласился
бы услыхать нечто подобное еще раз. С тех пор они больше не повторялись, ибо
его жена, подобно многим женщинам, была сущей героиней, но  с  того  первого
раза - хотя священник имел возможность привыкнуть к подобного рода событиям-
его неизменно обуревал панический страх. Как будто провидение откладывало на
последнюю минуту все волнения и  беспокойства,  которые  он  должен  был  бы
испытать на протяжении долгих месяцев ожидания,  и  тут  разом  их  на  него
обрушивало. Он положил биту обратно  в  футляр,  закрыл  пробкой  пузырек  с
маслом и снова воззрился на домашние божества. Ни одно из них  не  пришло  к
нему на помощь. А мысли его были теми же, что и все предыдущие  девять  раз.
"Нельзя уходить. Мне следует дождаться Уилсона. А если что-нибудь не  так...
Там! акушерка, и  я  ничем  не  могу  помочь.  Бедняжка  Роза,  моя  дорогая
бедняжка! Мой долг... Что это? Нет, тут я буду только мешать!"
     Неслышно, но не сознавая этого, он отворил дверь;  неслышно  подошел  к
вешалке, взял  свою  черную  соломенную  шляпу;  неслышно  вышел  и  быстро,
решительно зашагал прочь от дома.
     Через три минуты его фигура снова появилась на дороге,  теперь  он  уже
почти бежал к дому. Вошел в переднюю,  поднялся  по  лестнице  и  вступил  в
комнату жены:
     - Роза, дорогая Роза, чем тебе помочь?
     Миссис Бартер протянула руку, злая искорка вспыхнула  и  погасла  в  ее
глазах. Сквозь сведенные болью губы она едва слышно прошептала:
     - Ничем, дорогой. Ступай лучше погулять.
     Мистер Бартер прижал к губам ее дрожащие пальцы и попятился к двери.  В
коридоре он рассек кулаком воздух и, сбежав вниз, снова исчез  за  поворотом
дороги. Он шел все быстрее и  быстрее,  деревня  осталась  позади,  и  среди
мирн