еще замечал мистер Пендайс одно: ту радость,
которую доставлял всем своей охотой, ибо он был добрый человек.
     Солнце уже садилось за  лесом,  когда  охотники  заняли  свои  места  в
ожидании последнего гона.
     Из трубы домика лесничего в лощине, где последние алые нити  заходящего
солнца цеплялись за побуревшие побеги  дикого  винограда,  потянулся  дымок,
уносимый ветром, запахло топившейся печью. Было совсем тихо, лишь  слышались
вдалеке извечные  шумы  деревенского  вечера:  голоса  людей,  крики  птицы,
мычание скота. Высоко над лесом еще  кружили  вспугнутые  голуби,  а  кругом
покой; только луч  солнца  скользнет  между  ветвей,  играя  на  глянцевитой
поверхности листьев, и кажется тогда, что лес наполнен волшебным трепетом.
     Из этого сказочного леса выполз подраненный кролик. Он  лежал,  умирая,
на травяной кочке. Его задние лапки вытянулись, передние были  подняты,  как
руки молящегося ребенка. Он лежал недвижимо, будто дыхание уже  отлетело  от
крохотного тельца, - жили только черные влажные глаза. Покорно, не  жалуясь,
не  понимая,  что  случилось,  поводя  страдающими,  влажными  глазами,   он
возвращался в лоно своей матери-земли. Так  и  Фоксли  однажды  соберется  в
последний путь и станет недоуменно спрашивать природу, за что она убила его.

ГЛАВА III

БЛАЖЕННЫЙ ЧАС

     Час между чаем и  ужином;  вся  усадьба,  наполненная  сознанием  своих
добродетелей, отдыхает, погрузившись, в полудрему.
     Приняв ванну и переодевшись, Джордж Пендайс, захватив с  собой  книжку,
где записаны ставки, спустился в курительную. Пройдя  в  уголок,  отведенный
для любителей чтения и  защищенный  от  сквозняков  и  постороннего  взгляда
высокой кожаной ширмой, Джордж удобно расположился в кресле и  задремал.  Он
сидел, склонив голову на руку, скрестив  вытянутые  ноги,  от  него  исходил
нежный запах дорогого мыла,  как  будто  его  душа,  вкусив  наконец  покоя,
заблагоухала своим естественным благоуханием...
     Его сознание, находившееся на грани сна  и  бодрствования,  волновалось
возвышенными и благородными чувствами, как бывает после целого дня на свежем
воздухе, когда все мрачное, чреватое опасностью отступает на задний план. Он
очнулся, услыхав голоса:
     - А Джордж недурной стрелок!
     - Только во время последнего гона  непростительно  мазал.  С  ним  была
тогда миссис Белью. Птицы тучей летели на него, а он хоть бы в одну попал. -
Это  говорил  Уинлоу.  После  минутного  молчания  раздался   голос   Томаса
Брэндуайта:
     - Женщинам нечего делать на охоте. Вот бы никогда не брал их  с  собой!
Что вы думаете на этот счет, сэр Джеймс?
     - Плохое обыкновение, плохое!
     Томас Брэндуайт смеется, по смеху чувствуется, что этот человек  всегда
неуверен в себе.
     - Этот Белью совсем сумасшедший. Тут он прослыл "отчаянным". Пьет,  как
лошадь, а на лошади - сам дьявол. Миссис Белью по  части  верховой  езды  не
уступит супругу. Я заметил, что в местах, где любят охоту,  всегда  найдется
подобная пара.  Худой,  плечи  подняты,  лицо  бледное,  рыжие  усы,  глазки
маленькие, черные.
     - Она молода?
     - Года тридцать два.
     - Как же это они не поладили?
     Чиркнула спичка.
     - Два медведя в одной берлоге.
     - Сейчас видно,  что  миссис  Белью  любит  вздыхателей.  А  погоня  за
поклонением играет порой скверную шутку с женщинами!
     Снова ленивый голос Уинлоу:
     -  Помнится,  был  ребенок,  но  умер.  Потом  какая-то  история;   что
произошло, так никто и не знает. Но Белью пришлось оставить полк. Говорят, у
миссис Белью бывают минуты, когда она жить не  может  без  острых  ощущений.
Выбирает ледок потоньше и манит к себе  мужчину.  Горе  тому,  кто  бросится
вслед за ней и окажется слишком тяжел: ко дну пойдет, только его и видели!
     - Вся в отца, старого Шеритона. Я встречал его в своем клубе  -  сквайр
старой закалки; женился второй раз в  шестьдесят,  в  восемьдесят  похоронил
бедняжку. "Старый Кларет-Пикет" называли его; имел  на  стороне  детей,  как
никто другой в Девоншире. Я видел, как он за неделю до смерти играл в  пикет
по полкроны за очко. Такая кровь. А интересно знать,  не  слишком  ли  тяжел
Джордж? Ха-ха!..
     - Тут, Брэндуайт, смешного мало! До обеда еще есть время. Не сыграть ли
нам партию в бильярд, Уинлоу?
     Задвигали стульями, зашаркали  ноги,  хлопнула  дверь.  Джордж  остался
один; на щеках  пылали  красные  пятна.  Ощущение  приподнятости  и  счастья
исчезло вместе с сознанием заслуженного отдыха. Он вышел из своего укромного
уголка и стал прохаживаться взад  и  вперед  по  тигровой  шкуре  у  камина.
Закурил папиросу, бросил, закурил другую.
     Катание по тонкому льду!  Этим  его  не  остановишь!  Вся  их  вздорная
болтовня, насмешки не удержат его. Только раззадоривают!
     Бросил и эту папиросу. Было непривычно идти в этот час в  гостиную,  но
он все-таки пошел.
     Тихонько   отворил   дверь:   длинная,   уютная   комната,   освещенная
керосиновыми лампами. У рояля миссис Белью, поет. Чай уже  не  пьют,  но  со
стола еще не убрано. В оконной нише играют в шахматы генерал Пендайс и Би. В
центре комнаты, у одной  из  ламп,  леди  Молден,  миссис  Уинлоу  и  миссис
Брэндуайт, лица обращены к роялю, и каждая как  будто  говорит:  "Мы  славно
беседовали, как бестактно было мешать  нам!"  У  камина,  расставив  длинные
ноги, стоит Джералд Пендайс; немного поодаль, устремив темные глаза на  Элин
Белью,миссис Пендайс с работой в руках; у самых ее  ног,  на  краешке  юбки,
дремлет дряхлый скайтерьер Рой.

                      Когда бы я, целуя, знал,
                      Что не сулит любовь добра,
                      Я б сердце скрыл в ларце златом,
                      Замкнул ключом из серебра.
                      Увы, увы, любовь мила
                      Лишь миг, покуда молода.
                      Но минет год, она пройдет -
                      Росой исчезнет навсегда {*},
                      {* Перевод И. Гуровой.}

     Вот что услышал Джордж. Звуки песни трепетали и сливались  с  аккордами
прекрасного, но немиого разбитого рояля; сердце Джорджа дрогнуло  и  заныло.
Он смотрел на миссис Белью, и, хотя не был любителем музыки,  в  глазах  его
появилось выражение, которое он поспешил скрыть.
     В центре комнаты что-то сказали. Стоявший у камина Джералд воскликнул:
     - Благодарю, чудесно!
     У окна раздался громкий голос генерала Пендайса: - Шах!
     Миссис Пендайс, уронив слезу на вышивание, взялась за  иглу  и  ласково
проговорила:
     - Спасибо, дорогая, вы поете восхитительно! Миссис Белью  встала  из-за
рояля и села подле нее.
     Джордж подошел к сестре.  Он,  вообще  говоря,  не  терпел  шахмат,  но
отсюда, не привлекая внимания, мог смотреть на миссис Белью.
     В  гостиной  царил  сонный  покой,  в  камине,  распространяя  приятный
смолистый запах, потрескивало только что подброшенное кедровое полено.
     Голоса его матери и миссис Белью (Джордж не слышал, о чем они говорят),
шушуканье леди Молден, миссис Брэндуайт и  Джералда,  перемывающих  косточки
соседям, бесстрастный голос миссис Уинлоу, то соглашающейся, то возражающей,
- все это слилось в  один  монотонный,  усыпляющий  гул,  время  от  времени
нарушаемый возгласами генерала  Пендайса  "Шах!"  и  восклицаниями  Би  "Ах,
дядюшка!".
     В душе Джорджа закипал гнев. Почему все они  так  счастливы,  довольны,
когда его пожирает неугасимый огонь? И он устремил свой  тоскующий  взор  на
ту, в чьих силках он безнадежно запутался.
     Неловко двинувшись вперед, он задел столик с шахматами. Генерал за  его
спиной пробурчал:
     - Осторожнее, Джордж... А если пойти вот так...
     Джордж подошел к матери.
     - Покажи, что ты вышиваешь, мама?
     Миссис Пендайс  откинулась  на  стуле,  протянула  ему  свою  работу  и
улыбнулась удивленно и радостно:
     - Дорогой, ты в этом ничего не поймешь.  Это  вставка  к  моему  новому
платью.
     Джордж взял вышивание. Он и в самом деле ничего не понимал,  но  вертел
его в руках так и этак, вдыхая теплый аромат женщины, которая сидела рядом с
его матерью и которую он любил.
     Нагнувшись над вышиванием, он  коснулся  плеча  миссис  Белью;  она  не
отодвинулась и чуть прижалась к его  руке,  отвечая  на  его  прикосновение.
Голос матери вернул Джорджа из небытия.
     - Осторожней, дорогой, здесь иголка! Так  мило  с  твоей  стороны,  но,
право...
     Джордж отдал работу. Глаза  миссис  Пендайс  светились  благодарностью.
Первый раз сына заинтересовало ее занятие.
     Миссис Белью веером из пальмовых листьев прикрыла лицо,  как  будто  от
огня камина. И тихо произнесла:
     - Если мы завтра выиграем, Джордж, я вам вышью что-нибудь.
     - А если проиграем?
     Миссис Белью  подняла  голову,  и  Джордж  невольно  встал  так,  чтобы
заслонить от матери ее глаза: такая колдовская сила струилась из них.
     - Если мы проиграем, -  повторила  она,  -  тогда  все  будет  кончено,
Джордж. Мы должны выиграть.
     Он невесело усмехнулся и быстро перевел глаза на мать.  Миссис  Пендайс
делала стежок за стежком, но лицо у нее было печальное и чуть испуганное.
     - Грустная была песенка, дорогая, - проговорила она.
     Миссис Белью ответила:
     - Но в ней правда, не так ли?
     Джордж чувствовал на себе ее взгляд, хотел было ответить взглядом и  не
мог: ее глаза, смеющиеся, угрожающие, мяли его, вертели во все стороны,  как
он сам только что вертел вышивание своей матери.  И  снова  по  лицу  миссис
Пендайс скользнул испуг.
     Громкий голос генерала всколыхнул тишину:
     - Пат? Чепуха, Би... Ах, черт возьми, ты, кажется, права!
     Усилившееся  гудение  в  середине  комнаты  заглушило  слова  генерала;
Джералд, подойдя к  камину,  подбросил  в  огонь  еще  одно  полено.  Клубом
вырвался дым.
     Миссис Пендайс, откинувшись на спинку стула, улыбалась,  морща  тонкий,
изящный нос.
     - Как хорошо, - сказала она, но глаза ее не отрывались от лица сына,  и
в их глубине притаилась тревога.

ГЛАВА IV

ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ

     Из всех мест, где с помощью разумной смеси хлыста и шпор, овса и  виски
лошадей заставляют перебирать ногами с быстротой,  практически  бесполезной,
затем только, чтобы люди могли обменяться кружочками  металла,  минуя  более
сложные способы обмена, Ньюмаркет  -  самое  лучшее,  веселое  и  оживленное
место.
     Этот паноптикум, наглядно убеждающий, что все в мире течет, ибо  тайная
причина всех скачек - продемонстрировать вечное движение (ни  один  истинный
любитель скачек не относился еще к  своему  проигрышу  или  выигрышу  как  к
чему-то   окончательному),    этот    паноптикум    изменчивости    обладает
непревзойденными  климатическими  условиями  для  формирования   английского
характера.
     Здесь, на этом  пятачке,  имеется  и  наиболее  значительный  фактор  в
создании  характера:  свирепый  восточный  ветер,  и   палящее   солнце,   и
жесточайшие метели, и обильнейшие дожди, как нигде в другом  месте  во  всех
трех  королевствах.  Ньюмаркет  обогнал  даже  Лондон,  выпестовывая  породу
индивидуалистов, чье излюбленное состояние духа, выражаемое словами: "Подите
к черту, я все знаю сам!" - желанная цель всякого англичанина, а  тем  более
деревенского помещика. И Ньюмаркет, колыбель той самоуверенной  замкнутости,
которая составляет существеннейшую черту английского  христианства  в  нашей
стране, стал поистине землей обетованной для класса землевладельцев.
     Возле конюшен ипподрома за полчаса до начала Ратлендширского  гандикапа
по двое, по трое собирались завсегдатаи, расписывая на все лады  достоинства
лошадей, на которых они не ставили, и недостатки тех, на которых ставили,  а
также обсуждая последние промахи жокеев и  тренеров.  В  стороне  беседовали
вполголоса Джордж Пендайс, его тренер Блексмит  и  Жокей  Суелс.  Многими  с
удивлением отмечалось,  что  людям,  имеющим  дело  со  скаковыми  лошадьми,
свойственна замечательная скрытность. А  дело  простое.  Лошадь  -  существо
чуткое и несколько беззаботное, и если сначала не  выказать  твердости,  она
может подвести. В высшей степени важно иметь непроницаемое лицо,  иначе  она
не поймет, чего от нее хотят. Чем больше возлагается надежд на  лошадь,  тем
непроницаемее должны быть лица всех, имеющих к ней отношение, а не то  можно
потерпеть жестокое фиаско.
     Именно поэтому лицо Джорджа было сегодня  еще  более  невозмутимо,  чем
всегда,  а  настороженные  и  решительные  лица  тренера  и  жокея  казались
совершенно непроницаемыми. У маленького Блексмита  был  в  руке  короткий  с
насечкой хлыст, которым он вопреки устоявшемуся представлению не хлопал себя
по  ногам.  Из-под  полуопущенных  век   на   гладко   выбритой   физиономии
поблескивали умные глаза, верхняя губа была опущена на  нижнюю.  Испещренное
морщинами лицо жокея с выступающими надбровными дугами  и  впадинами  вместо
щек было темноватого оттенка, какой бывает у  старинной  мебели,  на  голове
жокейская шапочка "синего павлиньего" цвета.
     Эмблер, жеребец Джорджа  Пендайса,  был  куплен  на  заводе  полковника
Доркинга, принципиального противника скачек с участием двухлеток, и  поэтому
до трех лет ни разу не выступал. После  многообещающих  прикидок  он  пришел
вторым в Фейн Стейксе, но с тех пор как-то исчез из поля зрения любителей.
     "Конюшня" с самого начала возлагала надежды на Ратлендширский гандикап,
и не успели закончиться скачки в Гудвуде, как  букмекерам  Барни,  известным
своим умением расположить  публику  в  нужный  момент  в  пользу  намеченной
лошади, было дано  соответствующее  распоряжение.  Тут  же  выяснилось,  что
публика согласна ставить на Эмблера из  расчета  один  к  семи  и  не  ниже.
Букмекеры Барни тут же начали весьма тонко ставить деньги  "конюшни",  после
чего оказалось, что Джордж, не ставя ни пенса, мог  выиграть  чистых  четыре
тысячи фунтов. Если бы он теперь решил  поставить  эту  сумму  против  своей
лошади, то при сложившихся условиях он мог наверняка обеспечить себе пятьсот
фунтов, даже если бы Эмблер не сделал и шагу. Но Джордж, который был бы  рад
этим деньгам, считал недостойными подобные махинации. Это  было  против  его
принципов. Кроме того, он верил в  своего  жеребца,  а  в  жилах  его  текло
достаточно крови Тоттериджей, чтобы любить скачки ради скачек. Даже в  самом
поражении  он  находил  радость   оттого,   что   принимал   это   поражение
хладнокровно, и от сознания своего превосходства над теми, в  ком  было  так
мало от истинных спортсменов.
     - Пойдем посмотрим, как седлают, - сказал он своему брату Джералду.
     В одном из денников, выходящем в  длинный  коридор,  Эмблер  дожидался,
когда его начнут готовить к выходу;  это  был  гнедой  жеребец  с  красивыми
плечами, тонкими бабками, небольшой, изящной головой и редким хвостом. Самое
замечательное в нем  были  глаза.  Бархатные,  выпуклые,  они  светились  из
глубины каким-то таинственным огнем, а когда Эмблер скашивал их на  стоящего
рядом, открывая полумесяц белка,  и  глядел  своим  странным  проникновенным
взглядом, верилось, что его пониманию доступно все происходящее вокруг.  Ему
было всего три года, и он еще не достиг  возраста,  в  котором  у  людей  их
действиями начинает управлять сознание; но трудно было сомневаться,  что  со
временем он осудит систему, позволяющую людям наживаться за его счет. Глаза,
обведенные белым серпом, глянули на Джорджа, Джордж молча посмотрел в ответ,
и его странно  поразил  этот  пристальный,  ласковый  и  неукротимый  взгляд
жеребца. От сердца, которое билось глубоко под этой теплой  темной  атласной
кожей, от этой души, проглядывающей в ласковом неукротимом взгляде, зависело
слишком много, и Джордж отвернулся.
     - Жокеи! По седлам!
     И, разваливая надвое толпу одетых в шляпы и пальто двуногих  существ  с
пустыми, холодными глазами, красуясь своей атласной наготой, гнедой,  пегой,
рыжей, гордо и спокойно, как  на  смерть,  проплыли  четвероногие  существа,
прекраснее которых нет в мире. И как  только  исчезла  в  воротах  последняя
лошадь, толпа разошлась.
     Джордж стоял один у барьера в укромном углу, откуда видел через бинокль
пестрое подвижное колесо на расстоянии мили и большую часть дорожки.  В  эти
минуты, от которых зависела его судьба, он не мог оставаться с людьми.
     - Пустили!
     Джордж отнял бинокль от глаз, поднял  плечи,  напряг  локти;  никто  не
должен знать, что с ним сейчас происходит. Позади него кто-то сказал:
     - Фаворит отстает. Кто же это в синем, на дальней дорожке?
     Совсем один, на последней дорожке,  совсем  один  несся  во  весь  опор
Эмблер, как птица, завидевшая  родные  места.  Сердце  Джорджа  готово  было
выскочить из груди, как выскакивает летней ночью рыба из темного озера.
     - Им не догнать! Эмблер первый! Выиграл шутя! Эмблер!
     Джордж один молчал в этой  орущей  толпе  и  повторял  про  себя:  "Моя
лошадь! Моя лошадь!" Слезы радости подступили к его глазам. Минуту он стоял,
словно окаменев, потом  привычным  движением  поправил  шляпу  и  галстук  и
неторопливо зашагал к конюшне.  Подождав,  пока  тренер  отвел  жеребца,  он
прошел за ним в весовую.
     Маленький жокей сидел, держа на коленях  седло,  с  мрачно  безучастным
видом, ожидая слов: "Все в порядке!"
     Но Блексмит сказал тихо:
     - Мы выиграли, сэр. Обошли на четыре корпуса. Я уже предупредил Суелса.
Больше на моих лошадях он скакать не будет. Выдать такой секрет! Так  далеко
оторваться! Я готов плакать с досады.
     Взглянув на тренера, Джордж увидел, что губы у него дрожат.
     В своем деннике, полосатый от струек пота, Эмблер, вытянув задние ноги,
нетерпеливо косился на старательного грума; перестав мотать головой, на  миг
устремил на  Джорджа  свой  пристальный,  гордый,  ласковый  взгляд.  Джордж
опустил затянутую перчаткой руку на шею жеребца, всю в мыле. Эмблер  вскинул
голову и отвернулся.
     Джордж вышел из конюшни и направился к трибуне. Слова  тренера  "Выдать
такой секрет" были как ложка дегтя в чаше его счастья. Он подошел к  Суелсу.
На языке вертелись слова: "Зачем было раскрывать карты?"  Но  он  ничего  не
сказал, ибо где-то  в  глубине  души  сознавал,  что  не  приличествует  ему
спрашивать своего жокея, почему тот не схитрил  и  не  выиграл  всего  одной
длиной. Но жокей понял его и без слов.
     - Мистер Блексмит задал мне головомойку. Но, сэр, этот жеребец -  умная
тварь. Я решил дать ему волю. Попомните мое слово, он понимает, что к  чему.
Если попадается такая лошадь, лучше ей не перечить.
     Сзади кто-то проговорил:
     - Поздравляю, Джордж! Хотя сам я повел бы  скачки  не  так.  Надо  было
точнее рассчитать расстояние. Ну и быстр этот  жеребец,  как  ветер!  Да,  а
все-таки теперь скачки не те.
     Это подошли его отец и  генерал  Пендайс.  Оба  худощавые,  подтянутые;
такие разные и вместе такие похожие  друг  на  друга;  их  глаза,  казалось,
говорили: "Я не буду таким, как ты. Вот возьму и не буду таким, как ты!"
     За ними стояла миссис Белью.  Ее  глаза  под  полуопущенными  ресницами
ежесекундно меняли цвет и то меркли, то вспыхивали  огнем.  Джордж  медленно
подошел к ней. Вся она дышала торжеством и нежностью, щеки ее пылали, тонкий
стан изгибался. Она и Джордж не глядели друг на друга.
     Возле изгороди стоял мужчина в костюме для верховой езды,  поджарый,  с
узкими, приподнятыми плечами наездника  и  худыми,  длинными,  чуть  кривыми
ногами. Узкое, с тонкими губами веснушчатое лицо мертвенно бледно; рыжеусый;
соломенного цвета волосы коротко подстрижены.  Он  проводил  Джорджа  и  его
спутницу  пронзительным  взглядом  маленьких  темно-карих,  жгучих  глаз,  в
которых, казалось, плясали черти. Кто-то хлопнул его по плечу:
     - Белью, здорово! Как скачки?
     - Плохо, черт бы их побрал! Идем выпьем. По-прежнему не глядя  друг  на
друга, миссис Белью и Джордж шли к выходу.
     - Не хочу больше смотреть, - прого