удожник,  видно,  долго  и  тщательно
обдумывал  лицо.  Губам,  щекам  и  подбородку   было   придано   выражение,
свойственное человеку, наслаждающемуся жизнью. И вместе с  тем  их  форма  и
цвет выдавали упрямство и раздражительность. Глаза  смотрели  тускло,  между
ними намечалась морщинка, как будто человек на портрете думал:
     "Да, нелегко, нелегко! Положение обязывает. Я  должен  всегда  быть  на
высоте".
     Внизу была подпись: "Эмблер".
     Джордж долго стоял перед этим изображением, знаменующим  собой  вершину
его славы. Звезда его вознеслась высоко. Мысленно он видел длинную  вереницу
своих побед на беговой дорожке, длинную вереницу дней, вечеров, ночей,  и  в
них, вокруг них, за ними парил образ Элин Белью; и по  странному  совпадению
глаза его приняли тусклый взгляд, воспроизведенный художником, и между  ними
пролегла морщинка.
     Услыхав голоса, он отошел  от  карикатуры  и  опустился  в  кресло:  не
хватает  только,  чтобы  его   застали   за   разглядыванием!   собственного
изображения! По его понятиям это было неприлично.
     Было двадцать минут восьмого, когда он, одетый во фрак, покинул клуб  и
нанял кэб до Букингемских ворот. Здесь он отпустил извозчика и высоко поднял
большой меховой воротник. В  щели  между  полями  его  цилиндра  и  поднятым
воротником были видны только  глаза.  Он  ждал,  покусывая  губы,  оглядывая
каждый проезжающий мимо экипаж. В неясном свете быстро приближающегося  кэба
он увидел в окне поднятую руку. Кэб остановился; Джордж выступил из  тени  и
вскочил внутрь. Кэб тронулся, он почувствовал рядом  с  собой  плечо  миссис
Белью.
     Этот простой способ они придумали, чтобы приезжать в ресторан вместе.
     Пройдя в третий, небольших размеров зал,  где  свет  был  затенен,  они
заняли столик в углу, усевшись спиной к посетителям, и  ножка  миссис  Белью
неслышно скользнула по полу и коснулась ботинка Джорджа. В их взглядах, хотя
они и старались соблюдать осторожность, тлел огонь, который невозможно  было
загасить. Завсегдатай ресторана, потягивавший кларет за  столиком  в  другом
конце зала, наблюдал за ними в зеркало, и на сердце этого  старого  человека
потеплело, он сочувствовал и  завидовал  им;  понимающая  улыбка  обозначала
морщинки в уголках  глаз.  Мало-помалу  сочувствие  исчезло  с  этою  гладко
выбритого лица, и осталась лишь легкая усмешка на губах. За аркой в  смежной
комнате два официанта взглянули друг на друга, и в их лицах и в кивках  друг
другу было то же неосознанное  доброжелательство  и  сознательная  насмешка.
Старик, отпивая свой кларет, подумал: "Сколько еще у них это продлится?"
     А вслух сказал:
     - Кофе и счет.
     Он хотел ехать отсюда в  театр,  но  торопиться  не  стал:  залюбовался
любезно отраженными в зеркале белыми  плечами  миссис  Белью  и  ее  сияющим
взглядом. Он шептал про себя: "Молодые  годы...  молодые  годы!.."  И  снова
сказал громко:
     - Один бенедиктин!
     Сжалось его старое сердце,  когда  он  услыхал  ее  смех.  И  он  опять
подумал: "Больше никто никогда не засмеется так для меня!.."
     - В чем дело? Вы поставили мне в счет мороженое.
     А когда официант ушел, он  еще  раз  взглянул  в  зеркало:  их  бокалы,
наполненные  пенящимся  золотым  вином,  соприкоснулись,  и  он  пожелал  им
мысленно: "Будьте счастливы! За блеск твоих зубок я бы отдал..."  Вдруг  его
взгляд упал на букетик искусственных цветов на столике:  желтые,  красные  и
зеленые, они мертво топорщились, оскорбляя глаз своими красками.  Он  увидел
все кругом в настоящем свете: себя, недопитое вино в бокале, пятна соуса  на
скатерти,  эти  жалкие  цветы,  скорлупки  от  орехов.  Тяжело  вздохнув   и
закашлявшись, подумал: "Нет, этот ресторан  уже  не  тот.  Сегодня  я  здесь
последний раз".
     С трудом натягивая пальто, он еще раз глянул в  зеркало,  и  глаза  его
поймали взгляд тех двоих. В нем он прочел беззаботное сострадание молодости,
когда она видит старость. И глаза его ответили: "Погодите! Погодите!  У  вас
пока еще вешние дни! Но я все-таки желаю вам всего хорошего, мои  милые!"  -
и, припадая на одну ногу, - он был хром - поплелся прочь.
     А Джордж и его дама все сидели  в  этой  уютной  комнате,  и  с  каждым
бокалом вина огонь в их глазах  разгорался  ярче.  Кого  им  было  опасаться
здесь? Ни одной живой души рядом!  Только  высокий  смуглый  официант,  чуть
косивший, болезненного вида. Только  маленький  лакей,  разносящий  вина,  с
бледным, страдальческим лицом и  таким  взглядом,  будто  его  вечно  что-то
гложет.
     Весь мир казался им окрашенным тем же цветом, что и вино в их  бокалах;
но болтали они о ничего  не  значащих  пустяках,  только  глаза,  блестящие,
изумленные, говорили то, что было у них в сердце. Смуглый  молодой  официант
стоял поодаль не двигаясь;  его  чуть  косящий  взгляд  был  прикован  к  ее
ослепительным плечам, и  в  этом  взгляде  сквозило  неосознанное  томление,
словно в глазах святого с какой-нибудь старой картины. За ширмами, невидимый
для окружающих, маленький лакей наливал себе вино из  недопитой  бутылки.  В
щели красных штор мелькнули чьи-то широко раскрытые, любопытствующие глаза и
тут же исчезли, - их обладатель прошел мимо.
     Они встали из-за стола уже в десятом часу. Смуглолицый молодой официант
восхищенными руками надел на миссис Белью ее шубу. Она взглянула на него,  и
в глазах ее он прочел  бесконечную  милость.  "Бог  свидетель,  -  казалось,
говорил ее взгляд, - если бы только я могла дать и тебе счастье, я  была  бы
рада. Зачем надо, чтобы человек страдал? Жизнь прекрасна и беспредельна!"
     Чуть  косые  глаза  молодого  официанта  потупились,  он  склонился   в
благодарности, ощутив в руке монету.  А  впереди  них  уже  спешил  к  двери
маленький лакей, чтобы успеть распахнуть ее, его страдальческое  личико  все
сморщилось в улыбке.
     - До свидания, до свидания. Благодарю вас.
     И он точно так же благодарно склонился над собственной рукой,  зажавшей
монету, а улыбка за ненадобностью уже исчезла с его лица.
     В кэбе рука Джорджа скользнула под шубку  миссис  Белью,  он  обнял  ее
гибкую талию; и они влились в общий поток кэбов; в  каждом  мчалась  куда-то
такая  же  пара,  надежно  укрытая  от  посторонних  глаз,  от  постороннего
прикосновения; и, устремив друг на друга в полумраке  взгляд,  они  тихонько
разговаривали.


 * ЧАСТЬ II  *

ГЛАВА I

ГРЕГОРИ НАЧИНАЕТ КАМПАНИЮ

     В одном из уголков обнесенного  стеной  сада,  который  мистер  Пендайс
создал по образцу сада в  Страджбегали,  росли  на  свободе,  в  девственной
нетронутости груши и вишни. Они зацветали рано, и  к  концу  третьей  недели
апреля уже распустилось последнее вишневое  деревце.  В  высокой  траве  под
деревьями  каждую  весну  расцветали  во  множестве  нарциссы   и   жонкили,
подставляя желтые звездочки солнцу, пятнами падавшему на землю.
     Сюда каждый день  приходила  миссис  Пендайс  в  коричневых  перчатках,
порозовев оттого, что приходилось работать согнувшись,  и  оставалась  здесь
подолгу, словно это цветение успокаивало. Только  благодаря  ей  эти  старые
деревья избежали садовых ножниц мистера Пендайса, чей  пытливый  ум  склонен
был ко всевозможным нововведениям. С детских лет она впитала в себя мудрость
Тоттериджей, что фруктовые деревья лучше предоставлять самим себе и природе,
тогда как ее муж, и в садоводстве не  отстававший  от  времени,  ратовал  за
новые методы. Миссис Пендайс боролась за эти деревья. Это было единственное,
за что она боролась всю свою супружескую жизнь, и Хорэс Пендайс до  сих  пор
вспоминал с неприятным чувством, которого время лишило  остроты,  как  много
лет назад его жена, прислонившись к двери их спальни, говорила ему: "Если ты
обрежешь ветки на этих  деревьях,  Хорэс,  я  не  останусь  здесь  ни  одной
секунды!" Он тут же высказал твердое намерение немедленно заняться садом, да
как-то сразу не дошли руки и вот уж тридцать три года не  доходят,  и  стоят
эти деревья нетронутыми. А он даже мало-помалу начал гордиться, что они  все
плодоносят, и говаривал так:  "Странная  фантазия  моей  жены;  ни  разу  не
подрезаны. И, представьте себе, удивительное дело - прекрасный дают  урожай,
лучше, чем весь остальной сад".
     Этой весной, в самую пору цветения, когда кукушка уже куковала в  роще,
когда в Новом парке, разбитом в год рождения Джорджа, лимоном пахли  молодые
лиственницы, миссис Пендайс приходила в свой сад чаще, чем в  прежние  годы;
душа ее волновалась, в груди рождалось смутное томление, как бывало в первые
годы жизни в Уорстед Скайнесе. И, сидя здесь на зеленой скамейке под  старой
вишней, она думала о Джордже; теперь она думала о нем! гораздо  больше,  чем
обыкновенно, как будто душа ее сына, потрясенная первой  истинной  страстью,
тянулась к ней за утешением.
     Он так редко бывал дома этой зимой: два  раза  охотился  пару  деньков,
однажды провел субботу и воскресенье - ей он показался  тогда  похудевшим  и
измученным. Первый раз он  не  был  в  усадьбе  в  рождество.  С  величайшей
осторожностью она спросила его один раз как будто случайно, не видится ли он
с Элин Белью, а он ответил ей: "Да, изредка".
     Всю зиму тайно от всех она листала  номера  "Таймса",  ища  имя  лошади
Джорджа, и бывала огорчена, не найдя его. Однажды уже в феврале оно попалось
ей; Эмблер возглавлял почти все  столбцы,  в  которых  против  имени  лошади
стояла какая-то цифра. И, радуясь всем сердцем за сына, она села писать ему.
Только в одном столбце из пяти Эмблер  стоял  вторым.  Приблизительно  через
неделю пришел ответ. Джордж писал:

     "Дорогая мама.
     Это была оценка  шансов  перед  весенними  скачками.  Положение  просто
отчаянное. Я сейчас очень занят.

                                                            Твой любящий сын
                                                            Джордж Пендайс".

     С приближением весны мечта  о  поездке  в  Лондон  одной,  без  мужа  и
дочерей, скрашивавшая долгие зимние месяцы, становилась  все  призрачнее  и,
наконец, исполнив свое назначение, растаяла вовсе. Миссис Пендайс  перестала
и думать о Лондоне, как будто никогда туда не  собиралась;  Джордж  тоже  ни
разу не напомнил о своем обещании, и, как бывало  и  раньше,  она  перестала
ждать его приглашения. Мысли ее все чаще занимал предстоящий  летний  сезон,
визиты, суета вечеров; она думала о них не без некоторого удовольствия.  Ибо
Уорстед Скайнес и все с ним связанное, словно всадник  в  тяжелых  доспехах,
железной рукой направлял ее по узкой лесной тропе, и  она  мечтала  сбросить
его на опушке и умчаться на волю, но опушка никогда не открывалась.
     Она просыпалась в семь часов и выпивала в постели чашку чая, а  с  семи
до восьми делала заметки в записной книжке, покуда мистер Пендайс еще  спал,
лежа на спине и слегка похрапывая. Вставала в восемь. В девять пила кофе.  С
половины десятого до десяти отдавала распоряжения экономке и кормила птиц. С
десяти до одиннадцати говорила с садовником и занималась своим туалетом.  До
двенадцати писала приглашения знакомым,  до  которых  ей  не  было  дела,  и
отвечала согласием на приглашения знакомых, которым, в свою очередь, не было
дела  до  нее;  а  кроме  того,  выписывала   и   располагала:   в   строгой
последовательности чеки, на которых мистер Пендайс должен был расписаться. В
это время обычно приходила с визитом миссис Хассел Бартер. С  двенадцати  до
часу  вместе  с  гостьей  и  "милыми  собачками"  она  шла  в  деревню,  где
нерешительно заходила в дома  к  фермерам,  смущая  их  своим  приходом!.  С
половины второго до двух -  завтрак.  До  трех  отдыхала  на  софе  в  белой
комнате, пытаясь читать о дебатах в парламенте и думая о своем. В три шла  к
своим милым цветам -  оттуда  ее  могли  позвать  каждую  секунду  принимать
гостей, - или же ехала с визитом к  кому-нибудь  из  соседей  и,  отсидев  в
гостях полчаса, возвращалась домой. В половине пятого разливала чай. В  пять
принималась за вязанье - шарф или носки для сыновей  -  и  прислушивалась  с
мягкой улыбкой ко всему, что происходило в доме.  С  шести  до  семи  сквайр
делился с женой своими соображениями о действиях парламента и положении  дел
вообще. Полчаса миссис  Пендайс  занималась  своим  туалетом  и  в  половине
восьмого выходила к столу в черном платье с глубоким  вырезом  и  старинными
кружевами вокруг шеи. В четверть девятого садилась слушать, как Нора  играет
два вальса Шопена и пьесу "Серенада весны" Баффа, или как Би  поет  "Микадо"
или "Шалунью". С девяти до половины одиннадцатого, когда случались партнеры,
играла в игру, называемую пикет, в которую обучил ее  играть  отец,  но  это
бывало редко, и тогда она раскладывала пасьянс. В половине одиннадцатого шла
спать. В одиннадцать тридцать приходил сквайр и будил ее.  Окончательно  она
засыпала в час ночи. По понедельникам она отчетливым  почерком  Тоттериджей,
красивыми, ровными буквами составляла список книг для библиотеки,  выписывая
подряд все, что рекомендовала  газета  для  женщин,  которую  раз  в  неделю
получали в Уорстед Скайнесе. Время от времени мистер Пендайс давал  ей  свой
список, составленный им в кабинетной тиши по совету "Таймса" и "Филда"; этот
список миссис Пендайс тоже отсылала.
     Таким образом, в дом Пендайсов попадала только та литература, что  была
по вкусу его обитателям, - всякой иной книге доступ был надежно  прегражден,
- впрочем, для миссис Пендайс это не имело большого значения, ибо,  как  она
часто говорила с кротким сожалением, у нее  для  чтения  просто  времени  не
хватало.
     В этот день было так тепло, что  пчелы  облепили  цветущие  ветви;  два
дрозда, свившие гнездо на тиссе, возвышавшемся над шотландским садиком, были
в страшном волнении: один из птенцов выпал из гнезда. Птичка-мать,  усевшись
на куст, смотрела на своего детеныша молча,  взглядом  требуя,  чтобы  и  он
перестал пищать: а то вдруг услышит человек.
     И миссис Пендайс, отдыхавшая под старой вишней, услыхала, пошла на писк
и подняла птенца, а так как она знала в  своем  саду  каждое  гнездо,  то  и
опустила трепещущий комок обратно  в  его  колыбельку  под  жалобно-истошные
крики родителей. Потом вернулась к своей скамейке и села.
     В ее душе поселился в последнее время страх, сродни страху, только  что
перенесенному маленькой птичкой-матерью. Молдены недавно были  с  визитом  в
Уорстед Скайнесе перед своим обычным весенним переселением  в  город,  и  на
щеках миссис Пендайс еще тлел румянец, который леди Молден столь ловко умела
вызвать. Утешала одна мысль: "Элин Молден так буржуазна!" Но сегодня  и  это
соображение не помогало.
     В сопровождении бледной дочери и двух унылых собак, бежавших всю дорогу
до Уорстед Скайнеса, леди Молден приехала с визитом  и  пробыла  в  гостиной
миссис Пендайс все положенное для визита время. Три четверти  этого  времени
она мучилась от сознания невыполненного  долга,  а  одну  четверть  страдала
бедная миссис Пендайс, после того как гостья исполнила свой долг.
     -  Дорогая,  -  начала  леди  Молден,  приказав  своей  бледной  дочери
удалиться в оранжерею, - вы знаете, я не из тех, кто разносит сплетни; но  я
-считаю, что поступлю правильно, если расскажу вам то, о чем  говорят  люди.
Мой мальчик  Фред  (ему  со  временем  предстояло  стать  сэром'  Фредериком
Молденом) - член того же клуба, что н ваш сын, - Клуба стоиков. Все  молодые
люди хорошего происхождения - члены этого клуба. Мне  очень  грустно,  но  я
должна сказать, что вашего сына  видели  обедающим  у  Блэфарда  в  обществе
миссис Белью, и это абсолютно достоверно. Вы, вероятно, не знаете, что такое
ресторан Блэфарда? Так вот, в этом ресторане много кабинетов - туда ездят за
тем, чтобы избежать посторонних глаз. Я, конечно, там  не  бывала,  но  могу
себе представить... И  к  тому  же  не  один  раз,  а  постоянно.  Я  решила
поговорить с вами: я считаю, что в ее положении так вести себя - скандально.
     Между хозяйкой и гостьей стояла азалия в голубой с белым  вазе,  миссис
Пендайс спрятала в цветке глаза и вспыхнувшие щеки,  но  когда  она  подняла
лицо, брови у нее были высоко подняты, а губы дрожали от гнева:
     - Неужели вы не знаете? В этом нет ничего особенного. Это сейчас модно.
     На мгновение леди Молден растерялась, потом  густо  покраснела,  но  ее
природная добродетель и усвоенные принципы помогли ей взять себя в руки.
     - Если это модно, - проговорила она с достоинством, - то нам давно  уже
пора вернуться в город.
     Она встала - и таково уж было ее сложение, что миссис Пендайс не  могла
не сказать себе:
     "И чего я боюсь?  Она  всего-навсего...  -  и  тут  же  перебила  себя:
-Бедняжка, ну чем она виновата, что у нее такие коротенькие ноги".
     Но когда леди Молден  удалилась  вместе  со  своей  бледной  дочерью  и
унылыми собаками, пустившимися в обратный путь за  каретой,  миссис  Пендайс
схватилась за сердце.
     И теперь среди цветов и пчел, где пение дроздов с каждой  новой  трелью
становилось все более сложным, где воздух,  напоенный  ароматами,  дурманил,
сердце ее все не успокаивалось: оно билось болезненно, как перед бедой.  Она
вдруг увидела сына маленьким мальчиком; полотняный костюм в грязи, за спиной
соломенная  шляпа,  лицо  красное,  с  упрямо  сжатыми  губами  -  таким  он
возвращался после своих мальчишеских приключений.
     И внезапно под влиянием этого весеннего дня и своих горестей  ей  стало
нестерпимо тяжело от мысли, что ее дорогой мальчик оторван от  нее  могучей,
беспощадной силой. Она вынула крошечный вышитый  платочек  и  заплакала.  Со
стороны фермы  донеслось  мычание:  стали  доить  коров,  издалека  прилетел
тоненький звук дудки, необъяснимый в этом строго налаженном хозяйстве...
     - Мама, ма-а-ма!
     Миссис  Пендайс  осушила  платочком  глаза  и,  инстинктивно  покоряясь
требованиям хорошего тона, согнала с лица всякий след волнения.  Она  ждала,
комкая одетой в перчатку рукой платок.
     - Мама! Вот ты где! Грегори Виджил приехал!
     Нора шла по дорожке в сопровождении  фокстерьеров,  за  ней  показалась
живая характерная физиономия Грегори.  Он  был,  как  всегда,  с  непокрытой
головой, и его длинные седые волосы относило назад.
     - Вы, конечно, хотите поговорить. Ухожу к миссис Бартер. Пока!
     Нора удалилась вместе со своими фокстерьерами. Миссис Пендайс протянула
руку.
     - Здравствуйте, Григ. Так неожиданно! Грегори сел рядом на скамью.
     - Я привез письмо, - начал  он,  -  от  мистера  Парамора.  Я  не  могу
ответить, не посоветовавшись с вами,
     Миссис Пендайс, смутно  понимавшая,  что  Грегори  хочет  заставить  ее
смотреть на дело его глазами, с упавшим сердцем взяла у него из рук письмо.

      Грегори Виджилу, эсквайру.                  Линкольнс-Инн-Филдс
      Лично.                                      21 апреля, 1892 г.

     Дорогой Виджил!
     В моем распоряжении теперь достаточно фактов, позволяющих начать  дело.
Я написал миссис  Белью  и  теперь  жду  ответа.  К  сожалению,  у  нас  нет
доказательств жестокого обращения, и я был обязан поставить миссис  Белью  в
известность, что если ее супруг решит защищаться, то будет нелегко  доказать
суду, что разрыв произошел по его вине, тем более, что и  не  защищайся  он,
это доказать сложно. В бракоразводных процессах  часто  наибольшее  значение
имеет то, о чем не говорится, а не то, что  фигурирует  в  материалах  дела,
поэтому необходимо знать заранее намерения противной стороны. Я не советовал
бы спрашивать его об этом напрямик, но если вам что-нибудь станет  известно,
дайте мне знать. Я не люблю обмана, шпионства, но развод - грязное  дело,  и
пока закон остается прежним и свое грязное белье приходится мыть у  всех  на
виду, невозможно ни правому, ни виноватому, ни даже  нашему  брату,  юристу,
связавшись с разводом, не запачкать рук. Все это очень прискорбно  для  меня
так же, как и для вас.
     В